В последние несколько лет я вступил в такие близкие отношения с этим лучшим другом человечества, что теперь смерть не только не является для меня чем-то страшным, а наоборот, очень утешительным.
Говорить красноречиво — очень большое искусство, но надо знать момент, когда следует остановиться.
Музыка, изображающая даже нечто ужасное, должна не оскорблять слух, а доставлять удовольствие, то есть всё время оставаться музыкой[1].
Никто не в состоянии делать всё: балагурить и потрясать, вызывать смех и глубоко трогать, и всё одинаково хорошо, как это умеет Гайдн.
Не надо вести себя недостойно здесь, это кардинальный вопрос, остальное будет сделано само. Кто самый дерзкий, имеет лучший шанс.
Невелика честь быть императором.
Сразу после Бога идёт отец.
Тем не менее, страсти, независимо сильные или нет, никогда не должны столь выражаться, чтобы достигнуть пункта порождения отвращения, и музыка, даже в ситуациях самого большого ужаса, никогда не должна быть болезненной для уха, но должна польстить и очаровать, и таким образом всегда оставаться музыкой.
Только смерть, когда мы приближаемся, чтобы рассмотреть её вблизи, является истинной целью нашего существования.
У меня есть жена Констанция! Она мой замок, мой табун породистых лошадей, моя любовница и моя куча детей.
Чтобы сорвать аплодисменты, нужно либо писать вещи настолько простые, чтобы их мог напеть всякий возница, либо такое непонятное, чтобы только потому и нравилось, что ни один нормальный человек этого не понимает.
Это большое утешение для меня помнить, что Бог, к которому я приблизился в скромной и искренней вере, пострадал и умер для меня, и что он будет смотреть на меня в любви и сострадании.
Я благодарю своего Бога за то, что он любезно предоставил мне возможность изучения, что смерть — ключ, который отпирает дверь в наше истинное счастье.
Я не слышу в своём воображении части музыки последовательно, я слышу её всю сразу. И это наслаждение!
Новых зданий в Берлине не видать. Театр перестроен после пожара 1843 года. Он отделан очень, даже слишком богато, но во многом грешит против вкуса. <...> Над сценой находятся портреты четырёх главных немецких композиторов: Бетховена, Моцарта, Вебера и Глука… Грустно думать, что первые два жили и умерли в бедности (могила Моцарта даже неизвестна), а Вебер и Глук нашли себе приют в чужих землях, один в Англии, другой во Франции.[2]
Когда мне было двадцать лет, я признавал только самого себя. Тридцати лет я говорил уже «я и Моцарт», сорока «Моцарт и я», а теперь я говорю уже только «Моцарт».
Однажды Михаилу Гайдну, брату знаменитого Иосифа Гайдна, другу и сослуживцу Моцарта в Зальцбурге, были заказаны шесть дуэтов к известному сроку. Гайдн заболел и не мог вовремя исполнить заказ. Архиепископ со свойственным ему жестокосердием приказал прекратить выдачу жалованья Гайдну. В этом жалком положении застал его Моцарт как раз накануне срока. Ни слова не говоря, он вернулся домой и на другой день принес Гайдну шесть готовых дуэтов.[3]
— Мария Давыдова, «Вольфганг Амадей Моцарт. Его жизнь и музыкальная деятельность», 1891
Не знаю, в самом ли деле ангелы в присутствии Бога играют лишь Баха; но я уверен, что в своем домашнем кругу они играют Моцарта.
— Карл Барт
Пожалуй, в музыке нет имени, перед которым человечество так благосклонно склонялось, так радовалось и умилялось. Моцарт — символ самой музыки.
Моцарт самый смелый новатор, какого когда-либо знала история, это был самый прогрессивный музыкант, живший на земле, ибо он действительно внёс в музыкальное искусство нечто совершенно новое, неслыханное: он научил говорить отдельные инструменты оркестра, вдохнул в них душу - словом, музыка в определённом смысле обрела язык благодаря Моцарту
Моцарт говорил, что музыкальное произведение является ему сразу как целое, которое потом приходится расчленять на последовательные фазы звучания, ― но в конце музыка снова собирается в некий ансамбль, все части которого звучат одновременно, как части архитектурного ансамбля одновременно предстают взору. Так и любовь: приостановка времени в оргазме как бы дает сигнал к переходу всего процесса телесной близости в некий неподвижный ансамбль, архитектоникусчастья и вечности.[5]
Сурьмяные пилюли также были известны в качестве слабительного. В отличие от современных лекарств, эти жёсткие таблетки не растворялись в кишечнике. Пилюли считались такими драгоценными, что люди даже рылись в своих экскрементах, извлекали из них таблетки и использовали их повторно. В некоторых крепких семьях такое слабительное передавалось от отца к сыну. Вероятно, именно поэтому сурьмой так интересовались медики, несмотря на ее токсичность. Возможно, Моцарт умер именно от передозировки сурьмы, которую принимал как лекарство от сильного жара.[6]
Он всегда утверждал, что работает как сапожник, так же неустанно, упорно, изо дня в день, в поту и в мыле; что, отнюдь не отвергая вдохновения, счастливого подъема всех душевных сил, ценит куда больше каждодневный кропотливый труд, без которого все эфемерно, ненадежно и лишено истинного величия. Его кумир, хрупкий, изящный Моцарт с детски припухлыми щёчками, трудился тоже как сапожник, как настоящий ремесленник, уважающий свое ремесло и знамя цеха (в противопоставлении Моцарт — Сальери, Моцарт — тяжёлый труд, а легкость — Сальери), так же работали Бетховен и божественный Рафаэль, создавший за свой короткий век больше, чем целая художественная школа.[7]
Жил в Германии хрупкий болезненный юноша. Заикался от неуверенности. Избегал развлечений.
И только за роялем он преображался. Звали его Моцарт. Говорят, Сальери выглядел куда более полноценным...[источник?]
Но для самого творца все-таки важно, сколько он проживет. Как надолго задержится на этом свете? И если бы Моцарта в последний час его жизни спросили: хочешь умереть как Моцарт или жить до ста лет как простой капельдинер? Что бы он выбрал? О чем я пишу?[8]
Последние слезы, как фейерверк, в небе сияли
И Моцарт играл в облаках на хрустальном рояле.
Но ты не поверил, ответил: ― Едва ли, едва ли.
И глухо плеснули угрюмые воды Печали.[9]
— Игорь Чиннов, «В серебряном небе звенели хрустальные птицы...», 1973
Твой Моцарт улыбается убийцам,
и не за деньги ― а чтобы остаться
среди живых, а там, когда-нибудь…[10]
Аполлон натёрся маслом, Дионис натёрся соком,
И схватили человека — тот за шею, тот за мозг,
Оборвали третье ухо, вырезали третье око,
Плавят, рвут его как воск,
Но сияющий, нетленный,
Равноденственный, блаженный —
Где же Моцарт? — Силой чар
В хрустале звезды Мицар.[11] — «...в хрустале звезды Мицар» — поэтическая фраза Елены Шварц, ставшая крылатой с начала XXI века и самой известной в её творчестве.
— Елена Шварц, «5 этаж вверх из сердцевины» (стих 15), 1978
Композитор Моцарт Вольфганг,
Он горазд, ―
Сколько требуется, столько
И отдаст...
На череп Моцарта, с газетной полосы
На нас смотревшего, мы с ужасом взглянули.
Зачем он выкопан? Глазницы и пазы
Зияют мрачные во сне ли, наяву ли?
Как! В этой башенке, в шкатулке черепной,
В коробке треснувшей с неровными краями
Сверкала музыка с подсветкой неземной,
С восьмыми, яркими, как птичий свист, долями!
— Александр Кушнер, «На череп Моцарта, с газетной полосы...», 1986
Моцарта кости в земле кочуют, Флейты звенят в тепличном стекле,
Они погибели не чуют,
Они не жили на земле.[12]
— Елена Шварц, «Маленькая ода к безнадежности», 1997
↑ 12Дэниел Хоуп «Когда можно аплодировать?» = Wann Darf Ich Klatschen? / В. Седельник. — М., Владимир: АСТ; Астрель; ВКТ, 2010. — С. 58. — 320 с. — ISBN 978-5-17-068478-6
↑Источник: Тургенев И. С., Собрание сочинений в 12-ти томах. — Москва: «Художественная литература», 1976—1979, том 12.
↑Давыдова М. А., Вольфганг Амадей Моцарт. Его жизнь и музыкальная деятельность. — М.: «Директ-Медиа», 2014 г.
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе