У этого термина существуют и другие значения, см. Кармен.
«Карме́н» (фр.Carmen) — опера Жоржа Бизе в четырёх актах, премьера которой состоялась 3 марта 1875 года в парижской «Опера-Комик». Сюжет создан по мотивам одноимённой новеллыПроспера Мериме. Пётр Ильич Чайковский, видевший первые постановки «Кармен», писал, что опера Бизе — «это в полном смысле шедевр, то есть одна из тех немногих вещей, которым суждено отразить в себе в сильнейшей степени музыкальные стремления целой эпохи. Лет через десять „Кармен“ будет самой популярной оперой в мире…» Автор оперы умер через три месяца после провальной парижской премьеры, не дожив четырёх месяцев до триумфального успеха венской постановки.
«Кармен» входит в число немногих оперных произведений XIX века, сумевших выдержать испытание временем. Отмечается, что опера стала всемирно известной из-за гармонии, идеальной оркестровки, точной передачи драматургии посредством музыки. С 1890-х годов опера неоднократно записывалась на различных носителях. На основе «Кармен» Жоржа Бизе создавались различного рода вариации, одной из которых является балет Родиона Щедрина «Кармен-сюита».
...мы обсуждали логику поведения Кармен, исходя из её происхождения, окружавшей её среды. Эта девушка из народа была непосредственна, своенравна, не терпела никакого насилия над своим сердцем, поэтому была честной в своих чувствах. Да, она была невоспитанной, но никоим образом не вульгарной...[13]
Дикое чувство, олд герл, дикое чувство. Раньше ты думала, что оно подобно огню или музыке Бизе, а теперь, испытав сама, ты видишь, что если это и огонь, то огонь мрака.[14]
...у Мериме Кармен была цыганкой, проституткой, воровкой, убийцей наконец. В ней нет ни чести, ни гордости, ни храбрости. Бизе всю эту грязь вычищает и создает совершенно другой образ ― образ свободной женщины.[16]
Вспомните сцену гадания. Карты говорят Кармен, что она умрет, и цыганка позволяет себя убить. Разве свободная женщина позволит себя убить? Так что в мифе о Кармен есть определенное противоречие.[16]
Бизе ведь первоначально писал ее <оперу> как комическую, и перед ним встал вопрос ― убивать Кармен, не убивать. И победила, что называется, большая драма.[19]
...что новелла Мериме, перенесённая на сцену зала Фавар, могла в 1875 г. изумить и ошеломить завсегдатаев этого театра, что она могла показаться мало соответствующей традициям Комической оперы, это понятно. Но необъяснимо, как музыка Бизе, полная света, красочности, искреннего чувства и очарования, не покорила публику с первого же появления; как могли не взволновать эту публику её драматизм, её патетика и огромная сила страсти.
— Габриель Форе, из статьи в газете «Фигаро», 24 декабря 1904
Принято считать, что классический рефрен «ля-ля-ля», использующийся почти во всех эстрадных песнях, ведет свою родословную от аналогичного построения, впервые прозвучавшего в четвертом акте оперы Дж. Верди «Риголетто», а впоследствии развитого и закрепленного в «Хабанере» из оперы Ж. Бизе «Кармен». Но тщательное изучение архивных материалов опровергло это широко распространенное мнение. Как выяснилось, честь первого применения этой знаменитой поэтической формулы в профессиональном музыкальном искусстве принадлежит Людвигу ван Бетховену.[20]
«Жорж Бизе». М.: Молодая гвардия (серия «ЖЗЛ»). Автор «Кармен» прожил всего 37 лет, а премьера его самой знаменитой оперы состоялась за три месяца до смерти.[15]
Фильм поразил нас, привыкших к изысканно-статичной постановке оперы Бизе в Большом театре, своей динамикой, взрывом страстей, виртуозными переливами гитар, безумными глазами героев и бесконечным, непрекращающимся танцем. Танец этот герои исполняли в жизни и на сцене. И непонятно было, где сцена, а где жизнь. Тогда многие советские зрители впервые увидели и узнали, что такое фламенко. А симбиоз очень французской по духу оперы Бизе и фламенко стал своего рода взрывом. Да и Кармен в исполнении молодой танцовщицы Лауры дель Соль обрела для нас наконец подлинно испанские черты…
Вообще-то Кармен придумали французы. Сначала Проспер Мериме, потом Жорж Бизе. Так что она и не испанка вовсе. Но, так сказать, старается ею быть, жить по-испански. Лично мне ближе вариант Бизе. Ведь у Мериме Кармен была цыганкой, проституткой, воровкой, убийцей наконец. В ней нет ни чести, ни гордости, ни храбрости. Бизе всю эту грязь вычищает и создает совершенно другой образ ― образ свободной женщины. Она не желает связывать себя никакими узами, сама выбирает мужчину и судьбу. Вы подумайте, какой современный миф! Но это лишь поверхностное восприятие. Если вы внимательно проанализируете оперу Бизе, то поймете, что ни о какой свободе не может быть и речи. Вспомните сцену гадания. Карты говорят Кармен, что она умрет, и цыганка позволяет себя убить. Разве свободная женщина позволит себя убить? Так что в мифе о Кармен есть определенное противоречие.[16]
Показательна история написания оперы, Бизе ведь первоначально писал ее как комическую, и перед ним встал вопрос ― убивать Кармен, не убивать. И победила, что называется, большая драма. И я ещё раз перечитал, конечно, новеллу Мериме ― к опере она не имеет прямого отношения. ― Мериме противопоставлял цыганскую раскованность европейской сухости, холодности.[19]
В певучем утреннем разговоре кур есть мотив безумно страстных танцев в таверне оперы Кармен. Я не могу думать, чтобы куры заимствовали мотив из оперы, точно также (не) думаю, чтобы Бизе прислушивался к курице, я хочу сказать, что человеческое творчество универсально, это луч, прорезывающий весь мир насквозь.[5]
Как и мы, Валики были еврейской семьей, но до поры я вообще об этом не задумывалась. Точнее говоря, до войны для меня люди делились на «наших» и «заграничных». Фашисты были вообще вне этих категорий. Папа пытался время от времени дать мне понять, что немцы ― это Гауф (который «Сказки») и Бетховен (который написал «К Элизе»), но это как-то проскальзывало мимо. Равным образом неясно было, какой смысл имели папины слова о том, что Бизе ― еврей. Бизе ― это была «Кармен», подобно тому как Чайковский ― «Пиковая дама» (Нэлепп пел Хозе и Германна и всегда оставлял нам с мамой контрамарки).[12]
Но старый, опытный суфлёр А. Курочкин, многое видевший на сцене, крикнул мне из своей будки: «Да не слушайте вы никого! Это будет ваша коронная партия! И он оказался прав». Постепенно я преодолевала свою робость и скованность. Вскоре пришло понимание характера этой женщины, жившей в другой эпохе, в другой стране. В этом мне помогали и внешние детали: костюмы, грим, да и сам Мериме ― его новелла. Ещё во время занятий с Надеждой Матвеевной мы обсуждали логику поведения Кармен, исходя из её происхождения, окружавшей её среды. Эта девушка из народа была непосредственна, своенравна, не терпела никакого насилия над своим сердцем, поэтому была честной в своих чувствах. Да, она была невоспитанной, но никоим образом не вульгарной или, как считают, необузданной ― она была самой собой. Вводили меня в спектакль «Кармен» очень быстро ― я спела эту партию уже в конце октября 1955 года. Мою работу очень доброжелательно оценили и коллеги, и публика. Но это было только начало, только подступы к той Кармен, которую мне потом в течение многих лет пришлось петь на многих сценах мира.[13]
Тут хочется обратить внимание хотя бы на несколько приемов, которые определяют великолепные качества его литературного мастерства. Отмечая роль сквозных мотивов в «Кармен», Соллертинский прежде всего, естественно, обращает внимание на знаменитый роковой мотив из пяти нот с увеличенной секундой, который впервые появляется у виолончелей в конце увертюры и возникает затем во всех решающих моментах действия, вплоть до сцены убийства, «когда он прорывается с трагическим торжеством на мощном фортиссимо всего оркестра». Вчитайтесь! Вспомните последние такты «Кармен»! Это сказано с волнующей точностью, какой обладает только истинная поэзия!»[17]
― А ну, пошли знакомиться с карликами, покуда они целы, ― сказал Епифанов и первым вразвалочку спустился с пригорка. Все двинулись за ним. Под ногами мягко подавался рыжий мох, склонялась молодая травка. Им попался куст багульника, усыпанный не лиловыми, а белыми цветами. Они удивились, каждый сорвал себе по ветке. Катя приколола цветок к волосам.
― Кармен! ― бросил Валька Бессонов и засунул цветок за ухо.[9]
Он повозился минут пять, и вдруг резкий, гортанный голос из-под его рук крикнул что-то короткое и угрожающее, а серебристые лампы ожили и стали, как рыбьи пузыри, медленно наполняться красно-желтой кровью. Глаз внизу вспыхнул открыто и чистым зелёным светом резко мигнул, погас и снова загорелся уже спокойно и глубоко, только слегка сужая и расширяя зрачок. Тот же голос из ящика крикнул ещё что-то ― и вдруг всё оборвалось. Приёмник задрожал и загудел. Послышался треск, шипение, как будто в комнату внесли раскалённую сковороду, ― я знал, что это аплодисменты, потом всё смолкло, и вдруг запела женщина.
― Какая страна? ― спросил дед отрывисто.
― Франция, ― ответил я. ― Ария Кармен.
― А, город Париж, сразу угоришь… Послушаем, послушаем.
Дед сел в кресло, вынул из кармана кисет с алыми махровыми кочанами, залез в него двумя жёлтыми, похожими на лекарственные корешки пальцами и вывернул целую щепотку «крупки». Потом спросил у меня газету и закурил.
― Душистый голос, ― вздохнул дед и решительно повернул винт.[21]
А револьверчик этот дурацкий сейчас зашвырну над променадой в песок. Предварительно все пульки из него вытащу, чтобы там на пляже кто-нибудь в себя не шмальнул с похмелья. Или от ревности. Дикое чувство, олд герл, дикое чувство. Раньше ты думала, что оно подобно огню или музыке Бизе, а теперь, испытав сама, ты видишь, что если это и огонь, то огонь мрака. Никакого апофеоза от него не жди.[14]
Медленно-медленно, как будто снимая многолетнюю усталость, Анна Карповна провела сухими ладонями по лицу. И Александра, и Ксения насторожились, решив, что у нее закружилась голова. А Анна Карповна вдруг подняла над головой руки, звучно щелкнула пальцами как кастаньетами, метнула прямо перед собой молодой, светоносный, дерзкий взгляд и запела: ― L’amour est un oiseau rebelle… <у любви, как у пташки, крылья...> За стеной в кочегарке перестали греметь лопатами. Видимо, кочегарам тоже захотелось послушать, как радио поет «Хабанеру» из оперы «Кармен». А дождь, казалось, в такт лупил по стеклу в потолке, будто сопровождая голос Анны Карповны, в ее шестьдесят с лишним лет довольно чистый и молодой. Первую строчку Анна Карповна спела по-французски, а все остальное по-русски. А когда ария закончилась и Анна Карповна смолкла, дождь за окном тоже взял волшебную паузу.
― А я тоже в школе французский учила, ― наконец едва слышно вымолвила Ксения.[18]
Обедня кончилась, и сразу ожил зал, Монгол с улыбкою цветы нам раздавал,
И, экзотичные вдыхая ароматы,
Спешили к выходу певцы и дипломаты,
И дамы, бережно поддерживая трен, ―
Чтоб слушать вечером Маскотту иль Кармен.[22]
— Иннокентий Анненский, «Буддийская месса в Париже» (из цикла «Трилистник толпы»), 1909
На столик белую перчатку
Вы захотели положить.
И так пленительно, так сладко
По ней рукою проводить.
Вы в платье блеклое одеты,
Лениво слушали «Кармен»…
Я помню смятое либретто
И грустный запах цикламен…[2]
Розы ― страшен мне цвет этих роз,
Это ― рыжая ночь твоих кос?
Это ― музыка тайных измен?
Это ― сердце в плену у Кармен?[3]
— Александр Блок, «Вербы — это весенняя таль...» (из цикла «Кармен»), 20 марта 1914
Страстно рукоплеща Лает и воет чернь. Медленно встав с колен Кланяется Кармен.
Взором ― кого ища?
― Тихим сейчас ― до дрожи.
Безучастны в царской ложе
Два плаща.[4]
— Марина Цветаева, «Страстно рукоплеща...» (из цикла «Князь Тьмы»), 3 июля 1917
И оборвали… Тишина, прохлада.
Но шесть Кармен запели вдруг в ответ:
Все та же песнь, но через слово: «Нет!»
Лукавое, задорное «не надо»…
И снова струны молят все нежнее,
И все покорней отвечают голоса.
Смолк поединок. В глубине аллеи
Темнеют пары. Дремлют небеса…[1]
Вступил в Крыму в зеркальную прохладу,
Под градом желудей оркестр любовь играл.
И, точно призраки, со всех концов Союза
Стояли зрители и слушали Кармен.[8]
Dame du coeur <Дама сердца> ― Гранд Опера,
вспученный бархат лож,
Кармен, духи Кармен, пудра Кармен, помада Кармен,
брильянтин Кармен,
фиксатуар Кармен,
депилатуар Кармен,
пургатив Кармен,
конфертатив Кармен ―
Франция Наполеона Третьего, Третьей республики
ногу уже задрала для последнего шага
к мюнхенским обжедарам, ―
для дамы сердца китч
важней, чем Эльзас-Лотарингия.<[10]
Ничего. Негашёная известь зимних пространств, свой корм
подбирая с пустынных пригородных платформ,
оставляла на них под тяжестью хвойных лап
настоящее в чёрном пальто, чей драп,
более прочный, нежели шевиот,
предохранял там от будущего и от прошлого лучше, чем дымным стеклом ― буфет.
Нет ничего постоянней, чем чёрный цвет;
так возникают буквы, либо ― мотив «Кармен»,
так засыпают одетыми противники перемен.[11]
