Слово туалет, как и все современные обозначения подобного рода, имеет эвфемистическое происхождение, возникшее в годы советского новояза. Терминами «туалетная комната» или «уборная» изначально назывались особые помещения в доме, в которых богатые люди XVIII века приводили в порядок внешний вид и наводили свой, довольно сложный в те времена, туалет. Например: «через минуту двери отворились, и она вошла в уборную государыни. Императрица сидела за своим туалетом» (А. С. Пушкин. «Капитанская дочка»). Это значение сохранилось в театральном термине «грим-уборная». Слово происходит от фр.toilette, «маленький холст», от фр.toile «холст, полотно», первоначально обозначало парикмахерскую накидку на плечи во время стрижки.
Принятое в романских странах устройство уборной, когда надо садиться на корточки, отвратительно даже в лучшем своем исполнении, а наше отхожее место сложили из каких-то полированных камней, и было там до того скользко, что приходилось стараться изо всех сил, чтобы устоять на ногах.[1]
Туалет это клозет, пур ля дам, а нужник — это очко, сортир, понял? Ничего ты не понял. И от него запах. От монастыря тоже. Ладан и дерьмо — так на всю жизнь и запомнился первый поцелуй.[3]
Туалет ― это длинный, узкий барак у стены, разделяющий нас с мужской зоной, здесь не проволока, а настоящая стена, и по ту сторону стены в мужской зоне такой же туалет...[6]
...<по состоянию туалетов> источников практически не было ― ведь нельзя же всерьез считать таковым фразу, произнесенную одним из персонажей знаменитого фильма 1969 г. «Бриллиантовая рука» (его играет А. Д. Папанов): «Туалет типа сортир, отмеченный буквами эм и жо».[7]
Мы убеждены, что свободное и открытое обсуждение проблемы сортиров (уборных, туалетов, нужников, отхожих мест) могло бы принести российскому обществу ощутимую пользу.[7]
Иностранцев среди них сравнительно мало, и даже англичане в большинстве — лондонцы, а не провинциалы, хотя это и гостиница, вернее, — кафе при гостинице. Молодые мужчины почти все в хаки; немногие во фраках, но и у тех часто забинтованы головы или руки. Женщины очень нарядны, и они сделали все возможное, чтобы поддержать мнение нашего приятеля. Он объясняет нам, — людям мешковатым, не знающим светского быта и впадающим в меланхолию, когда приходится напялить смокинг, — что в Англии нет понятия нарядный, парадный, бальный туалет, а есть только понятие вечерний туалет. Английская приличная дама должна быть одета по-бальному каждый вечер, даже у себя дома; и портнихи строго следят за тем, чтобы вечерний туалет, даже когда его шьют из скромной материи, был скроен по-бальному, — без верхушки. Носить по вечерам высокие платья, — это все равно, что говорить по-английски с простонародным акцентом, — клеймо низкого происхождения.
И первые запротестовали бы мужчины. Если бы на улице, в салонах или даже у домашнего очага вдруг замелькали туалеты прошлого сезона, мужчины, при всей своей слепоте, сразу почувствовали бы, что это не соответствует моменту, слишком легко, слишком весело, слишком игриво для такого трагического времени. И они бы закричали в один голос: наденьте что-нибудь другое, что-нибудь более серьезное, более réserve (сдержанность, ред.)… Значит, они сами признают, что надеть «что попало» нельзя и что дамский туалет, даже теперь — особенно теперь! — должен быть тщательно пригнан к психологии момента. А уж это — целая сложная задача. Платье эпохи начала великой европейской войны должно быть, конечно, серьезное и réserve; следовательно, допустимы только определенные цвета и только такие покрои, которые не противоречат идее «серьезности». С другой стороны, пересолить тоже нехорошо: никто не хочет, чтобы французские женщины в такой момент специально нагоняли на людей тоску. Туалет наших траурных дней должен выражать серьезность, но также и бодрость, веру в будущее, — он должен провозглашать, что Франция серьёзна, но, чорт возьми, не разучилась ещё улыбаться. И вот стоит дама перед прошлогодним гардеробом и должна в нем найти платье, отвечающее всем этим требованиям. Ясно, что такого платья в ее гардеробе нет. Значит, надо его шить. Значит, неизбежно возникнет новая мода.
...такие крытые дворы, в которых располагались на ночь и на зиму скот и куры, примыкали к избам в тех подмосковных деревнях, в которых мне доводилось бывать перед войной и в первые послевоенные годы. Из сеней одна дверь вела в избу, другая ― на этот крытый скотный двор. Вот в этот двор, на его земляной пол, и справляли нужду ― когда во двор спускаясь, а когда прямо из сеней, каковые над двором возвышались. В Рязанской же области (уже не по наблюдениям, а по рассказам) скотина помещалась в отдельно стоящем хлеву, и по нужде туда не ходили, а ходили на земляной пол сарая, также отдельно стоящего.
В отношении невнимания к указанным насущным сторонам человеческого бытия современная русская литература мало продвинулась по сравнению с литературой прошлых веков (сочинения Владимира Сорокина, постмодернистская поэтика которого основана на смаковании физиологических подробностей, лежат вне пределов обсуждаемой темы). Единственное известное мне исключение ― это поэма моего любимого поэта Тимура Кибирова «Сортиры», которая, помимо своих художественных достоинств, может служить для последующих поколений незаменимым источником знаний по организации сортирного дела в СССР. До появления этой поэмы источников практически не было ― ведь нельзя же всерьез считать таковым фразу, произнесенную одним из персонажей знаменитого фильма 1969 г. «Бриллиантовая рука» (его играет А. Д. Папанов): «Туалет типа сортир, отмеченный буквами эм и жо».[7]
Мы убеждены, что свободное и открытое обсуждение проблемы сортиров (уборных, туалетов, нужников, отхожих мест) могло бы принести российскому обществу ощутимую пользу. Поэтому сейчас мы предпримем такое обсуждение. Надеемся, что наша попытка, с одной стороны, будет оправдана той пользой, которую в ней усмотрит читатель, а с другой, оправдает название раздела статьи: «Мудрость востока».
Уровень чистоты в уборных общественного пользования зависит от двух факторов ― финансового и архитектурного. Наличествует, конечно, и культурологический фактор, но мы, сознательно упрощая изложение, его исключим. Финансовый фактор очевиден. Поражающая российского путешественника чистота в сортире американской бензозаправочной станции и его оснащенность туалетной бумагой, мылом, одноразовыми бумажными полотенцами и одноразовыми же бумажными кругами, подкладываемыми под зад, ― все это требует затрат, недоступных бедной стране. Поэтому требовать от наших бесплатных общественных сортиров (если таковые еще остались) чистоты было бы нереально, если бы не архитектурный фактор.[7]
О сортирах слишком много сказано писавшими про войну, и я бы к этому не возвращался, если бы наш казарменный сортир не внес свою лепту в разрушение моих иллюзий насчет гражданской войны в Испании. Принятое в романских странах устройство уборной, когда надо садиться на корточки, отвратительно даже в лучшем своем исполнении, а наше отхожее место сложили из каких-то полированных камней, и было там до того скользко, что приходилось стараться изо всех сил, чтобы устоять на ногах. К тому же оно всегда оказывалось занято.[1]
Не гулять по 5―6 км утречком или по 2―3 вечером, а хоть бы за газетами сходить самому в вестибюль, хоть бы по комнате ― до нужника, не задумываясь, что сперва нужно прошкандыбить между «ног» двух кроватей и дверью в тамбур, а там к выключателю, а там открыть-закрыть дверь туалетной, а там исхитриться на одной левой, почему-то слабой или только так кажется, опустить странно отяжелевший афедрон на стульчак и не промахнуться, а потом также на одной ноге заправлять рубашку в трусы и пижамные штаны, умыть руки и т.п., и т.д. Загоревал было по началу, но потом ничего. [9]
Гостиница «Крым». Вся наша молодежь на втором этаже. Я ― 70-летний ― на третьем. Лифта нет. Балкон на три номера ― один! Кради кто и что хочешь! Туалет в коридоре. Воды теплой нет. Туалетная бумага, сказали, «только для иностранцев». Телевизор не работает. Очевидно для директоров (и гостиницы и нашей киногруппы) «забота о человеке» ― главный лозунг…[5]
Туалет ― это длинный, узкий барак у стены, разделяющий нас с мужской зоной, здесь не проволока, а настоящая стена, и по ту сторону стены в мужской зоне такой же туалет, входы в туалеты обращены к стене и отстоят от нее на ширину запретной зоны, и мужчины, и женщины, задыхаясь от хлорки, могут негромко переговариваться, умудряются даже перебрасывать записки, вохровец на вышке довольно далеко, он ни видеть, ни слышать не может, выслеживают оперы, подслушивают, сажают в карцеры, создают новые дела, но новый этап все равно бросился к стене искать братьев, сестер, мужей, сыновей, и мать нашла сына, рыдают, и я, не понимая их языка, рыдаю вместе с ними.[6]
Затем меня выгоняли из «Вестей» по распоряжению, если не ошибаюсь, Волошина (там была сложная интрига с распространением медиавлияния Березовского, и я жертвою пал, а Березовский пал позже) и из радиоэфира «Маяка 24», когда я в прямом эфире, в рамках подготовки к Олимпиаде, уговорил Леонида Тягачёва принять от меня 1000 долларов на ремонт туалета в сочинском аэропорту, с установкой над писсуаром мемориальной таблички «От Димы Губина — Олимпийским играм». Но тогда мне честно выплачивали двухмесячную компенсацию — не говоря уж о том, что действительно извинялись.
— Дмитрий Губин, «Как я попал в чёрные списки», 2011
Клонило и трепало ветром кусты, луна скакала по облакам как козочка, беззвучный хруст стоял в лесу, и листья лепили беззвучные пощечины. Помойки и нужники пустырей переворачивались могучей невидимой рукой, из них сыпалась гнилая сволочь и слизь, громоздилась в холмы и тут же зарастала лесом и подлеском. И меж стволов колюче вставали на дыбы кружевные олени. И в камышах мелькало гибкое светлое прекрасное тело Сиринги, песенки Тростника. <...>
— Дед, ты помнишь, как ты первый раз целовался?
— Я много раз целовался, — увиливает Зотов.
— Нет, самый первый... Что ты почувствовал?
— На пустыре стоял шалаш из листьев. Возле него жгли костры. Мы с ней туда влезли на минуту. Если в одну сторону смотреть — был виден нужник, в другую — монастырь.
— Нужник — это туалет?
— Туалет это клозет, пур ля дам, а нужник — это очко, сортир, понял? Ничего ты не понял. И от него запах. От монастыря тоже. Ладан и дерьмо — так на всю жизнь и запомнился первый поцелуй. Ничего из этого не вышло.
— А почему очко? — спрашивает. — Что такое «очко»?
— А что такое монастырь?
— Народное творчество... Памятник... Не так?
— Так... Мы там, в шалаше, пробыли две-три минуты. Потом она убежала. Хватит с тебя?[3]
Ольга вышла из туалета, покосилась на Стаса, вытянув шею, высмотрела Гурова и спряталась в ванной. Гуров, увидев в комнате две наполненные окурками пепельницы, взглянул на Стаса. Тот сразу же вытянул из кармана пачку с сигаретами. Не желая шутить вслух, чтобы Ольга не услышала из ванной и не сделала неправильные выводы, Стас все-таки не удержался и защелкал каблуками, передавая сигареты непосредственному начальнику.[10]
Позже, когда было выпито двенадцать фугасов и выкурено столько же косяков, Митя заснул на нарах и снилось ему, что он грудник, присосавшийся к материнской груди, из которой вместо молока течет чистейший портвейн «Агдам». Его вырвало на соседа снизу, и тот полночи, матерясь, отмывался в туалете, был засечен надзирателем и избит по полной программе за нарушение режима… Через два года Петрова перевели на взрослую зону, где он стал простым мужиком. С воли ежевечерне таскали самогон, и в течение восьми лет он потреблял его, словно воду, втайне мечтая о полстакане «Агдама».[11]
На самом деле туалетом занялись Цыпа и Бох. Не обращая внимания на насмешки жителей городка, имевших возможность круглый год справлять нужду под любым кустом, эта парочка, чуть не падая в обморок от отвращения и переутомления, привела туалет в порядок и объявила плату за вход. И отдельную плату ― за пользование писсуаром.[12]
― И два часа, пожалуйста, вообще не вставайте. Захочется в туалет ― утка. Никаких ложных стеснений.[13]
— Татьяна Соломатина, «Девять месяцев», или «Комедия женских положений», 2010
Но Светка не могла угомониться ― говорила, что схватки точно были, что сейчас родит...
То ли Светка всем надоела, то ли действительно пришло время, но вечером медсестра принесла кружку с маслом.
― Что это? ― понюхала Светка содержимое.
― Касторка, ― ответила медсестра.
― И что с ней делать?
― Пить. ― Медсестра улыбалась.
― А почему не клизму?
― Врач сказала касторку.
Все девочки в палате должны были смотреть, как Светка пьёт касторку. И переживать за нее. Хотя есть Светке не велели, она заедала каждый глоток конфетой, колбасой, яблоком.
― Ну что, выпила? ― спросила заглянувшая медсестра.
― Ага, и закусила, ― ответила Светка.
Как она потом в туалете крыла матом медсестру, слышали все.[14]
— Маша Трауб, «Ласточ...ка», 2012
Франческа слегка приоткрывает дверь туалета и наблюдает за происходящим во дворе. Ее бабушка стоит в дрожащем утреннем луче. Он пробивается сквозь ветви пинии, это они делают луч дрожащим. Бабушка бледна и морщиниста. Бабушка задумчива. Франческа с грустью отмечает, что такой ее никогда еще не видела. Возможно, это тоже влияние пинии. А может быть, бабушка, не зная, что за ней наблюдают, просто расслабилась. Франческа уже когда-то видела, как на людях человек выглядел молодо, потом же заходил за угол и сразу старился.[15]
Петров, решив, что потом как-нибудь вытащит все из карманов, скидал все с себя в корзину для белья и полез в душ. Вообще, с появлением ребенка отношения Петровых потеряли былую долю интимности, когда ванная, совмещенная с туалетом, запирались, если кто-то из Петровых мылся или ходил в туалет. Теперь могло быть так, что Петров мылся, Петров-младший сидел на унитазе, ковыряясь в носу и болтая на одной ноге сползшие к полу трусы, а Петрова в это время, допустим, закладывала в стирку одежду, или, допустим, Петрова сидела на унитазе, а Петров в это же время мыл Петрова-младшего, Петрова просила принести ей новую прокладку из сумочки, Петров уходил, а когда возвращался ― заставал сына и жену беседующими друг с другом столь непринужденно, словно все они были одеты и находились в гостиной.[16]
Покуда храбрая рука
Зюйд-Веста, о незримых пальцах,
расчесывает облака,
в агавах взрывчатых и пальмах
производя переполох,
свершивший туалет без мыла пророк, застигнутый врасплох
при сотворении кумира,
свой первый кофе пьет уже
на набережной в неглиже.[18]
Здесь был когда-то графский туалет.
Теперь живет семья, и денег нет.
Есть маленькая печь, но мало дров,
И потому ребёнок нездоров.
Да, денег нет (увы, страна бедна,
Уж восемь лет, как кончилась война.
Убитых много. Некого сажать.
И за три года надо сделать пять).
Здесь нет цветов, и каждый день ― свой бред.
То расцветает ругани букет,
То рваное пальто украл сосед,
То слишком долго занят туалет,
То чья-то смерть, то просто страх и хмарь. Водопровод гудит как пономарь,
А рядом в кухне разговор идет:
Там агитатор чай с соседкой пьет
И в паузе за приказной строкой Колено жмет ей потною рукой.[19]
Когда мне будет восемьдесят лет,
то есть когда я не смогу подняться
без посторонней помощи с того
сооруженья наподобье стула,
а говоря иначе, туалет...[20]
Как будто это клякса,
на самом деле это детская коляска. Как будто это абрикос на самом деле это антрекот.
Как будто это туалет,
на самом деле это табурет.[4]
— Николай Байтов, «Энциклопедия иллюзий» (Как будто это утро раннее...), 1992
По коридору ― неизвестно
зачем ― я в нерабочий тамбур
побрел. ― Он пуст, как я и думал.
Скрипит, раскачиваясь, сцепка.
И рядом туалет не заперт.
Мотается косая дверца.
Розетка сломана над краном.
В окно опущенное дунул
хвост пробегающего ветра.[21]
