Фонтенбло́, иногда Фонтене́бло (фр.Fontainebleau) — дальний пригород Парижа и одноимённая коммуна во Франции, (департамент «Сена и Марна»). С XII века дворец Фонтенбло (подобно Версалю) служил загородной резиденцией королей Франции. Фонтенбло — крупнейшая по площади коммуна округа Иль-де-Франс после Парижа. Жители Фонтенбло называют себя историческим самоназванием беллифонтены (фр.Bellifontains).
Львиную долю территории коммуны занимает лес Фонтенбло, где до сих пор находится ипподром и поля для игры в гольф. До 1968 года в Фонтенбло располагался один из европейских штабов НАТО. А до Второй мировой войны там находился артиллерийский полигон и несколько престижных военных учебных заведений.
Только здесь, в лесу Фонтенбло произрастает эндемик, уникальный вид рябины — так называемое «дерево Фонтенбло».
Это был Болье, мой однокашник и товарищ по нарам в велитах, когда мы стояли в Фонтенбло. Какую перемену мы нашли друг в друге! Какими показались друг другу несчастными! Я не видал его с Ваграмской битвы, когда он покинул гвардию, чтоб выйти в пехоту офицером, как и другие велиты. Я спросил, где его полк? Вместо ответа он указал мне на орла среди оружия в ко́злах. Их оставалось всего 33 человека; офицеров было только двое — он, да ещё штабный лекарь. Другие все или были убиты в сражениях, или же большей частью погибли от лишений и холода; некоторые отстали и заблудились.
Е.В. император Наполеон отказывается за себя, своих наследников и потомков, а также за всех членов своей семьи, от всех прав на верховенство и власть как над французской империей и королевством Италией, так и над всеми другими странами.
— «Договор в Фонтенбло», статья Первая, 1814
Тут ночевали, 19 марта стали наши войска вступать в Париж, и сам Государь со своей свитой въехал во всём параде, мы ещё ночевали на том же месте одну ночь, и 20 марта по утру рано пошли за Париж, около города по дороге к Фонтенбло и остановились за 4 мили от Парижа.[1]
— А.К.Карпов, «Записки», 1831
Во время раздоров и семейных интриг Испанского двора, Годои искал покровительства Наполеона, и император французов, чтоб заставить действовать князя Мира согласно со своими видами, заключил с Испаниею тайный трактат в Фонтенбло в 1807 году, по которому Испания обязывалась помогать Франции к завоеванию Португалии.[2]
Через месяц после сего разговора, 21-е Октября, во время пребывания Наполеона в Фонтенбло, Министр Иностранных дел Шампаньи сказал Чернышёву, что Наполеон желает переговорить с ним о важном деле, и приглашает его провести вместе с Двором несколько дней в Фонтенбло.[3]
А в Париже надоест, так мы в Версаль, вроде как в Весьёгонск махнем, а захочется, так и в Кашин… то бишь, в Фонтенбло ― рукой подать! Итак, осуществить Красный Холм в Париже, Версаль претворить в Весьёгонск, Фонтенбло в Кашин ― вот задача, которую предстояло нам выполнить. С первого взгляда может показаться, что осуществление подобной программы потребует сильного воображения и очень серьезных приспособлений. Но в сущности, и в особенности для нас, русских, попытки этого рода решительно не представляют никакой трудности. Не воображение тут нужно, а самое обыкновенное оцепенение мысли. Когда деятельность мысли доведена до минимума и когда этот минимум, ни разу существенно не понижаясь, считает за собой целую историю, теряющуюся в мраке времен, ― вот тут-то именно и настигает человека блаженное состояние, при котором Париж сам собою отождествляется с чем угодно: с Весьёгонском, с Пошехоньем, с Богучаром и т. д. Мыслительная способность атрофируется и вместе с этим исчезает не только пытливость, но и самое простое любопытство.[4]
По достижении 10-летнего возраста карп начинает расти всё медленнее и медленнее, но продолжительность его жизни весьма значительна и нет сомнения, что он достигает столетнего возраста. Так, в начале нынешнего столетия в Фонтенебло были карпы, существовавшие ещё со времен Франциска I, в Шантильи — со времён великого Конде, а в прудах Поншартрен нередко попадались такие чудовища, пометины которых (в виде продетых в жабры колец и т.п.) показывали, что им не менее полутораста лет.
Я пытался расспрашивать об её жизни. Она рассказывала неохотно, больше о своём детстве, о театральной школе. Казалось, роковая тайна тяготела над ней, и было нужно ещё раз показаться на нашем пути маске трагедии, чтобы новой кровью закрепить наше счастие. 29 апреля 1806 года прогуливались мы в окрестности Фонтенебло, в лесах, где многие столетия охотились французские короли и где Франциск замышлял фрески своего замка. Буковые стволы, увитые плющем, и колючие кусты застилали нашу дорогу. Я думал с тревогой, что сбились мы с пути, как вдруг услышал лязг скрестившихся шпаг. Подняв голову, увидел, что Настенька, смертельно бледная, смотрит сквозь заросли на полянку.[5]
— Александр Чаянов, «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей», 1922
Когда стемнело и зажгли свечи, он вынул из дорожного сундука отцовский пакет, забытый в вихре неизведанных наслаждений, и, разложив на столе его содержимое, стал его рассматривать. С замиранием сердца Федор взял письмо, написанное дрожащей рукой старого Бутурлина, и прочёл потрясшее его повествование о том, как его отец 45 лет тому назад, услыхав в окрестностях Фонтенебло крики и выстрелы, прорвался сквозь кусты на поляну и увидел там разграбленную карету, убитую даму и корзину с маленькой девочкой, ставшей впоследствии Фёдоровой матерью и прославленной красавицей Бутурлиной. В руках убитой найден был кусок бумаги, крепко зажатый между окоченевшими пальцами, но ни он, ни другие найденные вещи не могли объяснить, кто была покойная и зачем попала она в кусты около парка великого Франциска. Помимо судебного протокола о найденной в окрестностях Фонтенебло убитой женщине, списка бывших при ней вещей, старинной узорчатой золотой цепи и поблекших лент, нашёл он пергаментный конверт и в нём кусок плотной бумаги, покрытой с одной стороны оттиском деревянной гравюры и печати. Это и был, очевидно, кусок страницы, вырванной из книги и найденный сжатым в руке его бабушки.[6]
— Александр Чаянов, «Необычайные, но истинные приключения графа Фёдора Михайловича Бутурлина...», 1924
То была ещё одна война, крестьянская. Все знали о русских холодах, но надеялись победить до их наступления. Осень в Москве была тёплая. Полководец говорил, что в Москве теплее, чем в Фонтенебло, и что о русской зиме лгут путешественники.[7]
Хемингуэй пишет в своих воспоминаниях о жизни в Париже в эти годы, о бедности, о том, что деньги приходили ему за ранние рассказы нерегулярно, что на 60 франков в день можно было скромно, но сносно жить вдвоём (любя друг друга..., не любя стоило гораздо дороже) и даже иногда выезжать куда-нибудь, в Санлис, в Фонтенбло, на Луару.[8]
А я сижу в каком-то далёком от всех городе с длинным названием Фонтенбло, держу в руках книжку в красном переплёте, смотрю на усталое, усталое лицо Васи Шукшина, друга моего Васи Шукшина, и что-то во мне дрожит, и слёзы текут по щекам…[9]
↑А.И.Михайловский-Данилевский, «Жизнеописание Князя Александра Ивановича Чернышева от 1801 до 1815 года, составленное Генерал Лейтенантом Михайловским Данилевским» в книге: Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1996 г. — Вып. VII.
↑М. Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 7. — Москва, Художественная литература, 1966 г.
↑А.В.Чаянов. «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей», (роман)
↑А.В.Чаянов. «Необычайные, но истинные приключения графа Фёдора Михайловича Бутурлина, записанные по семейным преданиям московским ботаником Х», (роман)
↑Юрий Тынянов. «Кюхля». Рассказы. — Л.: Художественная литература, 1974 г.
↑Берберова Н. «Курсив мой». Автобиография. — М., 1996 г.
.svg){kind=logo}
