Имя розы

«Имя розы» (итал. Il nome della rosa) — первый роман итальянского писателя, профессора семиотики Болонского университета Умберто Эко. Впервые был опубликован на итальянском в 1980 году. В 1986 году был экранизирован.

Цитаты

	Рассказчик: Француз и подданный французского короля (а люди той зловредной земли всегда выгадывают для своих и неспособны понять, что мир — наше общее духовное отечество).
	Francese e devoto al re di Francia (gli uomini di quella terra corrotta sono sempre inclini a favorire gli interessi dei loro, e sono incapaci di guardare al mondo intero come alla loro patria spirituale).

Рассказчик: В моё время люди были красивы и рослы, а ныне они карлики, дети, и это одна из примет, что несчастный мир дряхлеет. Молодёжь не смотрит на старших, наука в упадке, землю перевернули с ног на голову, слепцы ведут слепцов, толкая их в пропасть, птицы падают не взлетев, осёл играет на лире, буйволы пляшут. Мария не хочет созерцательной жизни, Марфа не хочет жизни деятельной, Лия неплодна, Рахиль похотлива, Катон ходит в лупанарии, Лукреций обабился. Все сбились с пути истинного.

Gli uomini di una volta erano belli e grandi (ora sono dei bambini e dei nani), ma questo fatto è solo uno dei tanti che testimoni la sventura di un mondo che incanutisce. La gioventù non vuole apprendere più nulla, la scienza è in decadenza, il mondo intero cammina sulla testa, dei ciechi conducono altri ciechi e li fan precipitare negli abissi, gli uccelli si lanciano prima di aver preso il volo, l’asino suona la lira, i buoi danzano, Maria non ama più la vita contemplativa e Marta non ama più la vita attiva, Lea è sterile, Rachele ha l’occhio carnale, Catone frequenta i lupanari, Lucrezio diventa femmina.

	Вильгельм: Что здорово старику францисканцу, негоже юному бенедиктинцу.
	Guglielmo: Che sono buone per un vecchio francescano non son buone per un giovane benedettino.

	Рассказчик: Он же отвечал, что краса космоса является не только в единстве разнообразия, но и в разнообразии единства. Сей ответ я принял за невежливый и полный эмпиризма. Лишь позже я осознал, что люди его земли любят описывать важнейшие вещи так, будто им неведома просвещающая сила упорядоченного рассуждения.
	Ed egli rispose che la bellezza del cosmo è data non solo dall’unità nella varietà, ma anche dalla varietà nell’unità. Mi parve una risposta dettata da ineducata empiria, ma appresi in seguito che gli uomini della sua terra definiscono spesso le cose in modi in cui pare che la forza illuminante della ragione abbia pochissimo ufficio.

	Рассказчик: В ту неспокойную пору умному человеку приходилось думать, бывало, взаимоисключающие вещи.
	Quelli erano tempi oscuri in cui un uomo saggio doveva pensare cose in contraddizione tra loro.

	Рассказчик: Из всех искусств архитектура отважнее всех стремится воссоздать собою миропорядок, который древние люди именовали kosmos, то есть изукрашенный, он целокупен, как некое громадное животное, поражающее совершенством и согласием во всех членах.
	L’architettura è tra tutte le arti quella che più arditamente cerca di riprodurre nel suo ritmo l’ordine dell’universo, che gli antichi chiamavano kosmos, e cioè ornato, in quanto è come un grande animale su cui rifulge la perfezione e la proporzione di tutte le sue membra.

	Вильгельм: Знаки и знаки знаков используются только тогда, когда есть недостаток вещей.
	Guglielmo: E si usano segni e segni di segni solo quando ci fanno difetto le cose.

	Вильгельм: И инквизитор бывает орудием дьявола.
	Guglielmo: Un inquisitore può essere mosso dal diavolo

	Вильгельм: Вот, по-моему, единственное веское доказательство работы дьявола: это упорство, с которым люди, причастные к процессам, обычно твердят, будто узнают нечистого по делам его.
	Guglielmo: Ecco, forse l’unica vera prova della presenza del diavolo è l’intensità con cui tutti in quel momento ambiscono saperlo all’opera…

	Аббон: Если я когда-либо, волею Господа, и бывал мудр, — это единственно оттого, что умею быть строгим.
	Abbone: Se mai fossi saggio, lo sarei perché so essere severo.

	Сальватор: Песни ведут в ад. Сальватор вразумевши. Дом сей добр. Тут еда. И Господу Богу помолимся. Пропади прочее пропадом. И аминь. Так?
	Salvatore: Semper m’aguaita in qualche canto per adentarme le carcagna. Ma Salvatore non est insipiens! Bonum monasterium, et aqui se magna et se priega dominum nostrum. Et el resto valet un figo seco. Et amen. No?

	Рассказчик: Трудно северянину разобраться в вероисповедных и политических тонкостях итальянской жизни.
	È molto difficile per un nordico farsi idee chiare sulle vicende religiose e politiche d’Italia.

	Убертин (об Уильяме Оккаме): Я его знаю. Он мне не нравится. Холодный человек, только голова, нет сердца.
	Ubertino: L’ho conosciuto poco. Non mi piace. Un uomo senza fervore, tutta testa, niente cuore.

	Вильгельм: Часто от экстатического исступления до греховного один шаг.
	Guglielmo: E spesso il passo tra visione estatica e frenesia di peccato è minimo.

	Вильгельм: Мало чем отличается жар Серафимов от жара Люцифера, ибо и тот, и другой воспаляются в невыносимом напряжении желания.
	Guglielmo: С’è poca differenza tra l’ardore dei Serafini e l’ardore di Lucifero, perché nascono sempre da un’accensione estrema della volontà.

Вильгельм: Одна вещь на свете возбуждает животных сильнее, чем наслаждение. И это боль. Под пыткой ты как бы во власти одуревающих трав. Все, о чем ты слышал и читал, оживает в памяти, и ты будто переносишься душой — если не в рай, то в ад. Под пыткой ты скажешь не только всё, чего хочет следователь, но ещё и все, что, по-твоему, могло бы доставить ему удовольствие. Ибо между вами устанавливается связь, и эта-то связь, думаю, действительно дьявольская…

Guglielmo: C’è una sola cosa che eccita gli animali più del piacere, ed è il dolore. Sotto tortura vivi come sotto l’impero di erbe che danno visioni. Tutto quello che hai sentito raccontare, tutto quello che hai letto, ti torna alla mente, come se tu fossi rapito, non verso il cielo, ma verso l’inferno. Sotto tortura dici non solo quello che vuole l’inquisitore, ma anche quello che immagini possa dargli piacere, perché si stabilisce un legame (questo sì, veramente diabolico) tra te e lui…

	Вильгельм: Есть сладострастие боли, так же как сладострастие веры и даже сладострастие смирения. Если ангелам-бунтовщикам столь немногого хватило, чтоб огнь обожания и смирения стал в них огнем гордыни и бунта, что говорить о слабом роде человеческом?
	Guglielmo: C’è una lussuria del dolore, come c’è una lussuria dell’adorazione e persino una lussuria dell’umiltà. Se bastò così poco agli angeli ribelli per mutare il loro ardore d’adorazione e umiltà in ardore di superbia e di rivolta, cosa dire di un essere umano?

	Убертин: Ищи две причины — сладострастие и гордыню.
	Ubertino: Guarda con occhio di lince in due direzioni, la lussuria e la superbia.

	Убертин: Бывают вещи, которые чуешь сердцем. Спроси своё сердце, вслушайся в лица, речей не слушай…
	Ubertino: Ma certe cose si sentono col cuore. Lascia parlare il tuo cuore, interroga i volti, non ascoltare le lingue…

	Убертин: Природа — добро, раз она порождение Господа. Вильгельм: Господь должен быть добр, раз он породил природу.
	Ubertino: La natura è buona perché è figlia di Dio. Guglielmo: E Dio deve essere buono, se ha generato la natura.

	Убертин: Твоему Бэкону Антихрист — это только предлог, чтобы пестовать гордыню разума. Вильгельм: Святой предлог. Убертин: То, что нуждается в предлоге, не свято.
	Ubertino: L’Anticristo del tuo Bacone era un pretesto per coltivare l’orgoglio della ragione. Guglielmo: Santo pretesto. Ubertino: Nulla che sia pretestuoso è santo.

	Убертин: Единственное, о чём стоит думать, как я убедился под конец жизни, — это о смерти.
	Ubertino: L’unica cosa a cui si deve pensare, e me ne rendo conto alla fine della mia vita, è la morte.

	Вильгельм: Только мелкие люди кажутся совершенно нормальными.
	Guglielmo: Sono solo gli uomini piccoli che sembrano normali.

	Вильгельм: Когда я говорю с Убертином, мне кажется, будто ад — это рай, увиденный с обратной стороны.
	Guglielmo: Quando parlo con Ubertino ho l’impressione che l’inferno sia il paradiso guardato dall’altra parte.

	Рассказчик: Три условия должны сойтись для нарождения красоты: прежде всего целокупность, сиречь совершенство, и потому мы считаем уродливыми незавершенные вещи; далее, достойная пропорциональность, сиречь соразмерность; и, наконец, яркость и светлота, и поэтому мы считаем красивыми вещи ясных цветов.
	Tre cose concorrono a creare la bellezza: anzitutto l’integrità o perfezione, e per questo reputiamo brutte le cose incomplete; poi la debita proporzione ovvero la consonanza; e infine la clarità e la luce, e infatti chiamiamo belle le cose di colore nitido.

	Рассказчик: Для нашей души едино, предаваться ли покою, добру или красоте.
	Per il nostro appetito è la stessa cosa acquetarsi nella pace, nel bene o nel bello.

	Хорхе: Пути Антихриста медлительны и дики. Он тогда является, когда не предчувствуем его. И не апостол ошибался, а мы, не нашедшие ключа к расчету.
	Jorge: Le vie dell’Anticristo sono lente e tortuose. Egli arriva quando noi non lo prevediamo, e non perché il calcolo suggerito dall’apostolo fosse errato, ma perché noi non ne abbiamo appreso l’arte.

	Николай из Моримунды: Ушло умение наших предков, окончился век великанов! Вильгельм: Да, мы карлики, но стоящие на плечах тех гигантов… Поэтому, даже при нашей малости, видим дальше, чем они…
	Nicola da Morimondo: Non abbiamo più la saggezza degli antichi, è finita l’epoca dei giganti! Guglielmo: Siamo nani, ma nani che stanno sulle spalle di quei giganti, e nella nostra pochezza riusciamo talora a vedere più lontano di loro sull’orizzonte.

	Вильгельм: Надо ли наводнять землю ковчегами для святых мощей, если святые в наше время встречаются очень редко?
	Guglielmo: Altrimenti, la terra si riempirebbe di reliquiari, in un’epoca in cui i santi da cui trar reliquie sono così rari.

	Вильгельм: Путь познания труден, и трудно отличить благое от дурного. А учёные новых дней — чаще всего карлики на плечах карликов…
	Guglielmo: La via della scienza è difficile ed è difficile distinguervi il bene dal male. E spesso i sapienti dei tempi nuovi sono solo nani sulle spalle di nani.

	Вильгельм: Разум стремится объять не только то, что можно и нужно делать, но и то, что делать можно, но верней всего не нужно.
	Guglielmo: La scienza non consiste solo nel sapere quello che si deve o si può fare, ma anche nel sapere quello che si potrebbe fare e che magari non si deve fare.

	Адсон: Чудовищно — убивать человека, чтобы сказать тра-та-та!» Вильгельм: Чудовищно убивать человека и чтобы сказать Верую во единаго Бога…
	Adso: Sarebbe atroce uccidere un uomo per dire bu-ba-baff! Guglielmo: Sarebbe atroce uccidere un uomo anche per dire Credo in unum Deum…

	Вильгельм: Неприятная работа — следователь. Бить приходится по самым слабым и в момент их наибольшей слабости.
	Guglielmo: Duro mestiere quello dell’inquisitore, bisogna battere sui più deboli e nel momento della loro maggiore debolezza.

	Вильгельм: Я никогда не слышал столько призывов к покаянию, сколько сейчас, во времена, когда ни проповедники, ни епископы, ни даже мои собратья спиритуалы не способны уже к настоящему покаянию.
	Guglielmo: Non ho mai udito tanti richiami alla penitenza quanto oggi, in un periodo in cui ormai né predicatori né vescovi, e neppure i miei confratelli spirituali sono più in grado di promuovere una vera penitenza…

	Вильгельм: Не доверяй словам об обновлении, когда они идут от курии и от двора.
	Guglielmo: Non fidarti dei rinnovamenti del genere umano quando ne parlano le curie e le corti.

Вильгельм: Поскольку эпоха покаяния позади, ныне тяга к покаянию превратилась в тягу к смерти. И те, кто убивал обезумевших каяльщиков, возвращая смерть смерти и пытаясь убить истинное покаяние, смертью чреватое, — эти люди подменили покаяние души покаянием воображения, вызывали в воображении видения адовых мук, адовой крови, и звали эти видения «зерцалом истинного покаяния». Так они вводили в воображение простецов — а сейчас вводят в воображение людей ученых — картины того света, видения загробных терзаний. Всё как будто для того, чтоб никто не грешил. Предполагается, что можно удержать душу от греха при помощи страха и что страх сильнее тяги к протесту.

Guglielmo: Finita l’epoca della penitenza, per i penitenti il bisogno di penitenza è divenuto bisogno di morte. E coloro che hanno ucciso i penitenti impazziti, restituendo morte alla morte, per sconfiggere la vera penitenza, che produceva morte, hanno sostituito alla penitenza dell’anima una penitenza dell’immaginazione, un richiamo a visioni soprannaturali di sofferenza e di sangue, chiamandole «specchio» della vera penitenza. Uno specchio che fa vivere in vita, all’immaginazione dei semplici, e talora anche dei dotti, i tormenti dell’inferno. Affinché — si dice — nessuno pecchi. Sperando di trattenere le anime dal peccato per mezzo della paura, e confidando di sostituire la paura alla ribellione.

Вильгельм: Отсутствие врождённого достоинства у италийцев сказывается ярче всего в том, что удержать их от греха может только вид какого-нибудь идола, обычно носящего имя святого. Они сильнее боятся Св. Себастиана и Св. Антония, чем Христа. Когда требуется, чтоб на некое место перестали мочиться все кому не лень, как это заведено у итальянцев, — а они в этом смысле мало отличаются от кобелей, — там малюют Св. Антония с деревянной палкой, и это зрелище усмиряет любого, кто было пристроился помочиться. Боюсь, что таким манером итальянцы по милости их проповедников дойдут и до вторичного язычества…

Guglielmo: Poca virtù delle popolazioni italiane non peccare per paura di qualche idolo, per quanto lo chiamino col nome di un santo. Hanno più paura di san Sebastiano o sant’Antonio che di Cristo. Se uno vuol conservare pulito un posto, qui, perché non ci si pisci, come fanno gli italiani alla maniera dei cani, ci dipingi sopra un’immagine di sant’Antonio con la punta di legno, e questa scaccerà quelli che stan per pisciare. Così gli italiani, e per opera dei loro predicatori, rischiano di tornare alle antiche superstizioni e non credono più alla resurrezione della carne, hanno solo una gran paura delle ferite corporali e delle disgrazie, e perciò han più paura di sant’Antonio che di Cristo.

	Вильгельм: Чтоб существовало зерцало мира, мир должен иметь форму.
	Guglielmo: Perché vi sia specchio del mondo occorre che il mondo abbia una forma.

	Рассказчик (об Имаросе Александрийском): Он как будто не мог надивиться нелепости рода людского, не слишком, впрочем, огорчаясь из-за этой воистину космической катастрофы.
	Non riuscisse mai a capacitarsi della fatuità di tutti gli esseri umani, e tuttavia non attribuisse grande importanza a questa tragedia cosmica.

	Вильгельм: Большинство монастырей — это места, где одни монахи соревнуются за власть над остальными.
	Guglielmo: Una abbazia è sempre un luogo dove i monaci sono in lotta tra loro per assicurarsi il governo della comunità.

Адсон: Город в Италии — это что-то совсем другое, чем у меня на родине. Не только место обитания. Это место принятия решений. Тут вечно все на площади. Городские магистраты значат больше, чем император или папа. Они… Как некие царства… Вильгельм: А цари тут купцы. А сила их в деньгах. И деньги здесь, в Италии, ходят не так, как у тебя в стране. Или у меня. То есть, конечно, деньги везде деньги, но у нас в значительной степени жизнь определяется и управляется обменом товаров. Мы вымениваем или покупаем петуха, куль зерна, мотыгу, повозку: деньги нам служат для приобретения товаров. В итальянских же городах, как ты, может быть, заметил, все обстоит наоборот: товары служат для приобретения денег. Священнослужители, епископы, даже религиозные ордена вынуждены пересчитывать жизнь на деньги. И именно по этой причине восстание против власти здесь оборачивается восстанием против денег; те, кто выключен из денежного обихода, борются против правительства; всякий призыв к бедности встречает сильнейший отпор, и целые города, от епископа до магистрата, воспринимают как личного врага всякого, кто слишком ратует за бедность. Инквизиторам чуется зловоние дьявола всякий раз, когда кто-нибудь заговорит о вони дьяволова дерьма.

Adso: La città in Italia è una cosa diversa che dalle mie parti… Non è solo un luogo per abitare: è un luogo per decidere, sono sempre tutti in piazza, contano più i magistrati cittadini che l’imperatore o il papa. Sono… come tanti regni… Guglielmo: E i re sono i mercanti. E la loro arma è il danaro. Il danaro ha una funzione, in Italia, diversa che nel tuo paese, o nel mio. Dappertutto circola danaro, ma gran parte della vita è ancora dominata e regolata dallo scambio di beni, polli o covoni di grano, o un falcetto, o un carro, e il danaro serve a procurarsi questi beni. Avrai notato che nella città italiana, invece, i beni servono a procurarsi danaro. E anche i preti, e i vescovi, e persino gli ordini religiosi, devono fare i conti col danaro. E’ per questo, naturalmente, che la ribellione al potere si manifesta come richiamo alla povertà, e si ribellano al potere coloro che sono esclusi dal rapporto col danaro, e ogni richiamo alla povertà suscita tanta tensione e tanti dibattiti, e la città intera, dal vescovo al magistrato, sente come proprio nemico chi predica troppo la povertà. Gli inquisitori sentono puzza di demonio dove qualcuno ha reagito alla puzza dello sterco del demonio.

Вильгельм: Обезьяны не смеются, смех присущ одному человеку, это признак его разумности. Хорхе: Признак разумности человека — это и дар речи, однако речью можно оскорбить Творца. Не всё присущее человеку добронравно. Смех свидетельствует о глупости. Смеющийся и не почитает то, над чем смеется, и не ненавидит его. Таким образом, смеяться над злом означает быть неготовым к борьбе с оным, а смеяться над добром означает не почитать ту силу, которою добро само распространяется.

Guglielmo: Le scimmie non ridono, il riso è proprio dell’uomo, è segno della sua razionalità. Jorge: E’ segno della razionalità umana anche la parola e con la parola si può bestemmiare Dio. Non tutto ciò che è proprio dell’uomo è necessariamente buono. Il riso è segno di stoltezza. Chi ride non crede in ciò di cui si ride, ma neppure lo odia. E dunque ridere del male significa non disporsi a combatterlo e ridere del bene significa disconoscere la forza per cui il bene è diffusivo di sé.

	Хорхе: Душа спокойна только когда созерцает истину и услаждается сотворенным добром; а над добром и над истиною не смеются. Вот почему не смеялся Христос. Смех источник сомнения». Вильгельм: Но иногда сомнение правомерно. Хорхе: Не нахожу. Почуяв сомнение, всякий обязан прибегнуть к авторитету.
	Jorge: L’animo è sereno solo quando contempla la verità e si diletta del bene compiuto, e della verità e del bene non si ride. Ecco perché Cristo non rideva. Il riso è fomite di dubbio. Guglielmo: Ma talora è giusto dubitare. Jorge: Non ne vedo la ragione. Quando si dubita occorre rivolgersi a un’autorità.

	Адсон: Украсть? Вильгельм: Позаимствовать, во славу имени Господня.
	Adso: Un furto? Guglielmo: Un prestito, alla maggior gloria del Signore.

	Аббон: Город всегда порочен.
	Abbone: La città è sempre corrotta.

	Аббон: У меня хотя бы имеется твёрдое правило. Я знаю, что еретики — это те, кто угрожает правопорядку. Правопорядку управления народом Божиим. И я поддерживаю империю потому, что она обеспечивает этот порядок.
	Abbone: Io ho almeno una regola. So che eretici sono coloro che mettono a repentaglio l’ordine su cui si regge il popolo di Dio. E difendo l’impero perché mi garantisce quest’ordine.

	Вильгельм: И священная война — тоже война. Поэтому мне кажется, что священных войн не должно быть.
	Guglielmo: Anche una guerra santa è una guerra. Per questo forse non dovrebbero esserci guerre sante.

	Адсон: Да что же… значит, мы в таком месте, откуда отступился Господь… Вильгельм: А ты много видел мест, где Господь чувствовал бы себя уютно?
	Adso: Ma allora viviamo in un luogo abbandonato da Dio. Guglielmo: Ne hai trovati di quelli in cui Dio si sarebbe sentito a proprio agio?

	Рассказчик: Напрасно отец отправил меня смотреть мир, ибо мир сложнее моих понятий о мире. Слишком много приходилось узнать.
	Mio padre non avrebbe dovuto mandarmi per il mondo, che era più complicato di quanto pensassi. Stavo imparando troppe cose.

	Вильгельм: Множество людей озабочено вопросом, смеялся ли Христос. Меня это как-то мало интересует. Думаю, что вряд ли, поскольку был всеведущ, как положено Сыну Божию, и мог предвидеть, до чего дойдем мы, христиане.
	Guglielmo: Sono state legioni a domandarsi se Cristo abbia riso. La cosa non mi interessa gran che. Credo che non abbia mai riso perché, onnisciente come doveva essere il figlio di Dio, sapeva cosa avremmo fatto noi cristiani.

	Вильгельм: Первейший долг порядочного следователя — подозревать именно тех, кто кажется честным. Адсон: Какая гадость работа следователя.
	Guglielmo: Il primo dovere di un buon inquisitore è quello di sospettare per primi coloro che ti paiono sinceri. Adso: Brutto lavoro quello dell’inquisitore.

	Адсон: Как хорош мир и как отвратительны лабиринты. Вильгельм: Как хорош был бы мир, если бы имелось правило хождения по лабиринтам.
	Adso: Com’è bello il mondo e come sono brutti i labirinti! Guglielmo: Come sarebbe bello il mondo se ci fosse una regola per girare nei labirinti.

	Рассказчик: То, что соблазняет мирян как тяготение плоти, а у обыкновенных священнослужителей проявляется как сребролюбие, искушает и монахов-затворников: у них это — жажда знаний.
	Quello che per i laici è la tentazione dell’adulterio e per gli ecclesiastici regolari è la brama di ricchezze, questa per i monaci è la seduzione della conoscenza.

Рассказчик: Как рыцари хвастали друг перед другом кирасами и знамёнами, так же точно аббаты похвалялись разукрашенными томами. И чем более явно наши монастыри утрачивали пальму первенства в многознании, тем сильнее они хвалились (вот абсурд!). А между тем в кафедральных училищах, городских корпорациях и университетах не только научились переписывать книги, и не только переписывали и больше и скорее, нежели в монастырях, но и начали создавать новые.

Così come i cavalieri ostentavano armature e stendardi, i nostri abati ostentavano codici miniati… E tanto più (follia!) quanto ormai i nostri monasteri avevano perduto anche la palma della saggezza: ormai le scuole cattedrali, le corporazioni urbane, le università copiavano libri, forse più e meglio di noi, e ne producevano di nuovi.

	Рассказчик: Знание не монета, которой нисколько не вредны любые хождения, даже самые беззаконные; оно скорее напоминает драгоценнейшее платье, которое треплется и от носки, и от показа.
	Il sapere non è come la moneta, che rimane fisicamente integra anche attraverso i più infami baratti: esso è piuttosto come un abito bellissimo, che si consuma attraverso l’uso e l’ostentazione.

	Рассказчик: Ныне в моей ослабелой памяти все рассказы переплавились в единую повесть. К тому привёл неустанный труд воображения — сила, которая, сочетая идею горы с идеей золота, способна породить идею золотой горы.
	Ora nella mia mente stanca si appiattiscono a disegnare una sola immagine, per la forza appunto della immaginazione che, unendo il ricordo dell’oro a quello del monte, sa comporre l’idea di una montagna d’oro.

	Рассказчик: Весь мир — юдоль стенаний, где даже и неправда ниспослана провидением с особым умыслом: чтоб соблюдалось равновесие начал (пусть даже разум наш и протестует против этого умысла).
	Questo mondo come una valle di lacrime, in cui anche l’ingiustizia è stata predisposta dalla provvidenza per mantenere l’equilibrio delle cose, onde il disegno spesso ci sfugge.

	Адсон (о массовых убийствах евреев): Почему именно евреев? Сальватор: А почему нет?
	Adso: Perché gli ebrei? Salvatore: E perché no?

	Рассказчик: Он [Сальватор] ответил, что, когда подлинные противники слишком сильны, следует выбирать других, послабее. Я подумал: вот за это-то простецов и зовут простецами. Только властители всегда и очень точно знают, кто их подлинные противники.
	Mi rispose che, quando i veri nemici sono troppo forti, bisogna pur scegliere dei nemici più deboli. Riflettei che per questo i semplici son detti tali. Solo i potenti sanno sempre con grande chiarezza chi siano i loro nemici veri.

	Адсон: Когда говорят о еретиках, говорят обо всех разом. Вильгельм: Конечно. Это одна из причин укрепления ереси. И одна из причин её ослабления.
	Adso: Quando si parla di eretici si nominano tutti insieme. Guglielmo: E’ vero, ma questo è uno dei modi in cui l’eresia si diffonde e uno dei modi in cui viene distrutta.

	Вильгельм: Простецы не имеют возможности выбирать подходящую им ересь.
	Guglielmo: I semplici non possono scegliersi la loro eresia.

Вильгельм: Прокажённые вышвырнуты из общества, они хотели бы и здоровых утащить за собой. И чем более явно их отторгают — тем они становятся злее; чем более злыми их считают, похожими на стаю лемуров, ищущих всеобщей погибели, — тем сильнее они отторгаются. Святой Франциск это понимал, поэтому с самого начала отправился к прокажённым и жил среди них. Народ Божий можно изменить, только если вернуть отторженных. <…> Прокажённые — это абстрактный символ удаленности. <…> Чтобы спасти стадо, надо было воротить отверженных. <…> Теснимые прочь из стада, все эти люди тем надёжнее приуготовлялись воспринимать — а по возможности и возглашать — любую проповедь, которая, словесно призывая соблюдать Христовы заповеди, на деле была бы направлена не к возвеличению Христа, а к посрамлению псов и пастырей, каковым обещалась бы неминуемая и суровая кара. Что-что, а это поводыри человеческих стад понимали всегда. Они понимали, что снова впустить отторженных в стадо означало бы стесниться самим, сократить собственные права. <…> Вот где коренится распространённая ошибка в представлениях о ереси. На самом деле все в равной степени еретики, все в равной степени догматики, и не важно, какую веру проповедует то или иное учение, важно, какую оно подает надежду. Любая ересь — это вывеска изгнанничества. Поскреби любую ересь, и увидишь проказу. Любая борьба с ересью предполагает именно эту цель: заставить прокажённых оставаться прокажёнными. <…> У простецов свои проблемы. И примечательно, что решают их они всегда неправильно. Так и попадают в еретики.

Guglielmo: I lebbrosi esclusi vorrebbero trascinare tutti nella loro rovina. E diverranno tanto più cattivi quanto più tu li escluderai, e quanto più tu te li rappresenti come una corte di lemuri che vogliono la tua rovina, tanto più loro saranno esclusi. San Francesco capì questo, e la sua prima scelta fu di andare a vivere tra i lebbrosi. Non si cambia il popolo di Dio se non si reintegrano nel suo corpo gli emarginati. <…> I lebbrosi sono segno dell’esclusione in generale. <…> Per ricomporre il gregge bisognava ritrovare gli esclusi. <…> Esclusi com’erano dal gregge, tutti costoro sono stati pronti ad ascoltare, o a produrre, ogni predicazione che, richiamandosi alla parola di Cristo, in effetti mettesse sotto accusa il comportamento dei cani e dei pastori e promettesse che un giorno essi sarebbero stati puniti. Questo i potenti lo capirono sempre. La reintegrazione degli esclusi imponeva la riduzione dei loro privilegi. <…> L’illusione dell’eresia è questa. Ciascuno è eretico, ciascuno è ortodosso, non conta la fede che un movimento offre, conta la speranza che propone. Tutte le eresie sono bandiera di una realtà dell’esclusione. Gratta l’eresia, troverai il lebbroso. Ogni battaglia contro l’eresia vuole solamente questo: che il lebbroso rimanga tale. <…> I semplici hanno altri problemi. E bada, li risolvono tutti nel modo sbagliato. Per questo diventano eretici.

Вильгельм: Я вроде бы обязан верить в правомочность моих теорем, ибо я их вывожу из наблюдений непосредственного частного опыта; но, веруя в них, я неминуемо признаю существование общих закономерностей. Однако о них-то говорить я и не имею права, так как уже само предположение о существовании общих закономерностей и заранее заданного порядка вещей приводит нас к выводу, что Бог — пленник этого порядка, а между тем Бог — это вещь до такой степени абсолютно свободная, что, если бы он только захотел, одним лишь напряжением своего хотения он переменил бы мир.

Guglielmo: Io devo credere che la mia proposizione funzioni, perché l’ho appreso in base all’esperienza, ma per crederlo dovrei supporre che vi siano leggi universali, eppure non posso parlarne, perché lo stesso concetto che esistano leggi universali, e un ordine dato delle cose, implicherebbe che Dio ne fosse prigioniero, mentre Dio è cosa così assolutamente libera che, se volesse, e di un solo atto della sua volontà, il mondo sarebbe altrimenti.

	Вильгельм: Всегда крайне сложно сказать, какое последствие из какой причины проистекает. Так как достаточно вмешательства какого-нибудь ангела, чтобы всё совершенно перепуталось. И поэтому нечего удивляться, что невозможно доказать, будто один предмет — причина другого предмета. Но всё равно надо непрерывно пробовать.
	Guglielmo: È difficile dire quale effetto sia dato da quale causa; basterebbe l’intervento di un angelo per cambiare tutto, perciò non c’è da meravigliarsi se non si può dimostrare che una cosa sia la causa di un’altra cosa. Anche se bisogna provarci sempre.

	Вильгельм: Не знаю уж почему, но я ни разу не видел, чтоб машина, самая замечательная в философской теории, так же замечательно действовала в своем механическом воплощении. А крестьянская мотыга, никакими философами не описанная, работает как надо…
	Guglielmo: Non so perché, ma non ho mai visto una macchina che, perfetta nella descrizione dei filosofi, poi sia perfetta nel suo funzionamento meccanico. Mentre la roncola di un contadino, che nessun filosofo ha mai descritto, funziona come si deve…

	Вильгельм: В сказках часто доказывается истина.
	Guglielmo: Spesso le favole dicono la verità.

	Вильгельм: Математические понятия суть представления, созданные нашим интеллектом для постоянного употребления вместо реальных. <…> Математика есть наука определения определений.
	Guglielmo: Le conoscenze matematiche sono proposizioni costruite dal nostro intelletto in modo da funzionare sempre come vere. <…> Matematica è scienza di termini su termini.

	Вильгельм: Прежде всего отыщем правило, потом попробуем оправдать исключения.
	Guglielmo: Prima troviamo la regola, poi cercheremo di giustificare le eccezioni.

	Вильгельм: Нам законы мира невнятны, ибо мы обитаем внутри него и нашли его уже сотворённым.
	Guglielmo: Noi non ne conosciamo la regola, perché vi viviamo dentro trovandolo già fatto.

	Убертин: Чрез посредничество женщины внедряется диавол в сердце человека!
	Ubertino: È attraverso la donna che il diavolo penetra nel cuore degli uomini!

	Рассказчик: Святость предполагает смиренное ожидание от Господа того, что обещано его святыми, а ересь — это попытка добиться того же собственными средствами. <…> Нет позволения самосильно менять порядок вещей; позволено лишь уповать на его изменение.
	La santità consisteva nell’attendere che Dio ci desse quanto i suoi santi avevano promesso, senza cercare di ottenerlo per mezzi terreni. <…> Non si deve trasformare l’ordine delle cose anche se si deve fervidamente sperare nella sua trasformazione.

	Убертин: Что такое любовь? На всем свете ни человек, ни дьявол, ни какая-нибудь иная вещь не внушает мне столько подозрений, сколько любовь, ибо она проникает в душу глубже, неужели прочие чувства. Ничто на свете так не занимает, так не сковывает сердце, как любовь. Поэтому, если не иметь в душе оружия, укрощающего любовь, — эта душа беззащитна и нет ей никакого спасения.
	Ubertino: Cos’è l’amore? Non v’è nulla al mondo né uomo né diavolo, né alcuna cosa, che io non consideri così sospetto come l’amore, ché questo penetra l’anima più di qualunque altra cosa. Non esiste nulla che tanto occupi e leghi il cuore come l’amore. Perciò, a meno di non avere quelle armi che la governano, l’anima precipita per l’amore in una immensa rovina.

Рассказчик: Один человек с ехидной усмешкой ответил, что, если брат придерживается бедной жизни, он подаёт опасный пример всему народу, который начинает избегать прочих братьев, живущих богаче. Кроме того, продолжал он, проповедь бедности наполняет народные головы ненужными мыслями, ибо тогда и собственную бедность всякий может посчитать основанием для гордыни, а гордыня может привести ко многим дурным поступкам.

E quello sorrise beffardo e mi disse che un frate che pratica la povertà diventa cattivo esempio per il popolo, che poi non si avvezza più ai frati che non la praticano. E che, aggiunse, quella predicazione di povertà metteva cattive idee in testa al popolo, che della sua povertà avrebbe tratto ragione di orgoglio, e l’orgoglio può portare a molti atti orgogliosi.

	Ропот толпы: Он и мученичеству своему рад, чтобы потешить гордыню! Все эти полубратья слишком много житий прочитали, лучше бы жениться им позволили, что ли!
	Gonfio di orgoglio e gode del martirio per dannata superbia, a questi frati fan leggere troppe vite dei santi, meglio sarebbe prendessero moglie!

	Рассказчик: До сих пор не понимаю, что в них преобладает — высокомерная ли страсть к своей истине, вынуждающая к смерти, или высокомерная их страсть к смерти, вынуждающая оборонять свою истину, какова бы ни была эта истина.
	Perché ancora oggi non so se in costoro prevalga un amore orgoglioso per la verità in cui credono, che li porta alla morte, o un orgoglioso desiderio di morte, che li porta a testimoniare la loro verità, qualsiasi essa sia.

	Ропот толпы: Отрекись, отрекись, зачем тебе умирать! Полубрат Михаил: Христос за вас умер. Ропот толпы: Но ты не Христос, не надо умирать за нас. Полубрат Михаил: А я хочу за вас умереть!
	— Nega, nega, non voler morire. Fraticello Michele: Cristo morì per noi. — Ma tu non sei Cristo, non devi morire per noi! Fraticello Michele: Ma io voglio morire per lui.

	Рассказчик: Такова уж магия зеркал: даже когда знаешь, что это только зеркала, — они всё равно пугают.
	Tale è la magìa degli specchi, che anche se sai che sono specchi essi non cessano di inquietarti.

	Рассказчик: Ничто так не подбадривает струсившего, как трусость другого человека.
	Nulla infonde più coraggio al pauroso della paura altrui.

	Рассказчик: Правда неделима, её величие — в её полноте, и нельзя расчленять правду ради нашей пользы или из-за нашего стыда.
	La verità è indivisa, brilla della sua stessa perspicuità, e non consente di essere dimidiata dai nostri interessi e dalla nostra vergogna.

Вильгельм: Женщина — орудие совращения, о чём неоднократно говорится в Писании. О женщине Екклесиаст говорит, что речи ее жгут как огонь. Притчи гласят, что жена уловляет дорогую душу мужчины и что много сильных убиты ею. И у того же Екклесиаста сказано, что горче смерти женщина. Потому что она — сеть и сердце её — силки, руки её — оковы. Другие говорят, что она сосуд диавола. Обдумывая всё это, дорогой Адсон, я никак не могу поверить, что Господь при сотворении мира сознательно поселил в нём такое растленное создание, не снабдив хотя бы какими-нибудь добрыми качествами.

Guglielmo: E sulla donna come fomite di tentazione hanno già parlato abbastanza le scritture. Della donna dice l’Ecclesiaste che la sua conversazione è come fuoco ardente, e i Proverbi dicono che essa s’impadronisce dell’anima preziosa dell’uomo e i più forti sono stati rovinati da essa. E dice ancora l’Ecclesiaste: scoprii che più amara della morte è la donna, che è come il laccio dei cacciatori, il suo cuore è come una rete, le sue mani sono funi. E altri hanno detto che essa è vascello del demonio. Questo appurato, caro Adso, io non riesco a convincermi che Dio abbia voluto introdurre nella creazione un essere così immondo senza dotarlo di qualche virtù.

	Вильгельм: Да простит меня Господь за эту военную хитрость, раз уж он прощает другим людям столько всяких грехов.
	Guglielmo: E Dio ci perdonerà questa prevaricazione, visto che perdona tante altre cose.

	Рассказчик: Я привык вообще-то думать, что логика — универсальное орудие, а сейчас я всё больше замечал, до какой немалой степени польза логики зависит от того способа, которым её употребляют. <…> Логика может дать огромную пользу лишь при одном условии: вовремя прибегать к ней и вовремя из неё убегать.
	Avevo sempre creduto che la logica fosse un’arma universale, e mi accorgevo ora di come la sua validità dipendesse dal modo in cui la si usava. <…> La logica poteva servire a molto a condizione di entrarci dentro e poi di uscirne.

	Сальватор: Ой, женщина продажная подобно товару, никакого нет в ней проку, сеет смуту, свару… <…> Женщины преподлые хитрые созданья… Днём и ночью думают, как надуть мужчину…
	Salvatore: Oh, femena che vendese como mercandia, no po’ unca bon essere, nì aver cortesia. <…> Deu, quanto son le femene de malveci scaltride! Pensano dì e note como l’omo schernisca…

	Ремигий: Когда-то я пытался бороться против господ, сейчас я им прислуживаю. И подчиняюсь воле господина этой земли, помыкая себе подобными… Бороться или стать предателем — невелик выбор у нас, простецов…
	Remigio: Un tempo ho tentato di ribellarmi ai signori, ora li servo e per il signore di queste terre comando a quelli come me. O ribellarsi o tradire, è data poca scelta a noi semplici.

	Ремигий: Вы говорите — еретик. Вы, затворники, чья жизнь начинается в замке и оканчивается в монастыре, думаете, что еретик — это мировоззрение, внушенное дьяволом. А это просто способ существовать.
	Remigio: Gli eretici: voi monacelli che venite da un castello e finite in una abbazia, credete che sia un modo di pensare, ispirato dal demonio. Invece è un modo di vivere.

	Ремигий: Но затем приходит старость. И не делает нас мудрее, а делает жаднее.
	Remigio: Poi diventi vecchio, non diventi saggio, ma diventi ghiottone.

	Рассказчик: Природа любви — это благо, а что есть благо — определяется знанием, и нельзя что-либо любить, если оно не познано как благо.
	Causa dell’amore è il bene e ciò che è bene si definisce per conoscenza, e non si può amare se non ciò che si è appreso come bene.

	Михаил Цезенский: Я хочу прийти с ним к разумному соглашению. Я не требую, чтоб он смирил свою гордыню. Пусть только не усмиряет нашу тягу к смирению.
	Michele da Cesena: Voglio addivenire con lui a un accordo, non umilierò il suo orgoglio, gli chiederò solo che non umilii la nostra umiltà.

	Иероним: Как же тогда разговаривать с грешниками, если нельзя пригрозить им адом, и немедленно, сразу как они попадут на тот свет?
	Girolamo: E cosa racconteremo allora ai peccatori se non possiamo minacciarli di un inferno immediato, subito appena morti!?

	Михаил Цезенский: Никогда не бесполезно лучше знать врага.
	Michele da Cesena: Non è mai inutile conoscere meglio i propri nemici.

	Бернард Ги: В некие времена мы с вами пребывали на более близких позициях, и вы плечом к плечу со мной и с подобными мне сражались на участке, где шла битва бойцов армии добра с бойцами армии зла. Вильгельм: Было дело. А потом я перешёл на другую сторону.
	Bernardo Gui: In tempi lontani, in cui mi sareste stato più vicino, anche voi accanto a me — e a quelli come me — vi siete battuto su quel campo che vedeva confrontate a battaglia le schiere del bene contro le schiere del male. Guglielmo: Infatti, ma poi io sono passato dall’altra parte.

	Вильгельм: Чтобы не выглядеть дураком потом, я предпочитаю не выглядеть молодцом сначала.
	Guglielmo: Per non apparire sciocco dopo, rinuncio ad apparire astuto ora.

Адсон: Так что же, вы ещё далеки от решения? Вильгельм: Я очень близок к решению. Только не знаю, к которому. Адсон: Значит, при решении вопросов вы не приходите к единственному верному ответу? Вильгельм: Адсон, если бы я к нему приходил, я давно бы уже преподавал богословие в Париже. Адсон: В Париже всегда находят правильный ответ? Вильгельм: Никогда. Но крепко держатся за свои ошибки. Адсон: А вы разве не совершаете ошибок? Вильгельм: Сплошь и рядом. Однако стараюсь, чтоб их было сразу несколько, иначе становишься рабом одной-единственной.

Adso: Ma allora, siete ancora lontano dalla soluzione… Guglielmo: Ci sono vicinissimo, ma non so a quale. Adso: Quindi non avete una sola risposta alle vostre domande? Guglielmo: Adso, se l’avessi insegnerei teologia a Parigi. Adso: A Parigi hanno sempre la risposta vera? Guglielmo: Mai, ma sono molto sicuri dei loro errori. Adso: E voi non commettete mai errori? Guglielmo: Spesso. Ma invece di concepirne uno solo ne immagino molti, così non divento schiavo di nessuno.

	Рассказчик: Всё это выглядело бы апофеозом обжорства, когда бы каждый отправляемый в рот кусок не сопровождался богоугодным чтением.
	Sembrava una riunione di ghiottoni, se ogni sorsata o ogni boccone non fosse stato accompagnato da devote letture.

	Вильгельм: Люди с моих островов все немножко сумасшедшие.
	Guglielmo: Gli uomini delle mie isole sono tutti un poco pazzi.

	Вильгельм: Было время, когда, чтобы забыть об ужасах мира, грамматики брались за труднейшие вопросы. Ты слышал, что в те времена однажды риторы Габунд и Теренций пятнадцать дней и пятнадцать ночей дискутировали о звательном падеже к «я» и в конце концов подрались.
	Guglielmo: Erano tempi in cui, per dimenticare un mondo cattivo, i grammatici si dilettavano di astruse questioni. Mi dissero che a quell’epoca per quindici giorni e quindici notti i retori Gabundus e Terentius discussero sul vocativo di ego, e infine vennero alle armi.

	Адсон: Мне бы, признаться, хотелось повстречать единорога, пробираясь через густой лес. Иначе какое удовольствие пробираться через густой лес?
	Adso: Mi sarebbe piaciuto incontrarne uno attraversando un bosco. Altrimenti che piacere c’è ad attraversare un bosco?

	Вильгельм: Книги пишутся не для того, чтоб в них верили, а для того, чтобы их обдумывали. Имея перед собою книгу, каждый должен стараться понять, не что она высказывает, а что она хочет высказать.
	Guglielmo: I libri non sono fatti per crederci, ma per essere sottoposti a indagine. Di fronte a un libro non dobbiamo chiederci cosa dica ma cosa vuole dire.

	Вильгельм: Буквальный смысл всегда может быть оспорен, даже когда переносный неоспорим.
	Guglielmo: La lettera deve essere discussa, anche se il sovrasenso rimane buono.

Вильгельм: Если существует отпечаток, значит, существует то, что его отпечатало. <…> Не всегда отпечаток в совершенстве воспроизводит форму напечатлевающего тела и вообще не всегда происходит от напечатлевания тела. Иногда отпечаток соответствует тому впечатлению, которое оставлено телом у нас в сознании, и тогда это не отпечаток тела, а отпечаток идеи. Идея — это знак вещи, а образ — это знак идеи, то есть знак знака.

Guglielmo: Se vi è l’impronta deve esserci stato qualcosa di cui è impronta. <…> Non sempre un’impronta ha la stessa forma del corpo che l’ha impressa e non sempre nasce dalla pressione di un corpo. Talora riproduce l’impressione che un corpo ha lasciato nella nostra mente, è impronta di una idea. L’idea è segno delle cose, e l’immagine è segno dell’idea, segno di un segno.

	Вильгельм: Истинная наука не должна удовлетворяться идеями, которые только знаки, но обязана заниматься вещами в их собственной единичной подлинности.
	Guglielmo: La vera scienza non deve accontentarsi delle idee, che sono appunto segni, ma deve ritrovare le cose nella loro verità singolare.

	Рассказчик: Это было обаяние дьявола, это было скотское чувство, и единожды поведши себя как скотина, ты заново и заново скотствуешь сейчас, отказываясь признать своё скотство!
	Quella fu illusione del diavolo, bestialissima era, e se hai peccato a essere bestia pecchi ancora più ora a non volertene rendere conto!

	Рассказчик: Хотя она и владела речью, но для нас была всё равно что немая. Одни слова дают людям власть, другие делают их еще беззащитней. Именно таковы темные речи простецов, которых Господь не допустил к науке высказывать свои мысли универсальным языком образованности и власти.
	Per quanto parlasse, era come muta. Ci sono delle parole che danno potere, altre che rendono più derelitti ancora, e di questa sorta sono le parole volgari dei semplici, a cui il Signore non ha concesso di sapersi esprimere nella lingua universale della sapienza e della potenza.

Убертин: Красота тела целиком ограничивается кожей. Если бы люди увидели, что находится под кожей (как это произошло с Беотийской рысью), — они бы содрогнулись от вида женского тела. Всё это очарование на самом деле состоит из слизи и крови, животной мокроты и желчи. Если вспомнить, что содержится в ноздрях, глотке и кишках — поймешь, что тело набито нечистотами. А ведь слизи или помёта ты не захочешь коснуться даже пальцем. Откуда же берётся желание сжать в объятиях мешок, наполненный навозом?

Ubertino: La bellezza del corpo si limita alla pelle. Se gli uomini vedessero quello che è sotto la pelle, così come accade con la lince di Beozia, rabbrividirebbero alla visione della donna. Tutta quella grazia consiste di mucosità e di sangue, di umori e di bile. Se si pensa a ciò che si nasconde nelle narici, nella gola e nel ventre, non si troverà che lordume. E se ti ripugna toccare il muco o lo sterco con la punta del dito, come mai potremmo desiderare di abbracciare il sacco stesso che contiene lo sterco?

Вильгельм: Никто на этой земле не должен быть принуждаем, путём телесных угроз, к выполнению предписаний Евангелия, иначе куда бы девалась та свобода воли, за осуществление которой каждый будет впоследствии судим в ином мире? Церковь может и обязана предупредить еретика, что он исключает себя из общества верующих. Но она не имеет права судить его на этом свете и принуждать его помимо его желания. Если бы Христу было угодно, чтобы его служители обладали принуждающей властью, он оставил бы им прямые предписания, как поступил Моисей, оставивший ветхий закон. Христос так не поступил. Следовательно, он этого не желал.

Guglielmo: Nessuno su questa terra può essere costretto coi supplizi a seguire i precetti del vangelo, altrimenti dove finirebbe quella libera volontà sull’esercizio della quale ciascuno verrà poi giudicato nell’altro mondo? La chiesa può e deve avvertire l’eretico che esso sta uscendo dalla comunità dei fedeli, ma non può giudicarlo in terra e obbligarlo contro sua voglia. Se Cristo avesse voluto che i suoi sacerdoti ottenessero potere coattivo, avrebbe stabilito precisi precetti come fece Mosè con la legge antica. Non lo fece. Dunque non lo volle.

	Вильгельм (о Папе римском): Раб рабов Господа приходит на эту землю, чтобы служить, а не чтоб ему служили.
	Guglielmo: Il servo dei servi di Dio sta su questa terra per servire e non per essere servito.

	Бенций: Я не убийца. Вильгельм: Все не убийцы, пока не совершают первое преступление.
	Bencio: Io non sono un assassino! Guglielmo: Nessuno lo è, prima di commettere il primo delitto.

	Ремигий: Нас ослепляла неуёмная тяга к справедливости, ведь грешат и от избытка любви Божией, а не только от недостатка, грешат от преизбыточности совершенства.
	Remigio: Eravamo presi da un desiderio smodato di giustizia, si pecca anche per eccesso d’amor di Dio, per sovrabbondanza di perfezione.

	Бернард Ги: Правосудию Божию несвойственна поспешность. <…> У правосудия Божия в распоряжении много столетий.
	Bernardo Gui: La giustizia non è mossa dalla fretta, <…> e quella di Dio ha secoli a disposizione.

	Сальватор: Нету ничего на свете хуже пытки!
	Salvatore: Nulla che sia più brutto della tortura!

	Ремигий: Всё равно он всегда был на стороне моих врагов, и я всегда ненавидел его, ненавидел за всё, даже за то, что он кормил меня. Кормил меня за то, что я кормил его!
	Remigio: Egli fa sempre parte dei miei nemici e l’ho sempre odiato, anche quando mi dava da mangiare perché gli davo da mangiare.

	Вильгельм: Под пыткой или под угрозой пытки человек рассказывает не только то, что сделал, но и то, что мог или хотел бы сделать, хотя сам того не сознавал.
	Guglielmo: Sotto tortura, o minacciato di tortura, un uomo non solo dice ciò che ha fatto ma anche ciò che avrebbe voluto fare, anche se non lo sapeva.

	Убертин: Ты понимаешь, что рискуешь жизнью? Михаил Цезенский: Что ж. Это лучше, чем спасением души.
	Ubertino: Lo sai che rischi la vita? Michele da Cesena: E così sia, meglio che rischiare l’anima.

	Рассказчик: Чем старее я становлюсь, чем сильнее утверждаюсь в своей дряхлости, искательству Господа, тем с меньшим уважением я отношусь к таким качествам, как ум, тяготеющий к познанию, и воля, тяготеющая к действованию; и все больше преклоняюсь душой, как к единственному средству спасения, к вере, которая ждет терпеливо и не ставит лишних вопросов.
	Più divento vecchio e più mi abbandono alla volontà di Dio, e sempre meno apprezzo l’intelligenza che vuole sapere e la volontà che vuole fare: e riconosco come unico elemento di salvezza la fede, che sa attendere paziente senza troppo interrogare.

	Вильгельм: Сумасшедшие и дети всегда глаголют истину.
	Guglielmo: I folli e i bambini dicono sempre la verità.

	Вильгельм: Бернарда не интересует поиск виновного, его интересует сожжение приговорённого.
	Guglielmo: Bernardo non interessa scoprire i colpevoli, bensì bruciare gli imputati.

	Вильгельм: Когда я как философ начинаю сомневаться, имеется ли в мире порядок, я очень радуюсь возможности доказать самому себе, что если не порядок, то хотя бы какая-то последовательность сцепления причин и следствий действительно осуществляется в мире, пусть хотя бы в пределах мельчайших частиц бытия.
	Guglielmo: In un momento in cui, come filosofo, dubito che il mondo abbia un ordine, mi consola scoprire, se non un ordine, almeno una serie di connessioni in piccole porzioni degli affari del mondo.

	Вильгельм: В истинной любви важнее всего благо любимого.
	Guglielmo: L’amore vero vuole il bene dell’amato.

Вильгельм: Благо книги — в том, чтоб её читали. Книга состоит из знаков, говорящих о других знаках, которые в свою очередь говорят о вещах. Вдали от читающего глаза книга являет собой скопище знаков, не порождающих понятий. А значит, она нема. Эта библиотека рождена, надо думать, для защиты собранных здесь книг. А сейчас она живет для их погребения. Через это она и сделалась рассадником непотребства.

Guglielmo: Il bene di un libro sta nell’essere letto. Un libro è fatto di segni che parlano di altri segni, i quali a loro volta parlano delle cose. Senza un occhio che lo legga, un libro reca segni che non producono concetti, e quindi è muto. Questa biblioteca è nata forse per salvare i libri che contiene, ma ora vive per seppellirli. Per questo è divenuta fomite di empietà.

Хорхе: Я есмь тот, кто есть, сказал Бог евреев. Я есмь путь, истина и жизнь, сказал наш Господь. Так вот, всё, что существует на свете, — только восторженный комментарий к этим двум истинам. Всё, что было сказано кроме этого, было сказано пророками, евангелистами, отцами и докторами для того, чтобы изъяснить смысл этих двух речений. <…> И всё. За вычетом этого, сказать больше нечего; лишь обдумывать, истолковывать, оберегать.

Jorge: Io sono colui che è, disse il Dio degli ebrei. Io sono la via, la verità e la vita, disse Nostro Signore. Ecco, il sapere altro non è che l’attonito commento di queste due verità. Tutto quanto è stato detto in più, fu profferito dai profeti, dagli evangelisti, dai padri e dai dottori per rendere più chiare queste due sentenze. <…> Ma oltre a ciò non vi è più nulla da dire. Vi è da rimeditare, chiosare, conservare.

	Хорхе: Антихрист когда приходит, он приходит ко всем и для всякого, и всякий — его частица.
	Jorge: l’Anticristo quando viene viene in tutti e per tutti, e ciascuno ne è parte.

	Адсон: Значит, правду говорил келарь, и простецы всегда платят за всех, даже за тех, кто на словах заступается за них.
	Adso: Così il cellario aveva ragione, i semplici pagano sempre per tutti, anche per coloro che parlano in loro favore.

	Рассказчик: Вильгельм, произнося это, пророчествовал, вернее, философствовал на основании принципов натуральной логики.
	Guglielmo profetava, ovvero sillogizzava in base a principi di filosofia naturale.

	Вильгельм: Всегда надо попробовать вообразить любой возможный порядок. И любой возможный беспорядок.
	Guglielmo: Bisogna immaginare tutti gli ordini possibili, e tutti i disordini.

	Рассказчик: У меня на родине, когда хотят пошутить, сперва произносят что-нибудь, а потом начинают хохотать, как бы приглашая всех окружающих посмеяться над шуткой. Вильгельм же смеялся, только говоря о серьёзных вещах. И оставался совершенно серьёзным, когда, по моим представлениям, шутил.
	Nelle mie terre, quando si scherza, si dice una cosa e poi si ride con molto rumore, in modo che tutti partecipino alla celia. Guglielmo invece rideva solo quando diceva cose serie, e si manteneva serissimo quando presumibilmente celiava.

	Рассказчик (о Малахии): Он, видимо, просто неудачник, истерзанный тайными страстями; сосуд скудельный между железных сосудов; свирепый лишь оттого, что нелепый; молчаливый и уклончивый лишь оттого, что ясно сознавал, что сказать ему ничего.
	Ora avevo appreso che forse era un poveretto, oppresso da passioni insoddisfatte, vaso di coccio tra vasi di ferro, incupito perché smarrito, silenzioso ed elusivo perché consapevole di non avere nulla da dire.

	Разумеется, подумал я, но с какой стати?
	Naturalmente, mi dissi, ma perché?

	Рассказчик: Присниться могут и книги. Значит, присниться могут и сны.
	Si possono sognare anche dei libri, e dunque si possono sognare dei sogni.

	Вильгельм: Здесь есть второй смысл, как и в прочих снах. И в видениях. Его надо читать аллегорически. Или анагогически. Адсон: Как Писание? Вильгельм: Да, сон — это писание. А многие писания не более чем сны.
	Guglielmo: Aveva un altro senso, come tutti i sogni, e le visioni. Va letto allegoricamente o anagogicamente… Adso: Come le scritture!? Guglielmo: Un sogno è una scrittura, e molte scritture non sono altro che sogni.

	Вильгельм: В нашем распоряжении уже столько истин, что если в один прекрасный день кто-то соберётся выискивать истины ещё и в снах, я скажу, что уж точно пришли антихристовы времена.
	Guglielmo: Abbiamo già tante verità nelle mani che il giorno che arrivasse anche qualcuno a pretender di cavare una verità dai nostri sogni, allora sarebbero davvero prossimi i tempi dell’Anticristo.

	Бенций: Италия — страна заговорщиков.
	Bencio: L’Italia è una terra di congiure.

Аббон: А кто указывает, какой необходимо избрать уровень толкования и какой нужно учитывать контекст? Ответ тебе известен, мальчик, с тобой это проходили. Указывают начальствующие! Власть — самый уверенный толкователь, облечённый наивысшим авторитетом, а стало быть, и святостью. В противном случае, откуда бы мы получали объяснение многоразличных знаков, которые мир представляет нашим грешнейшим очам? Откуда бы знали, как избежать подвохов, которыми соблазняет нас лукавый?

Abbone: E chi decide quale sia il livello di interpretazione e quale il giusto contesto? Tu lo sai ragazzo, te l’hanno insegnato: è l’autorità, il commentatore tra tutti più sicuro e più investito di prestigio, e dunque di santità. Altrimenti come interpretare i segni multiformi che il mondo pone sotto i nostri occhi di peccatori, come non incappare negli equivoci in cui ci attrae il demonio?

	Вильгельм: Убивай сколько хочешь монахов, только не тронь честь монастыря…
	Guglielmo: Ammazzagli i monaci, ma non toccargli l’onore di questa abbazia.

	Вильгельм: Никто и никогда не понуждает знать, Адсон. Знать просто следует, вот и всё. Даже если рискуешь понять неправильно.
	Guglielmo: Nessuno ci impone di sapere, Adso. Si deve, ecco tutto, anche a costo di capire male.

	Вильгельм: Когда времени не хватает, хуже всего — потерять спокойствие. Мы должны вести себя так, будто в запасе вечность.
	Guglielmo: Quando si ha poco tempo, guai a perdere la calma. Dobbiamo agire come se avessimo l’eternità davanti a noi.

	Рассказчик: Через два часа после повечерия, при скончании шестого дня, в самую сердцевину ночи, открывавшей собою следующий, седьмой день, мы с Вильгельмом попали в предел Африки.
	Due ore dopo compieta, alla fine del sesto giorno, nel cuore della notte che dava inizio al settimo giorno, eravamo penetrati nel finis Africae.

	Хорхе: Это книга Философа. Каждая работа этого человека разрушала одну из областей знания, накопленных христианством за несколько столетий.
	Jorge: Perché era del Filosofo. Ogni libro di quell’uomo ha distrutto una parte della sapienza che la cristianità aveva accumulato lungo i secoli.

	Хорхе: Для церкви не опасна ересь простецов, они сами себя обрекают на гибель, их подтачивает необразованность.
	Jorge: La chiesa può sopportare l’eresia dei semplici, i quali si condannano da soli, rovinati dalla loro ignoranza.

	Хорхе: Смех освобождает простолюдина от страха перед дьяволом, потому что на празднике дураков и дьявол тоже выглядит бедным и дураковатым, а значит — управляемым.
	Jorge: Il riso libera il villano dalla paura del diavolo, perché nella festa degli stolti anche il diavolo appare povero e stolto, dunque controllabile.

Хорхе: Смех временно отрешает мужика от страха. Однако закон может быть утверждаем только с помощью страха, коего полное титулование — страх Божий. <…> Когда мужик смеется, в это время ему нет никакого дела до смерти; однако потом вольница кончается, и литургия вселяет в мужика снова, согласно божественному предопределению, страх перед смертью. <…> Во что превратимся мы, греховные существа, вне страха, возможно, самого полезного, самого любовного из Божиих даров?

Jorge: Il riso distoglie, per alcuni istanti, il villano dalla paura. Ma la legge si impone attraverso la paura, il cui nome vero è timor di Dio. <…> Al villano che ride, in quel momento, non importa di morire: ma poi, cessata la sua licenza, la liturgia gli impone di nuovo, secondo il disegno divino, la paura della morte. <…> E cosa saremmo, noi creature peccatrici, senza la paura, forse il più provvido, e affettuoso dei doni divini?

	Хорхе: Если смех — услада простонародья, любое простонародное вольнодумство может быть укрощено, усмирено и устрашено серьёзностью. А у простонародья нет в распоряжении средств, чтобы заострить свой смех и сделать из него оружие против серьёзности пастырей.
	Jorge: Se il riso è il diletto della plebe, la licenza della plebe venga tenuta a freno e umiliata, e intimorita con la severità. E la plebe non ha armi per affinare il suo riso sino a farlo diventare strumento contro la serietà dei pastori.

	Вильгельм: Я бы побился. Моё остроумие против чужого. Все-таки такой мир, по-моему, лучше, чем тот, где огонь и калёное железо Бернарда Ги воюют с огнём и калёным железом Дольчина.
	Guglielmo: Mi batterei, la mia arguzia contro l’arguzia altrui. Sarebbe un mondo migliore di quello in cui il fuoco e il ferro rovente di Bernardo Gui umiliano il fuoco e il ferro rovente di Dolcino.

	Хорхе: Он пишет, что какого-то больного излечил врач, велевший рассмешить его. Зачем надо было его излечивать, если Господь постановил, что земной его день близится к закату? Вильгельм: Не думаю, чтобы он излечил больного от болезни. Скорее научил его смеяться над болезнью. Хорхе: Болезнь не изгоняют. Её уничтожают. Вильгельм: Вместе с больным. Хорхе: Если понадобится.
	Jorge: Che dice come un malato fu guarito da un medico che lo aveva aiutato a ridere. Perché bisognava guarirlo, se Dio aveva stabilito che la sua giornata terrena era giunta alla fine? Guglielmo: Non credo lo abbia guarito dal male. Gli ha insegnato a ridere del male. Jorge: Il male non si esorcizza. Si distrugge. Guglielmo: Col corpo del malato. Jorge: Se è necessario.

	Вильгельм: Ты дьявол. <…> Тебя обманули. Дьявол — это не победа плоти. Дьявол — это высокомерие духа. Это верование без улыбки. Это истина, никогда не подвергающаяся сомнению. Дьявол угрюм, потому что он всегда знает, куда бы ни шёл — он всегда приходит туда, откуда вышел. Ты дьявол, и, как дьявол, живёшь во тьме.
	Guglielmo: Tu sei il diavolo. <…> Ti hanno mentito. Il diavolo non è il principe della materia, il diavolo è l’arroganza dello spirito, la fede senza sorriso, la verità che non viene mai presa dal dubbio. Il diavolo è cupo perché sa dove va, e andando va sempre da dove è venuto. Tu sei il diavolo e come il diavolo vivi nelle tenebre.

	Вильгельм: Вот тот, кто возвещал вам истину и уверял, что у истины вкус смерти. А вы верили не столько его словам, сколько его важному виду. А теперь я говорю вам, что в бесконечном коловращении вероятностей Господь дозволяет вам вообразить даже и такой мир, в котором бывший провозвестник истины — всего лишь поганое пугало, бормочущее несколько слов, заученных сто лет назад.
	Guglielmo: Costui vi annunciava la verità e vi diceva che la verità ha il sapore della morte, e voi non credevate alla sua parola, bensì alla sua tetraggine. E ora io vi dico che, nella infinita vertigine dei possibili, Dio vi consente anche di immaginarvi un mondo in cui il presunto interprete della verità altro non sia che un merlo goffo, che ripete parole apprese tanto tempo fa.

	Хорхе: Простецы вообще не должны говорить.
	Jorge: I semplici non debbono parlare.

	Вильгельм: Перст Божий созидает, а не утаивает.
	Guglielmo: La mano di Dio crea, non nasconde.

	Вильгельм: Быстрее! Иначе он сожрёт всего Аристотеля!
	Guglielmo: Presto, se no quello si mangia tutto l’Aristotele!

	Рассказчик: Было очень хорошо видно, как в каждом отдельном случае эта смешанная толпа простолюдинов и господ, образованных, но крайне неумелых людей, лишённая руководства, только мешает сама себе и не добивается даже и того, чего в общем можно было ещё добиться.
	Si vedeva bene che, in ogni caso, quella turba di villani e di uomini devoti e saggi, ma inabilissimi, non diretta da alcuno, stava intralciando anche quei soccorsi che pure avessero potuto sopraggiungere.

Вильгельм: В этом лице, иссушенном ненавистью к философии, я впервые в жизни увидел лик Антихриста. Он не из племени Иудина идет, как считают его провозвестники, и не из дальней страны. Антихрист способен родиться из того же благочестия, из той же любви к Господу, однако чрезмерной. Из любви к истине. Как еретик рождается из святого, а бесноватый — из провидца. Бойся, Адсон, пророков и тех, кто расположен отдать жизнь за истину. Обычно они вместе со своей отдают жизни многих других. Иногда — ещё до того, как отдать свою. А иногда — вместо того чтоб отдать свою.

Guglielmo: In quel viso devastato dall’odio per la filosofia, ho visto per la prima volta il ritratto dell’Anticristo, che non viene dalla tribù di Giuda come vogliono i suoi annunciatori, né da un paese lontano. L’Anticristo può nascere dalla stessa pietà, dall’eccessivo amor di Dio o della verità, come l’eretico nasce dal santo e l’indemoniato dal veggente. Temi, Adso, i profeti e coloro disposti a morire per la verità, ché di solito fan morire moltissimi con loro, spesso prima di loro, talvolta al posto loro.

	Вильгельм: Должно быть, обязанность всякого, кто любит людей, — учить смеяться над истиной, учить смеяться саму истину, так как единственная твёрдая истина — что надо освобождаться от нездоровой страсти к истине.
	Guglielmo: Forse il compito di chi ama gli uomini è di far ridere della verità, fare ridere la verità, perché l’unica verità è imparare a liberarci dalla passione insana per la verità.

	Вильгельм: Я никогда не сомневался в правильности знаков, Адсон. Это единственное, чем располагает человек, чтоб ориентироваться в мире. Чего я не мог понять, это связей между знаками.
	Guglielmo: Non ho mai dubitato della verità dei segni, Adso, sono la sola cosa di cui l’uomo dispone per orientarsi nel mondo. Ciò che io non ho capito è stata la relazione tra i segni.

Адсон: Вам не за что себя упрекать. Вы сделали всё, что могли. Вильгельм: Всё, что мог человек. Это мало. Трудно смириться с идеей, что в мире не может быть порядка, потому что им оскорблялась бы свободная воля Господа и его всемогущество. Так свобода Господа становится для нас приговором, по крайней мере приговором нашему достоинству. Адсон: Но как это может быть, чтобы непреложное существо не было связано законами возможности? Чем же тогда различаются Бог и первоначальный хаос? Утверждать абсолютное всемогущество Господа и его абсолютную свободу, в частности от собственных же установлений, — не равнозначно ли доказательству, что Бог не существует?

Adso: Voi non potete rimproverarvi nulla, avete fatto del vostro meglio. Guglielmo: E’ il meglio degli uomini, che è poco. E’ difficile accettare l’idea che non vi può essere un ordine nell’universo, perché offenderebbe la libera volontà di Dio e la sua onnipotenza. Così la libertà di Dio è la nostra condanna, o almeno la condanna della nostra superbia. Adso: Ma come può esistere un essere necessario totalmente intessuto di possibile? Che differenza c’è allora tra Dio e il caos primigenio? Affermare l’assoluta onnipotenza di Dio e la sua assoluta disponibilità rispetto alle sue stesse scelte, non equivale a dimostrare che Dio non esiste?

	Вильгельм: Не в смятении, не в смятении Господь.
	Guglielmo: Non in commotione, non in commotione Dominus.

	Седьмого дня ночь, где, если перечислять все потрясающие разоблачения, которые тут прозвучат, подзаголовок выйдет длиннее самой главы, что противоречит правилам — заголовок 1-го раздела 7-й главы
	Settimo giorno. Notte. Dove, a riassumere le rivelazioni prodigiose di cui qui si parla, il titolo dovrebbe essere lungo quanto il capitolo, il che è contrario alle consuetudini

	... случается мировой пожар и из-за преизбытка добродетелей побеждают силы ада — заголовок 2-го раздела 7-й главы, где формула corruptio optimi pessima приобретает вид тезиса
	... avviene l’ecpirosi e a causa della troppa virtù prevalgono le forze dell’inferno

Источники

• Умберто Эко. Имя розы = Il nome della rosa / Пер. с ит. Е. А. Костюкович (1989). — Санкт-Петербург: Симпозиум, 2004. — ISBN 5-89091-197-X
• Umberto Eco. Il nome della rosa. — Milano: Bompiani, 1989. — 533 p. — ISBN 8-84520-705-6

О романе

• см. Умберто Эко, Заметки на полях «Имени розы», 1983

• см. Станислав Лем, «Философия случая», 3-е изд. (гл. XII), 1988