Фонтенбло́, иногда Фонтене́бло (фр.Fontainebleau) — дальний пригород Парижа и одноимённая коммуна во Франции, (департамент «Сена и Марна»). С XII века дворец Фонтенбло (подобно Версалю) служил загородной резиденцией королей Франции. Фонтенбло — крупнейшая по площади коммуна округа Иль-де-Франс после Парижа. Жители Фонтенбло называют себя историческим самоназванием беллифонтены (фр.Bellifontains).
Львиную долю территории коммуны занимает лес Фонтенбло, где до сих пор находится ипподром и поля для игры в гольф. До 1968 года в Фонтенбло располагался один из европейских штабов НАТО. А до Второй мировой войны там находился артиллерийский полигон и несколько престижных военных учебных заведений.
Только здесь, в лесу Фонтенбло произрастает эндемик, уникальный вид рябины — так называемое «дерево Фонтенбло».
Лес Фонтенбло был сказочен. Тянуло назвать его дубравой, бором ― заповедным каким-нибудь местечком. Как будто Главный Лесничий взял да и опустил на ниточках этот прекрасный лес Фонтенбло прямо с небес.[10]
— Давид Маркиш, «Стать Лютовым. Вольные фантазии из жизни писателя Исаака Бабеля», 2001
— Бахыт Кенжеев, «Состязаться ли дуньке с Европой...», 2003
Людовик XIV был слишком увлечен Версалем, чтобы основательно что-нибудь менять в Фонтенбло. Он произвел только самую необходимую перестановку: оборудовал апартаменты для мадам де Мантенон.[12]
— Алексей Тарханов, Алексей Асланянц, Дмитрий Бегляров, Париж, Путеводители «Афиши», 2015
Фонтенебло есть маленький городок, окруженный лесами, в которых французские короли издревле забавлялись звериною ловлею. Святой Лудовик подписывал на указах: «Donne en nos deserts de Fontainebleau» («Дано в нашей пустыне Фонтенебло»). Тогда не было здесь почти ничего, кроме двух или трех церквей и монастыря; но Франциск I построил в пустыне огромный дворец и украсил его лучшими произведениями италиянского художества.[1]
В маскарадной зале, расписанной живописцем Николо, многие картины стерты, для того что они были слишком соблазнительны для набожных людей. Соваль, адвокат парижского парламента, описывая «Любовные похождения королей французских», говорит, что век Франциска I был самый развращённый и что все произведения тогдашних поэтов и живописцев дышали сладострастием. «Ступай в Фонтенебло! ― восклицает благочестивый адвокат, скончавший жизнь свою в 1670 году, ― и везде на стенах увидишь ты богов и богинь, мужчин и женщин, которые посрамляют натуру и утопают в море распутства. Добродетельная супруга Генриха IV истребила многие из сих картин, но чтобы истребить все погибельное, все развратное, надлежит предать пламени весь Фонтенебло». ― Некто Сюбле де Ное, будучи губернатором в Фонтенебло, сжег Микель-Анджелову картину, за которую Франциск I заплатил превеликую сумму. Изображалась нагая Леда ― и так живо, в таком сладострастном положении, что губернатор не мог видеть её без соблазна.[1]
Е. В. император Наполеон отказывается за себя, своих наследников и потомков, а также за всех членов своей семьи, от всех прав на верховенство и власть как над французской империей и королевством Италией, так и над всеми другими странами.
— Наполеон I, «Договор в Фонтенбло», статья Первая, 1814
Тут ночевали, 19 марта стали наши войска вступать в Париж, и сам Государь со своей свитой въехал во всём параде, мы ещё ночевали на том же месте одну ночь, и 20 марта по утру рано пошли за Париж, около города по дороге к Фонтенбло и остановились за 4 мили от Парижа.[14]
— А.К.Карпов, «Записки», 1831
Через месяц после сего разговора, 21-е Октября, во время пребывания Наполеона в Фонтенбло, Министр Иностранных дел Шампаньи сказал Чернышёву, что Наполеон желает переговорить с ним о важном деле, и приглашает его провести вместе с Двором несколько дней в Фонтенбло.[15]
Не упоминаю уже о выходкахъ Евгена Холмогорова, утверждавшаго, что лѣто не дозволяется проводить иначе, какъ въ готическомъ замкѣ въ родѣ Фонтенбло, посреди придворнаго круга, псарей въ пудреныхъ парикахъ и дамъ, составляющихъ цвѣтъ всей Европы, ― ультра-свѣтскія воззрѣнія Евгена всѣмъ извѣстны.[2]
В бытность свою в плену в Мадриде король французский неоднократно воображал себя в монастыре, теперь Карл V у него в гостях походил на угрюмого отшельника, попавшего в дом разгула. Его бесстрастный, холодный взгляд не приковывали прелести герцогини д’Этамп, не ослепляла безумная роскошь, не останавливали произведения изящных искусств, собранные со всех концов Европы во вновь отстроенном дворце Фонтенбло.[16]
— Пётр Каратыгин, «Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий». Книга первая, 1870
Двор отправился в Фонтенбло вскоре после коронации, и городок этот наполнился множеством приезжих дворян, военных, желавших подать королю просьбы о повышении их чинами и выдаче пособий и тому подобное. Кардинал Гиз приказал неподалеку от королевского замка поставить виселицу и объявить просителям именем королевским, что если в двадцать четыре часа они не выедут из Фонтенбло, то будут перевешаны.[16]
— Пётр Каратыгин, «Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий». Книга первая, 1870
На другой день мы отправились в Фонтенбло, но эта резиденция уже не вызвала ни той сосредоточенности, ни того благоговейного чувства, каких мы были свидетелями в Версали. Благодаря краснохолмскому приволью, Захар Иваныч настолько был уже преисполнен туками, что едва успели мы осмотреть перо, которым Наполеон I подписал отречение от престола, как он уже запыхался. Ни знаменитого Фонтенблоского леса, ни прочих достопримечательностей мы так и не осматривали, потому что Блохин на все предложения твердо отвечал: ну их к ляду![3]
По достижении 10-летнего возраста карп начинает расти всё медленнее и медленнее, но продолжительность его жизни весьма значительна и нет сомнения, что он достигает столетнего возраста. Так, в начале нынешнего столетия в Фонтенебло были карпы, существовавшие ещё со времен Франциска I, в Шантильи — со времён великого Конде, а в прудах Поншартрен нередко попадались такие чудовища, пометины которых (в виде продетых в жабры колец и т.п.) показывали, что им не менее полутораста лет.
Изъ-подъ Немюра Платовъ двинулся къ Фонтенебло. Нѣкогда увеселительный замокъ французскихъ королей, Фонтенебло служилъ теперь мѣстомъ заключенія римскаго папы. Платовъ явился съ тѣмъ, чтобы его освободить, но оказалось, что за два дня передъ этимъ папу увезли въ другой городъ. Здѣсь казаки расположились на отдыхъ.[4]
— Константин Абаза, «Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы», 1890
В Фонтенебло (Франция) происходила на-днях распродажа кистей винограда с «королевских лоз»; принадлежавших ещё Людовику XIV. Гроздья были проданы по два с четвертью франка за килограмм (40 коп. ― фунт).[6]
— газета «Раннее утро», октябрь 1913
Со времен Средневековья, от Людовика VII, и почти до конца XIX века, до Наполеона III, Фонтенбло (Fontainebleau) был резиденцией французских королей. Дворец то становился центром жизни страны, то превращался в захудалый охотничий замок, потом о нем вновь вспоминали, перестраивали, достраивали, уничтожая созданное до того, заказывая новые картины, новые скульптуры, новые фрески, соответствующие новым вкусам и требованиям. Эпоха славы началась для Фонтенбло с Франциска I (1515-1547). Это была эпоха расцвета, в том числе в строительстве: восстанавливались старые замки, появлялись новые ― Амбуаз, Шамбор и Блуа в долине Луары. Это были уже не старые средневековые укрепления, а нарядные дворцы, окруженные парками, созданные для того, чтобы их видели и ими любовались. Франциск выписывает из Италии Леонардо да Винчи, заказывает несколько картин Рафаэлю. <...> Галерея Франциска I становится одним из самых значительных памятников французского Возрождения. Это длинное (64 м) и довольно узкое пространство, которое, тем не менее, совсем не создает ощущения коридора прежде всего потому, что большие окна, выходящие в парк, открывают и расширяют его.[12]
— Алексей Тарханов, Алексей Асланянц, Дмитрий Бегляров, Париж, Путеводители «Афиши», 2015
Людовик XIV был слишком увлечен Версалем, чтобы основательно что-нибудь менять в Фонтенбло. Он произвел только самую необходимую перестановку: оборудовал апартаменты для мадам де Мантенон. Да еще переменил структуру парка, придав ему строгий геометрический порядок, характеризующий так называемый французский парк. Исключение составляет парк Дианы <...>
Настоящее возрождение Фонтенбло происходит при Наполеоне. Версаль был еще слишком тесно связан с Людовиком XVI и Марией Антуанеттой, с бурными и кровавыми событиями революции, чтобы император мог сделать его своей резиденцией. Фонтенбло же способен был придать блеск и легитимность новому двору. Странно, но Наполеон действительно чувствовал себя не революционером, а наследником традиций. По его заказу были выполнены альбомы зарисовок всех классических интерьеров, которые он подверг изменению. Фонтенбло, столь любимый им, становится свидетелем его печального конца. Здесь Наполеон подписывает свое отречение, здесь он прощается со своей гвардией. Прощается в одном из внутренних дворов дворца, который примыкает к Пруду карпов (L'Etang des Carpes). Пруд так называется, естественно, потому, что со времен Франциска I в нем живут исключительно крупные карпы. Их почтенный род прервался только дважды: в 1815 году карпов съели союзные войска, а в 1940-м ― немцы.[12]
— Алексей Тарханов, Алексей Асланянц, Дмитрий Бегляров, Париж, Путеводители «Афиши», 2015
Во время раздоров и семейных интриг Испанского двора, Годои искал покровительства Наполеона, и император французов, чтоб заставить действовать князя Мира согласно со своими видами, заключил с Испаниею тайный трактат в Фонтенбло в 1807 году, по которому Испания обязывалась помогать Франции к завоеванию Португалии.[17]
Всякий раз, что, немного поднявшись по лестнице, заходил я к нему, находил я изобильный завтрак или пышный обед: на столе стояли горы огромных персиков, душистых груш и доброго винограда, искусственно произрастающего в Фонтенбло под названием шассела.[18]
Это был Болье, мой однокашник и товарищ по нарам в велитах, когда мы стояли в Фонтенбло. Какую перемену мы нашли друг в друге! Какими показались друг другу несчастными! Я не видал его с Ваграмской битвы, когда он покинул гвардию, чтоб выйти в пехоту офицером, как и другие велиты. Я спросил, где его полк? Вместо ответа он указал мне на орла среди оружия в ко́злах. Их оставалось всего 33 человека; офицеров было только двое — он, да ещё штабный лекарь. Другие все или были убиты в сражениях, или же большей частью погибли от лишений и холода; некоторые отстали и заблудились.
Для изучения техники железнодорожного дела нам было предложено посетить офицерскую школу в Фонтенбло, этом историческом месте отречения от престола Наполеона и его прощания со старой гвардией. В назначенный час, в полной парадной форме, привлекавшей внимание всех пассажиров, мы вышли на вокзале этой станции. Но никто нас не встретил, извозчиков не было, и пришлось добираться до школы пешком по страшной жаре. <...> В школе Фонтенбло проходили курсы усовершенствования артиллерийские и инженерные лейтенанты, окончившие уже ранее высшую политехническую школу, имевшую репутацию первой среди всех высших технических учебных заведений. В громадной аудитории читал лекцию по эксплуатации железных дорог какой-то артиллерийский майор.[19]
— Алексей Игнатьев, «Пятьдесят лет в строю» (книга третья), 1953
Дача Клода Фриу и Ирэны Сокологорской в 80 километрах от дома в столице до одноэтажной бывшей фермы под Фонтенбло. Всё та же дорога, которую я видел несколько раз раньше, всё меняется, когда подъезжаем ближе к любимому замку Франциска I. Изумительные холмы, иногда, уже после поворота у Фонтенбло, изумрудные поля, цветут какие-то, похожие на иву, кусты. Солнечный день, повезло.[20]
А в Париже надоест, так мы в Версаль, вроде как в Весьёгонск махнем, а захочется, так и в Кашин… то бишь, в Фонтенбло ― рукой подать! Итак, осуществить Красный Холм в Париже, Версаль претворить в Весьёгонск, Фонтенбло в Кашин ― вот задача, которую предстояло нам выполнить. С первого взгляда может показаться, что осуществление подобной программы потребует сильного воображения и очень серьезных приспособлений. Но в сущности, и в особенности для нас, русских, попытки этого рода решительно не представляют никакой трудности. Не воображение тут нужно, а самое обыкновенное оцепенение мысли. Когда деятельность мысли доведена до минимума и когда этот минимум, ни разу существенно не понижаясь, считает за собой целую историю, теряющуюся в мраке времен, ― вот тут-то именно и настигает человека блаженное состояние, при котором Париж сам собою отождествляется с чем угодно: с Весьёгонском, с Пошехоньем, с Богучаром и т. д. Мыслительная способность атрофируется и вместе с этим исчезает не только пытливость, но и самое простое любопытство.[3]
Наутро он был почти здоров и нежен, кроток, уступчив, а Наташа чувствовала необыкновенную усталость от бессонной ночи и точно заразилась его вчерашней нервозностью. Он предложил ей поехать в лес, посетить парк, осмотреть дворец, побыть ещё денька два в этом тихом идиллическом городке, но она сказала, что хорошо помнит Фонтенбло и если можно, то лучше сегодня же возвратиться.[21]
Я пытался расспрашивать об её жизни. Она рассказывала неохотно, больше о своём детстве, о театральной школе. Казалось, роковая тайна тяготела над ней, и было нужно ещё раз показаться на нашем пути маске трагедии, чтобы новой кровью закрепить наше счастие. 29 апреля 1806 года прогуливались мы в окрестности Фонтенебло, в лесах, где многие столетия охотились французские короли и где Франциск замышлял фрески своего замка. Буковые стволы, увитые плющем, и колючие кусты застилали нашу дорогу. Я думал с тревогой, что сбились мы с пути, как вдруг услышал лязг скрестившихся шпаг. Подняв голову, увидел, что Настенька, смертельно бледная, смотрит сквозь заросли на полянку.[22]
— Александр Чаянов, «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей», 1922
Когда стемнело и зажгли свечи, он вынул из дорожного сундука отцовский пакет, забытый в вихре неизведанных наслаждений, и, разложив на столе его содержимое, стал его рассматривать. С замиранием сердца Федор взял письмо, написанное дрожащей рукой старого Бутурлина, и прочёл потрясшее его повествование о том, как его отец 45 лет тому назад, услыхав в окрестностях Фонтенебло крики и выстрелы, прорвался сквозь кусты на поляну и увидел там разграбленную карету, убитую даму и корзину с маленькой девочкой, ставшей впоследствии Фёдоровой матерью и прославленной красавицей Бутурлиной. В руках убитой найден был кусок бумаги, крепко зажатый между окоченевшими пальцами, но ни он, ни другие найденные вещи не могли объяснить, кто была покойная и зачем попала она в кусты около парка великого Франциска. Помимо судебного протокола о найденной в окрестностях Фонтенебло убитой женщине, списка бывших при ней вещей, старинной узорчатой золотой цепи и поблекших лент, нашёл он пергаментный конверт и в нём кусок плотной бумаги, покрытой с одной стороны оттиском деревянной гравюры и печати. Это и был, очевидно, кусок страницы, вырванной из книги и найденный сжатым в руке его бабушки.[23]
— Александр Чаянов, «Необычайные, но истинные приключения графа Фёдора Михайловича Бутурлина...», 1924
― Зачем в такой поздний час вы попали в лес Фонтенебло?
― Гулял, осматривал дворец, пошёл обратно лесом, заблудился.
― Чем вы объясните то обстоятельство, что вблизи места покушения на вас обнаружены свежие следы автомобиля?
― Значит, преступники приехали на автомобиле.[8]
То была ещё одна война, крестьянская. Все знали о русских холодах, но надеялись победить до их наступления. Осень в Москве была тёплая. Полководец говорил, что в Москве теплее, чем в Фонтенебло, и что о русской зиме лгут путешественники.[24]
Он хотел снять на лето дачу возле Фонтенбло и собирался поехать туда, чтобы не спеша осмотреть окрестности, побродить по лесу и окончательно решить, стоит ли там поселиться в летние месяцы.
― Я много лет не был в лесу, ― сказал он. ― Но я не забыл о чувстве, которое я всякий раз там испытывал, ― чувстве временности всего существующего. Посмотришь на дерево, которому несколько сот лет, и вдруг особенно ясно ощутишь свою собственную кратковременность.[25]
Хемингуэй пишет в своих воспоминаниях о жизни в Париже в эти годы, о бедности, о том, что деньги приходили ему за ранние рассказы нерегулярно, что на 60 франков в день можно было скромно, но сносно жить вдвоём (любя друг друга..., не любя стоило гораздо дороже) и даже иногда выезжать куда-нибудь, в Санлис, в Фонтенбло, на Луару.[26]
А я сижу в каком-то далёком от всех городе с длинным названием Фонтенбло, держу в руках книжку в красном переплёте, смотрю на усталое, усталое лицо Васи Шукшина, друга моего Васи Шукшина, и что-то во мне дрожит, и слёзы текут по щекам…[27]
Лес Фонтенбло был сказочен. Тянуло назвать его дубравой, бором ― заповедным каким-нибудь местечком. Как будто Главный Лесничий взял да и опустил на ниточках этот прекрасный лес Фонтенбло прямо с небес. Вот сейчас из-под зеленейших дерев леса появятся и три местных богатыря и поскачут на сильных конях по своим делам.
Иуда Гросман выбрался в Фонтенбло под нежным Катиным нажимом: он не злоупотреблял общением с дикой природой, предпочитая полям и буеракам городские улицы, да и ехать не близко. Но Катя хотела настоящий французский пикник на траве, скатерку и салфетки в клетку, и корзину с провизией и вином, и сидение на земле, в диких татарских позах.[10]
— Давид Маркиш, «Стать Лютовым. Вольные фантазии из жизни писателя Исаака Бабеля», 2001
Нет признака жизни; вокруг запустенье Какой-то печалью глядит… дворце позабытом, как дар сокровенный, Походная шляпа лежит.
В глубокую полночь там носятся тени
Угасших давно королей,
И поступью важной идут привиденья
В тот зал из парадных дверей.[28]
Над бледным мрамором склонились к водам низко
Струи плакучих ив и нити бледных верб.
Дворцов Фонтенебло торжественный ущерб
Тобою осиян, Диана-Одалиска.[5]
— Максимилиан Волошин, «Диана де Пуатье» (из книги «Годы странствий»), 21 февраля 1907
Я помню время, когда шваль
На лето ездила в Версаль,
А также каждое мурло
Ползло наутро в Фонтенбло...[7]
— Михаил Савояров, «Пригородки» (из сборника «Сатиры и Сатирки»), 1923
Обрывки проводов. Не позвонит никто.
Как человек, подмигивает мне пальто.
Хозяева ушли. Еще стоит еда.
Ещё в саду раздавленная резеда. <...>
Опять развалины ― до одури, до сна.
Невыносимая чужая тишина.
Скажи, неужто был обыкновенный день,
Когда над детворой еще цвела сирень?[29]
↑ 123Карамзин. Н.М. Письма русского путешественника. — Москва: Советская Россия, 1982. — 608 с. — (Библиотека русской художественной публицистики). — 100 000 экз.
↑ 12Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Томъ восьмой (редакція изданія Н. В. Гербеля). Санктпетербургъ въ типографіи Императорской Академіи Наукъ, 1867 г.
↑ 123М. Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 7. — Москва, Художественная литература, 1966 г.
↑ 12К. К. Абаза, Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки изъ Исторіи стародавняго казацкаго быта въ общедоступномъ изложеніи, для чтенія въ войскахъ, семьѣ и школѣ. 2-е изданіе, исп. и доп. Сост. К. К. Абаза. — С.-Петербургъ. Колокольная, собствен. домъ, No 14. 1890 г.
↑ 12М. Волошин. Собрание сочинений. том 1-2. — М.: Эллис Лак, 2003-2004 гг.
↑А. И. Михайловский-Данилевский, «Жизнеописание Князя Александра Ивановича Чернышева от 1801 до 1815 года, составленное Генерал Лейтенантом Михайловским Данилевским» в книге: Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1996 г. — Вып. VII.
↑А. В. Чаянов. «Необычайные, но истинные приключения графа Фёдора Михайловича Бутурлина, записанные по семейным преданиям московским ботаником Х», (роман)
↑Юрий Тынянов. «Кюхля». Рассказы. — Л.: Художественная литература, 1974 г.
↑Гайто Газданов. Возвращение Будды. ― М.: Художественная литература, 1990 г.
↑Берберова Н. «Курсив мой». Автобиография. — М., 1996 г.
