И́горь Серге́евич Хо́лин (1920-1999) — русский поэт и прозаик. Участник Лианозовской группы. Биография поэта полна неточностей и белых пятен, поскольку сам Холин имел склонность мистифицировать собственную жизнь. Критик Евгений Лобков писал: «Биография Игоря Холина мифологична, где и как прошли детство, отрочество и юность — неизвестно».
Игорь Холин прошёл всю войну, которую закончил в Праге в чине капитана Красной Армии, был дважды ранен (тяжело). Начал всерьёз писать стихи в середине 1950-х под влиянием Евгения Кропивницкого. Работал официантом, писал стихи для детей. Поэзия на заказ у Холина шла тяжело, несмотря на то, что его стихи попали в букварь. Входил в поэтическую группу «Конкрет», членами которой были Генрих Сапгир, Эдуард Лимонов, Вагрич Бахчанян. В начале 1970-х Холин пишет несколько поэм и всерьёз обращается к прозе. С 1988 года публиковался в России. Умер от скоротечного рака печени.
Окоп как змея
Ползет
По склону холма
В нем
Копошатся
Обезумевшие люди
В серых шинелях
Микробы
Под микроскопом
Люди без лиц...[1]
— «Окоп как змея...»
Командир батареи
Безусый
Парнишка
Рассматривал в бинокль
Поле
Утыканное Ромашками
И васильками
Затем
Вдохнул
Полной грудью Окопную вонь
Крикнул
Огооонь
И все полетело
Вверх тормашками...[1]
— «Командир батареи...» (из «Военного цикла»)
Главное в жизни Медь
Хорошо иметь Медь
Если иметь Медь
Можно Легко умереть.[1]
— «Главное в жизни...»
На стене висит афиша,
На асфальте дворник Гриша,
Смотрит Гриша на афишу,
На афишу и на крышу.
Пригревает солнце крышу,
Вот и каплет на афишу.[1]
Каждому дому
Каждой семье
Бутылку рому Салат оливье
И хотя Кривая роста населения
Вызывает Законное Сомнение
МОЗ МОЭМ
МЗИТ МЯ
Рабочий спокоен
Воин
Лежит на границе Плашмя.[1]
— «Каждому дому...»
И будет дан условный знак
И Землю
Начнут топтать слоны
Подбрасывать кверху
Как футбольный мяч
И будет это продолжаться
Сто пятнадцать миллионов лет
И будет дан условный знак
Слоны уйдут
А три останутся
Возьмут на спины
Землю
И будет это продолжаться
Сто пятнадцать миллионов лет
И будет дан условный знак
И эти три слона уйдут...[1]
— «И будет дан условный знак...»
Время семь.
На дворе темь.
Ему неохота идти на работу, Хочется спать.
Может, на все наплевать:
Пусть увольняют, Отдают под суд,
Надоел ежедневный труд ―
Скрежет прессов, Грохот станков…
Вдруг вскочил, Как шальной.
Потом вспомнил: Выходной.[1]
Она на кухне жарила картошку,
А он пришел туда за кипятком.
Вдруг Любка увидала их в окошко
И рассказала Таньке шепотком:
«Слыхала, Машка спуталась с Тимошкой?»
Но дело было, собственно, не в том:
Она на кухне жарила картошку,
А он пришел туда за кипятком.[1]
Во время гулянки под крики и топот Она родилась.
И с этого времени С грязью барака слилась.
Росла среди пьянки, Разврата и скуки.
Раз муж дал ногой Ей в живот За то, что не глажены брюки.
Лежала в больнице. Лечение не помогло.
Скончалась. В семье удивлялись: ― С чего бы это могло?[1]
— «Во время гулянки под крики и топот...»
Я расскажу вам сказку
Про то Как человек Превращается в куклу Надев маску
Вот мелкая сошка Натянула Обличье Величья
Не выйдёт Выдаёт косноязычье
Вот маска Палача
Вот маска Стукача
При некотором умении
Их можно распознать По однообразию Движения
Пляшут Маски Пляшут Ублюдки
Пляшут Марионетки Под чужие дудки
Все Конец сказки.[1]
— «Маски»
Одни говорят
Что я гений
Я говорю
Это
Действительно так
Другие говорят Бездарен
Я подтверждаю
Третьи говорят
Я убил человека
Киваю головой
Все что говорят люди
Правда
Сотканная
Из пустоты...[1]
Есть у него <у Кропивницкого> и другие стихи. Философские. <...> Основной пунктик этой «философии» — «Мы все помрём». — Глупо, но факт. Однажды я попытался сказать ему об этом. Но кончилось тем, что он порвал со мной всякие отношения. В течение года мы не встречались. Теперь я просто помалкиваю, если мне что не нравится. И всё равно это замечательный поэт. Свежий и новый даже теперь, в 1966 году.[2]
— «из тетради заметок», 1966
Я хочу, чтобы слова в книге сверкали и переливались всеми гранями, всеми звуками и красками. Чтобы от них не несло машинным маслом… У прежних, у эллинов к примеру, как все звучало: «Профундус, тотомус, мотатус». Теперь скрипы и сипы. Не язык, а соприкосновение железа с железом, режет уши этот скрежет. Я и свой текст критикую. И на него современность наложила лапу. Вот и с сюжетом у меня нелады. Да и слова частенько похрамывают. Понятно, что сипы и скрипы в современной литературе не из пустого взялись… Пишет древний поэт гекзаметры или канцоны, а за окном шумят оливковые рощи, волны морские набегают на крутые скалы и рассыпаются на глазах у поэта серебристым веером во все стороны… Теперь трамваи и грузовики и днем и ночью с треском грохочут под окном… Соседи на кухне вот уже битых два часа не переставая лаются и будут лаяться, пока не охрипнут. В наше время кругом сплошные диссонансы… Вместо оливковых деревьев и смокв под окном торчат фабричные трубы, травят воздух невыносимым смрадом. И всюду толчея, толчея, толчея.[3]
Биография Игоря Холина мифологична, где и как прошли детство, отрочество и юность – неизвестно.
Появился на литературном свете в возрасте к 40.
Об этапах жизненного пути поэт не любил распространяться. «Мгновений боя и тюрьмы» ему выпало немало – после войны сидел в лагере. Религиозностью – в смысле исповедания какой-либо религии – не отличался. Холин-человек воспринимал действительность как данность.
Сорокалетний дебютант – полностью сложившийся мастер, делает только шедевры. Стихи, предшествующие “барачному” циклу, не установлены.
Официальные ценители им не интересовались. Он мало волновал власть даже как объект для “проработки”. Однажды «Известия» заметили и оценили в числе других поэтов – “Бездельники карабкаются на Парнас”.
Литературный однолюб – первый период его поэтической биографии справедливо назвать “барачным”. Несколько лет жизни отданы единственной теме. Он не был “первооткрывателем”, – барак ввели в литературу Е. Кропивницкий и Я. Сатуновский. Холин был глубоким и объективным исследователем этого типа организации общества, детально изучал все аспекты существования, пока не исчерпал тему.[4]
“Барачные” стихи мастера целиком “изготовлены из отходов” поэтического производства, из “антипоэтических материалов”. Изобразительные средства характеризуются крайним аскетизмом. “Умение выбирать и отбрасывать” доведено до логического предела. Изобилуют – штампы, бедные рифмы, прописные истины… словарь полинезийца, тавтологии. Полнейшее отсутствие метафор, эпитетов, гипербол и т.<ому> под.<обных> оксюморонов. Некоторые стихотворения без единого прилагательного. Для холинских барачных конструкций – это архитектурные излишества.[4]
Эпитафии – наиболее мрачные стихи, редчайший жанр в литературе ХХ века. Холин мастер эпитафии. Охотно убивает и хоронит своих героев. От кочегара и слесаря даже имен не осталось, от слесаря – напильник. Автор. Очень редко сочувственный авторский голос – “до чего все это нелепо”, “для чего жила на свете?”.
Холин не пытается учить, исправлять… Классовый, или биологический, или моральный анализ причин отсутствует. Гуманистическая традиция русской литературы Холина попросту не интересует. “Маленького человека” Холин унижает жалостью крайне редко.
Самое откровенное концептуалистское моралистическое стихотворение в русской поэзии: Я не люблю Фальши Я не люблю Нечистоплотных людей Я не люблю Лицемеров Я не люблю Хамства Я не люблю предательства Родные И близкие Считают меня Шизофреником.[4]
Поэзия Холина — это презентация двух типов «подполья». С одной стороны, это безблагодатный внутренний мир несчастного в своем духовном убожестве «совка», не имеющего представления об истинных смыслах бытия, не знающего для чего он существует, не способного вразумительно ответить на вопросы кто он, откуда он, куда он идет. С другой стороны, это гигантское социальное «подполье» — «барачное пространство» советской цивилизации, где во тьме духовной несвободы отбывают пожизненное заточение представители особого социального типа — «человека барачного». В целом же «подполье» Игоря Холина — это мир уродливых социально-антропологических типажей, тиражированных советской действительностью на одном из ее самых нижних уровней — барачно-коммунальном.
Обе воспроизводимые Холиным реальности, антропологическая и социальная, наиболее успешно могли бы быть описаны в терминах девиантологии. Но поскольку Игорь Холин — не учёный, а поэт, то он пользовался своим языком, а точнее, той его версией, которая, на его взгляд, а наибольшей степени подходила для решения стоявших перед ним творческих задач — языком поэзии русского андеграунда.
Подобно тому, как «барачная цивилизация» — это социальный «антимир», так и «барачная поэзия» — это, по сути, «антипоэзия», состоящая из «антистихов», строящихся на основе принципов «антиэстетики» и стилизованного косноязычия.[5]
Проза Холина выросла из его стихов. Это был плавный переход, абсолютно органичный для автора. Во второй половине 60-х лианозовская эпоха классического конкретизма завершилась. Все — и Сапгир, и Сатуновский, и Некрасов — ищут и находят для своей поэзии новые выразительные средства, ставят перед собой новые художественные задачи. Холин не исключение. В книгах “Воинрид” и “Дорога Ворг” конкретистская лапидарность стиха смягчается, все чаще появляется лирический верлибр. Создается серия поэм, в которых возникают совершенно новые лирико-философские мотивы. Усиливается повествовательность. Раньше Холин был мастером малой формы. Теперь, оставаясь, конечно, минималистом по способу художественного мышления, он ощущает потребность в большем языковом просторе, он хочет “развязать” язык. Следующий шаг в том же направлении — проза.
Роман “Кошки-мышки” в этом смысле переходное произведение. Проза создается в контексте поэзии, более того, поэтические тексты автора — и ранние, “барачные”, и поздние, лирические, — часть романа, важный структурный элемент. Жанровое определение “роман” в данном случае, конечно, чистая условность. Перед нами коллаж, принципиально разомкнутая художественная структура.[6]
А я по своей словарной бедности (мне даже Игорь Холин ― великий русский поэт, автор строк: «У метро у Сокола ― дочь мать укокала!», говорил: «Что ж это у вас язык такой бытовой? Ваше назначение, Марина, знаете какое? Художника Лёню Тишкова беречь!»), я страстно люблю рабочие словари.[7]
— Марина Москвина, «Небесные тихоходы: путешествие в Индию» (повесть), 2003
У Игоря Холина обнаружился особый тип раздвоения, невозможный для русских поэтов прошлых поколений, — между диктатом секулярной среды барачных обитателей и теми остаточными формами религиозности, которые продолжали существовать внутри него. Холину удается объединить эти два типа противоречащих друг другу реалий посредством использования парадигмы богооставленности. В стихотворении «Плач» он говорит о том планетарном состояние всеобщего плача, в которое погружен человеческий род. Его пронзает ощущение тотальной несчастности, в которой пребывает Вселенная, оставшаяся без Бога: …Я о всемирном плаче Когда содрогается Вселенная Когда все сливается В единый Вскрик Вздох
Во вселенной Холина, как и во вселенной Иеронима Босха, нет живых существ, которые могли бы радовать человека, но зато она наполнена примитивными и низменными тварями, преимущественно насекомыми-паразитами. Среди них вынуждены вести свое богопротивное существование обитатели барачного «подполья».[5]
Я очень люблю, например, Лианозовскую школу, там было два замечательных поэта ― Генрих Сапгир и Игорь Холин, я имел счастливую возможность их регулярно печатать. К сожалению, оба они умерли. Но говорить, что кроме Лианозовской школы ничего не было, ― это смешно.[8]
Из ранних текстов Лимонова то Холин выглянет, то Сапгир. Причём вполне отчетливо. (При том, конечно, что это выглядывает еще и из густого лебядкинско-приговско-обэриутского коктейля).[9]
Стихи Холина обладают фантомной фольклорностью: легко поверить, что эти строки — анонимное народное творчество наподобие пословиц и частушек (конечно, если бы сегодня еще можно было всерьез говорить об аутентичном «народном» художественном высказывании). По сей день стихи Холина совершенно по-фольклорному передаются из уст в уста, и, как заметил Лев Рубинштейн, эти строки «кажутся написанными не на бумаге, а, допустим, на заборе. Или на плакате типа „Не проходите мимо”. Или на обшарпанной стене барачного коридора». Павел Пепперштейн писал о Холине, что «всегда воспринимал его как дзен-мастера высочайшего ранга, твердо знающего, что истинная природа Будды — это навозная куча во дворе». На днях у Сокола Дочь Мать укокала Причина скандала Дележ вещей Теперь это стало В порядке вещей[10]
— Александра Володина, «Скучно жителям барака»: о поэзии Игоря Холина, 2020
…вспомнились
полевые васильковые
Пресвятые Девы Богородицы
на Нижегородской
у Холина…[12]
— Ян Сатуновский, «вспомнились...», 28 апреля 1974, Ялта
Я свою фамилию Выставляю напоказ
Я готов Повторять ее Мильоны раз
Холин Холин Холин Холин
Холин Холин Холин Холин
Холин бессмертный
Холин мгновенный
Холин Первый
Поэт Вселенной
— Игорь Холин, «Я свою фамилию...»
У Холина рога
На пояснице
Вы что
Хотите в этом убедиться
Внимание
Снимаю брюки
Прочь
Руки
Суки.[10]
— Игорь Холин, «У Холина рога...»
Холин сломал ногу
Слава Богу
Я к нему Ничего не имею
Чтобы он сломал Шею
Чтобы он сломал Спину
Чтобы ему Сукиному сыну
Чтобы На том свете И на этом
Чтобы его дети
Чтобы ему быть Заживо отпетым
Чтобы В сортир провалиться
Чтобы Говном подавиться.
— Игорь Холин, «Холин сломал ногу...»
И жил Сапгир И нет Сапгира
Сдана В комиссионку Лира
И жил Рабин И нет Рабина
Исчез Талантливый Мужчина
И Кропивницкий Лев Исчез
В земле Иль в глубине Небес
И Холин Уж идет туда
Куда Пускают без труда
— Игорь Холин, «Коллективная эпитафия»
Я видел Холина в гостях
Я видел Холина в пивной
Я видел Холина в кино
Я видел Холина в саду
Я видел Холина зимой
Я видел Холина в гробу
Статья в Википедии
Медиафайлы на Викискладе