Метате́кст (между текстом, от лат.meta + textus — между тканью, после ткани) — метаданные, служебный, часто подчинённый или обслуживающий текст второго порядка, являющийся вторичным и выполняющий уточняющие, описывающие или поясняющие функции по отношению к тексту первичному. Наиболее явными, хотя и не всегда однозначными примерами метатекстов служат предисловия, послесловия или комментарии в литературном произведении, а также большинство текстов корпуса литературной критики.
Большинство исследователей при определении метатекста опираются на максимально широко выраженную идею Михаила Бахтина, что самое существование гуманитарных наук сквозным образом определено характером приставки «мета»: «Мысли о мыслях, переживания переживаний, слова о слове, тексты о текстах».[1]
<Метатекст в лингвистике> — это двухголосый текст, двутекст, возникающий в сознании слушающего, высказывание о высказывании, нити, сшивающие текст в тесно спаянное целое, но являющиеся «инородным телом».[2]:403
...тот или иной текст может включать в себя в качестве частных подструктур и текстовые, и метатекстовые элементы, как это характерно для произведений Стерна, «Евгения Онегина», текстов, отмеченных романтической иронией, или ряда произведений XX в. В этом случае коммуникативные токи движутся по вертикали.[3]
— Юрий Лотман, «Семиотика культуры и понятие текста», 1981
Аналогичные отношения возникают, например, между, художественным текстом и его заглавием. <...> они могут рассматриваться как два самостоятельных текста, расположенных на разных уровнях в иерархии „текст ― метатекст“...[3]
— Юрий Лотман, «Семиотика культуры и понятие текста», 1981
...примитивный и гениальный читатель делают здесь сообща свое великое дело прочтения метатекста литературы и построения её драматического сюжета. Ибо только благодаря непосредственной и болезненной остроте реакций одновременно героя литературы и ее простого читателя, бедного человека, смог гениальный читатель-автор произвести столь острое вскрытие пути литературы...[4]
— Сергей Бочаров, «Холод, стыд и свобода. История литературы sub specie Священной истории», 1995
В лингвистической литературе метатекст классифицируется по-разному, что свидетельствует о явной проблематичности предмета исследования.[5]:76
— Наталья Турунен, «Русский учебный текст как разновидность дидактического дискурса», 1997
Метатекст <...> обладает текстообразующей потенцией, выполняя строевую, организующую функцию.[5]:78
— Наталья Турунен, «Русский учебный текст как разновидность дидактического дискурса», 1997
...духовной эволюцией движет стремление к прочтению метатекста. Иначе говоря — в основе культуры лежит динамическая световая геометрия.[6]
...нагромождение метатекстов на метатексты — вот великая традиция постмодерна.[7]
— Владимир Вахрушев, «Постмодернизм... и несть ему конца?», 1999
«Слово о слове» в отечественной филологической традиции никогда не было обезличенным и тотально объективным «метатекстом», может быть, поэтому упрёки в «логоцентризме» были бы более всего естественны по отношению к русской филологической традиции.[8]
Сделавшись раз и навсегда персонажем непрерывного метатекста, Эдуард Лимонов утратил способность оценивать себя адекватно и теперь измеряет величину вещей близостью к собственному «я».[9]
...метатекст, в общем-то, присущ любому стихотворению — как имплицитное обозначение того, что данный текст является стихотворением, а не иным типом текста; и в случае верлибра такое метатекстовое обозначение работает сильнее, чем в случае конвенционального стихотворения[10]
— Дарья Суховей, «Феномен верлибра-комментария в русской поэзии 2000-х годов», 2005
...попадая в пространство стихотворного текста, метатекст перестаёт быть метатекстом как таковым — служебным средством стилистической организации обиходной речи, и обретает дополнительные свойства — уже как стилистический компонент речи поэтической.[10]
— Дарья Суховей, «Феномен верлибра-комментария в русской поэзии 2000-х годов», 2005
В лингвистике термин «метатекст» имеет насыщенную историю. Это понятие было введено А. Вежбицкой в 1978 г. и представляет собой «описание и одновременно инструкцию по пониманию текста»...[11]
— Феруза Одекова, «О некоторых функциях метатекстовых операторов русского языка», 2007
Об «Избранном» принято писать, оглядываясь на предыдущие сборники и книжки, рассуждая о метатексте...[12]
— Алексей Александров, «Дыханье воды», 2008
Любой дипломатический или публицистический дискурс всегда имеет два уровня:
1) внешний, формально-фактологический (геополитический),
2) «сущностный» — реальное энергетическое наполнение дискурса, метатекст.
Литература никогда не представляет собой аморфно-однородной суммы текстов: она не только организация, но и самоорганизующийся механизм. На самой высокой ступени организации она выделяет группу текстов более абстрактного, чем вся остальная масса тексгов, уровня, то есть метатекстов. Это нормы, правила, теоретические трактаты и критические статьи, которые возвращают литературу в ее самое, но уже в организованном, построенном и оцененном виде. Организация эта складывается из двух типов действий: исключения определенного разряда текстов из круга литературы и иерархических организаций и таксонометрической оценки оставшихся.[14]
— Юрий Лотман, О содержании и структуре понятия «художественная литература», 1973
Самоосмысление литературы начинается с исключения определенного типа текстов. <...> Исключение определенных текстов из литературы совершается не только в синхронном, но и в диахронном плане; тексты, написанные до возникновения декларируемых норм или им не соответствующие, объявляются не-литературой. Так начинается разделение на «дикие», «нелепые» и «правильные», «разумные» тексты в эпоху классицизма, на «словесность» и «литературу» у Белинского 1830-х гг. (в дальнейшем это противопоставление получит другой смысл и за словесностью будет признано право тоже считаться литературой, хотя особой ценности — «беллетристикой»). Так, Буало выводит из пределов литературы огромные пласты европейского словесного искусства, Карамзин в декларативном стихотворении «Поэзия» утверждает, что поэзия в России скоро появится, то есть ещё не существует, хотя стихотворение написано после окончания поэтического поприща Ломоносова, Сумарокова, Тредиаковского и в разгар поэтической деятельности Державина. Такой же смысл имеет тезис «у нас нет литературы», с которым выступали Андрей Тургенев в 1801 г., Кюхельбекер в 1825 г., а позже — Веневитинов, Надеждин, Пушкин (см. набросок «О ничтожестве литературы русской»), Белинский в «Литературных мечтаниях». Аналогичный смысл имело позже утверждение, что русская литература до какого-то момента (как правило, момента создания данного метатекста) не обладала каким-либо основным и единственно дающим право называться литературой свойством — например, народностью («О степени участия народности в литературе» Добролюбова), отражением народной жизни («Что такое искусство?» Л. Толстого) и т. д. Отобранный в соответствии с определенными теоретическими концепциями состав имен и текстов, включаемых в литературу, в дальнейшем подвергается канонизации в результате составления справочников, энциклопедий и хрестоматий, проникает в сознание читателей.[14]
— Юрий Лотман, О содержании и структуре понятия «художественная литература», 1973
Наконец, тексты, как более стабильные и отграниченные образования, имеют тенденцию переходить из одного контекста в другой, как это обычно случается с относительно долговечными произведениями искусства: перемещаясь в другой культурный контекст, они ведут себя как информант, перемещенный в новую коммуникативную ситуацию, — актуализируют прежде скрытые аспекты своей кодирующей системы. Такое «перекодирование самого себя» в соответствии с ситуацией обнажает аналогию между знаковым поведением личности и текста.
Таким образом, текст, с одной стороны, уподобляясь культурному макрокосму, становится значительнее самого себя и приобретает черты модели культуры, а с другой, он имеет тенденцию осуществлять самостоятельное поведение, уподобляясь автономной личности. Частным случаем будет вопрос общения текста и метатекста. С одной стороны, тот или иной частный текст может выполнять по отношению к культурному контексту роль описывающего механизма, с другой, он, в свою очередь, может вступать в дешифрующие и структурирующие отношения с некоторым метаязыковым образованием. Наконец, тот или иной текст может включать в себя в качестве частных подструктур и текстовые, и метатекстовые элементы, как это характерно для произведений Стерна, «Евгения Онегина», текстов, отмеченных романтической иронией, или ряда произведений XX в. В этом случае коммуникативные токи движутся по вертикали. В свете сказанного текст предстает перед нами не как реализация сообщения на каком-либо одном языке, а как сложное устройство, хранящее многообразные коды, способное трансформировать получаемые сообщения и порождать новые, как информационный генератор, обладающий чертами интеллектуальной личности.[3]
— Юрий Лотман, «Семиотика культуры и понятие текста», 1981
Аналогичные отношения возникают, например, между, художественным текстом и его заглавием. С одной стороны, они могут рассматриваться как два самостоятельных текста, расположенных на разных уровнях в иерархии „текст ― метатекст“; с другой, они могут рассматриваться как два подтекста единого текста. Заглавие может относиться с обозначаемому им тексту по принципу метафоры или метонимии. Оно может быть реализовано с помощью слов первичного языка, переведённых в ранг метатекста, или с помощью слов метаязыка и т. д. В результате между заглавием и обозначаемым им текстом возникают сложные смысловые токи, порождающие новое сообщение...[3]
— Юрий Лотман, «Семиотика культуры и понятие текста», 1981
В настоящее время метатекст является объектом пристального внимания многих исследователей <...>. В лингвистической литературе метатекст классифицируется по-разному, что свидетельствует о явной проблематичности предмета исследования. Так, Ванде Коппле, рассматривая метатекст как композиционно-синтаксическое явление, отдельное от семантической структуры текста, выделяет текстуальный и интерперсональный метатекст (textual and interpersonal).[5]:76
— Наталья Турунен, «Русский учебный текст как разновидность дидактического дискурса», 1997
Метатекст <...> обладает текстообразующей потенцией, выполняя строевую, организующую функцию.
В учебных текстах средства метатекста способствуют ориентации учащихся как в содержательной, так и в композиционной стректуре, облегчая, тем самым, воссприятие текста.[5]:78
— Наталья Турунен, «Русский учебный текст как разновидность дидактического дискурса», 1997
Как «человек, идущий по небесному своду, попадает головой в голову человеку, идущему по земле» (С. Есенин)?
Есть три способа: 1 — обежать весь мир, подобно лучу, все познать и вобрать в себя. Это — эпос; 2 — погрузиться в себя, в любой предмет, в нем обнаружить праструктуры. Это — лирика; 3 — уподобляться любому из творений, надевая его маску. Это — драма. Райская культура использует все три. Объединяющим для нее является полная свобода, неотделимая от полного знания. Не простое использование всех культурных, как обычно характеризуют постмодернизм, — духовной эволюцией движет стремление к прочтению метатекста. Иначе говоря — в основе культуры лежит динамическая световая геометрия.[6]
Подобно тому, как Достоевский и Вл. Соловьев находились на стыке философии и литературы, А. Белый и Ю. Тынянов, О. Мандельштам и В. Шкловский были в первую очередь филологами в широком смысле этого термина: искателями точного и истинного слова о мире. «Слово о слове» в отечественной филологической традиции никогда не было обезличенным и тотально объективным «метатекстом», может быть, поэтому упрёки в «логоцентризме» были бы более всего естественны по отношению к русской филологической традиции. Дух веры в относительность значения любого текста в рамках всеобщего и исполненного смысла Слова витал здесь всегда (и все еще сохраняется по сей день), мало кто всерьез верил в социологическую «теорию отражения» или искал корень зла в формировании определенных «социальных институтов»...[8]
В основе концепции организации синтетического рок-текста, разработанной Д. И. Ивановым, лежат идеи С. В. Свиридова, которые в рамках данного подхода существенно корректируются. Концепция Д. И. Иванова выглядит так:
«Рок-текст в эпоху “героических восьмидесятых” состоит из следующих уровней: субтекстуального, пограничного и метатекстуального». <...> Метатекстуальный уровень чаще всего представлен аудиоальбомом и его разновидностями. В эпоху “героических восьмидесятых” рок-поэты создают рок-альбомы с помощью традиционных способов циклизации. Необходимо отметить, что на закате “героической” эпохи начинается процесс усложнения метатекстуального уровня рок-композиции. На современном этапе развития к аудиоальбому примыкают видеоклипы, фильмы о русском роке и интернет-ресурсы (сайты рок-групп)»[15]:96
— Дмитрий Иванов, «Логоцентрическая модель рок-текста...», 2014
<Метатекст в лингвистике> — это двухголосый текст, двутекст, возникающий в сознании слушающего, высказывание о высказывании, нити, сшивающие текст в тесно спаянное целое, но являющиеся «инородным телом». Понять говорящего — «не только перевести для себя» отдельные предложения лица, но и уловить связи между этими предложениями, вскрыть мысленную конструкцию целого.[2]:403
Свой взгляд на путь литературы, эту своеобразнейшую литературную критику он <Достоевский> доверил герою романа, примитивному читателю, но которого можно также назвать экзистенциальным читателем, такому читателю, который видит себя героем читаемых произведений, узнает себя в них и откликается на свое изображение в литературе всем своим человеческим существом. Достоевский тем самым построил очень хитрую и необыкновенно глубокую, притом художественно глубокую, ситуацию. Ситуацию, которая прочитывается на двух уровнях — примитивного читателя Макара Девушкина и «гениального читателя» (как назвал его А. Л. Бем) Достоевского. Но примитивный и гениальный читатель делают здесь сообща свое великое дело прочтения метатекста литературы и построения её драматического сюжета. Ибо только благодаря непосредственной и болезненной остроте реакций одновременно героя литературы и ее простого читателя, бедного человека, смог гениальный читатель-автор произвести столь острое вскрытие пути литературы, ведущего на вершинах своих от Пушкина через Гоголя к нему — Достоевскому.[4]
— Сергей Бочаров, «Холод, стыд и свобода. История литературы sub specie Священной истории», 1995
Дело в том, что как бы формально Кенжеев не дистанцировался от проблемы поиска крупиц свободы человека-автора во всё более фатально раскрывающейся сфере распространения архетипов, зафиксированных в пратекстах и всплывающих в современном метатексте, но именно в этой объяснительной плоскости приоткрывается значение всё-таки существующего авторского голоса.[16]
— Александр Курский, «Бахыт Кенжеев. Золото гоблинов», 1999
Принцип «критики критической критики», практиковавшийся ещё Марксом и Энгельсом, нагромождение метатекстов на метатексты — вот великая традиция постмодерна.[7]
— Владимир Вахрушев, «Постмодернизм... и несть ему конца?», 1999
Сама фактура большого объёма произведения (романа, наиболее кардинально изменившегося и показавшего тем самым, что бытие возможно лишь в постоянном кризисе и попытках на мгновение зафиксировать и эстетически оформить нестабильность), экстенсивность жанра позволяет романисту находить языковую свободу в культурном пространстве постмодернизма: переход от «избиений» закрытых смыслов соцреализма, предшествующего метатекста, от которого современный писатель и должен оттолкнуться в другую крайность, к литературе, более отстоящей по времени, к языку вербального искусства вообще обозначает некую грань, за которой решение любых индивидуальных проблем <...> уже невозможно в дальнейшем чистой интертекстуальной игрой.[17]
— Александр Курский, «Рассказ на пороге нового литературного направления», 1999
Надо полагать, мало кто передвигался по коридорам той войны без припрятанных стволов. Дело, однако, не в факте, а в отношении к нему, в его интерпретации. В данном случае мы имеем дело не с реальным, а с литературным пистолетом. Сделавшись раз и навсегда персонажем непрерывного метатекста, Эдуард Лимонов утратил способность оценивать себя адекватно и теперь измеряет величину вещей близостью к собственному «я». Биография Лимонова, где из одного события — из одного кусочка жизненного «мяса» — изготавливается сначала первое (роман), затем второе (глава другого романа или, к примеру, рассказ), уже настолько выварена в водах литературы, что читать его книги подряд не осталось никакой возможности. Еще уместно сравнение с Тришкиным кафтаном: «Книга мертвых» процентов так на пятнадцать состоит из прямого самоцитирования, предыдущие тексты, пошедшие на заплаты и надставки, зияют дырами и обнаруживают свою нецельную природу (потому что из текста, где все части необходимы друг для друга, не надерешь лоскутов). Будучи неспособен брать сюжеты и героев из воображения, Лимонов, прежде чем что-то написать, должен иметь макет будущего текста из натурального материала и в натуральную величину.[9]
...сама историческая реальность, весь этот ближний мир, в котором они обитают, воспроизводятся сквозь призму «романтического метатекста» (сложившегося в культурном сознании набора характерных сюжетов, декораций, имен, стилистических клише и т. п.) Здесь и пышный декорум с набором фирменных романтических и к тому же крайне экзальтированных тропов: «айвазовское море», «яхта звенела под ветром, как мандолина», «косо летящий надутый парус». Здесь и таинственный герой, «стройный, как гранитная статуя» со многое говорящим читателям романтических поэм именем «Манфред». <...>
Значит, все эти книжные модели, по которым пытаются творить историю герои «Вертера», и романтические «метатексты», в которых живут герои «Спящего», на самом деле есть тоже «симулякры». В своих «сновидческих» вещах Катаев с не меньшим, чем откровенные постмодернисты, напором демонстрирует фиктивность культурных клише, обнажает мнимость игры воображения, даже если она, эта игра, красива и изысканна.[18]
— Наум Лейдерман, «Уходящая натура» или самый поздний Катаев, 2001
...как ни стремится Набоков посмеяться над расхожестью цитат из чеховских пьес — цитат, давно ставших общим местом и общим достоянием, в тех местах пьесы, где он вполне серьезен, он прибегает все к тому же метатексту. Вот, например, монолог о запоздалом прозрении: «А твое искусство! Твое искусство... Сначала я действительно думала, что ты чудный, яркий, драгоценный талант, но теперь я знаю, чего ты стоишь. Ты ничто, ты волчок, ты пустоцвет, ты пустой орех, слегка позолоченный, и ты никогда ничего не создашь... »[19]
— Владимир Катаев, «Чехов плюс... Предшественники, современники, преемники», 2004
Авторская рефлексия — свойство поэзии очень даже не новое. Фёдор Двинятин пишет, что автометаописание присуще в том или ином виде многим произведениям древнерусской литературы: «О следовании традиции неоднократно говорит Св. Кирилл Туровский; искушённым в традиции читателям адресует Иларион «Слово о Законе и Благодати»; …со знаменитой полемики, по-видимому, с авторитетным предшественником начинается «Слово о полку Игореве». В отличие как от одних, так и от других, крупнейший писатель высокого средневековья – Епифаний Премудрый — в качестве автометаописания предлагает образную характеристику именно строения своего текста».
Как правило, интересующие нас метатекстовые элементы встречаются в начале стихотворения, до начала развития его лирического сюжета, в качестве предисловия. Анна Вежбицка пишет, что «...высказывание о предмете может быть переплетено нитями высказываний о самом высказывании … Тем не менее, сами эти метатекстовые нити являются инородным телом». Существуют стихотворения, которые могут быть полностью интерпретированы как метатекст, но для начала попытаемся обозначить границы метатекста — на материале стихов, где метатекст является начальной частью высказывания, а далее по тексту развивается, к примеру, лирический сюжет.
Именно поэтому мы обозначили рассматриваемый нами материал как «верлибры-комментарии», а не как «верлибры-метатексты». Добавим, что метатекст, в общем-то, присущ любому стихотворению — как имплицитное обозначение того, что данный текст является стихотворением, а не иным типом текста; и в случае верлибра такое метатекстовое обозначение работает сильнее, чем в случае конвенционального стихотворения, где присутствует заведомо большее количество показателей стихотворности высказывания.[10]
— Дарья Суховей, «Феномен верлибра-комментария в русской поэзии 2000-х годов», 2005
Стихотворение Вячеслава Крыжановского (р. 1971, Владивосток-Петербург) — тот самый случай, когда метатекст становится сюжетом всего стихотворения, а не части, взаимодействующей с другими частями лирического сюжета: Я читал тут на днях один альманах поэтический. Что интересно. Если кого-то мои опусы так же сильно раздражают, как меня просто мутит порой от некоторых (а ведь наверняка раздражают кого-то, и я даже фамилии знаю), то зачем же нас — пишущих — столько много расплодилось? Ну да ладно.[10]
— Дарья Суховей, «Феномен верлибра-комментария в русской поэзии 2000-х годов», 2005
Мы рассмотрели несколько верлибров, которые в разной степени и по разным основаниям можно считать комментариями; в них по-разному проявляет себя метатекст. К каждому стихотворению необходимо примерять свои подходы, и рассмотрение текста без учёта его смысла невозможно, потому что, по отказе от других способов организации стиха, смысл сообщённой в стихотворении информации занимает всё большее место в ряду средств стиховой организации, и именно метатекстовые сигналы указывают на формальные границы. Но, попадая в пространство стихотворного текста, метатекст перестаёт быть метатекстом как таковым — служебным средством стилистической организации обиходной речи, и обретает дополнительные свойства — уже как стилистический компонент речи поэтической.[10]
— Дарья Суховей, «Феномен верлибра-комментария в русской поэзии 2000-х годов», 2005
С. В. Лосева в диссертации «Частицы в системе метатекстовых операторов» дает такое определение метатекста: «Метатекст – функционально-семантическая категория текста, означающая присутствие говорящего в тексте, имеющего цель передачи авторского отношения к языковому коду своего высказывания (речевого произведения)», — и предлагает целую классификацию метатекстовых операторов, используемых при создании «метатекста в тексте».
Все метатекстовые операторы делятся на: 1. вербальные и 2. графические. Вербальные метатекстовые операторы делятся на: 1) Эксплицитные / редуцированные, к которым относятся: глаголы, существительные, предлоги. 2) Имплицитные, к которым относятся: некоторые предлоги, анафорические местоимения, частицы, союзы, модальные слова, слова-гибриды.
В графические метатекстовые операторы входят: 1) абзацный отступ, 2) кавычки, 3) шрифтовые выделения, 4) нумерация и маркеры, 5) вставки (тире, скобки, запятые).[11]
— Феруза Одекова, «О некоторых функциях метатекстовых операторов русского языка», 2007
Об «Избранном» принято писать, оглядываясь на предыдущие сборники и книжки, рассуждая о метатексте (равно как и об интертексте) и особенностях поэтики автора в различные периоды его творчества. Нормальная схема, но я ее, пожалуй, придерживаться здесь не буду...[12]
— Алексей Александров, «Дыханье воды», 2008
...порою метацель автора становится очевидной через своеобразные оговорки, даже и не имеющие непосредственного отношения к его стихам. Например, в этой книге присутствуют два совершенно разных стихотворения с названием «Четвёртая смена». Одно из них мы привели выше. Редакторский ляп? Наверное. Но в то же время ― крайне важный для рассматриваемой поэтики образ. В отличие от трёх реальных, четвёртая смена в детском лагере отдыха длится навсегда. Точнее ― она локализована вне времени.[20]
Уровни криптодискурса
Любой дипломатический или публицистический дискурс всегда имеет два уровня:
1) внешний, формально-фактологический (геополитический),
2) «сущностный» — реальное энергетическое наполнение дискурса, метатекст.
Манипуляции с фактами служат просто внешним оформлением энергетической сути каждого высказывания. Представьте, например, что прибалтийский дипломат говорит вам на посольском приёме:
— Сталин, в широкой исторической перспективе, — это то же самое, что Гитлер, а СССР — то же самое, что фашистская Германия, только с азиатским оттенком. А Россия, как юридический преемник СССР — это фашистская Германия сегодня.
На сущностно-энергетическом уровне эта фраза имеет приблизительно такую проекцию:
«Ванька, встань раком. Я на тебе верхом въеду в Европу, а ты будешь чистить мне ботинки за десять евроцентов в день».
На этом же уровне ответ, разумеется, таков:
«Соси, чмо болотное, тогда я налью тебе нефти — а если будешь хорошо сосать, может быть, куплю у тебя немного шпрот. А за то, что у вас был свой легион СС, еврейцы ещё сто лет будут иметь вас в сраку, и так вам и надо».
Но на геополитический уровень сущностный ответ проецируется так:
— Извините, но это довольно примитивная концепция. Советский Союз в годы Второй мировой войны вынес на себе главную тяжесть борьбы с нацизмом, а в настоящее время Россия является важнейшим экономическим партнёром объединённой Европы. И любая попытка поставить под вопрос освободительную миссию Красной Армии — это преступное бесстыдство, такое же отвратительное, как отрицание Холокоста.
Традиционной бедой российской дипломатии является смешение уровней дискурса. Наш дипломат, скорей всего, ответил бы именно на энергетическом уровне — потому что именно так отклик рождается в душе. Но дипломатическое мастерство в том, чтобы внимательно отрефлексировать рождающийся в сердце сущностный ответ, а затем с улыбкой перевести его на безупречный геополитический язык.
...вот стихотворение, играющее роль метатекста по отношению и к себе самому, и к сборнику в целом:
опиши это всё, если можешь и впрямь описать:
самолёт над рекой или воду у дальней запруды,
плеск воды, шевеленье речного песка возле самого сердца.
весенние тонкие прутья <...> или запах ржаной и слегка подрумяненной булки.
как идут поезда по сиреневым рельсам и без вероятных причин начинают протяжное пенье.
опиши эту жизнь как холодный знакомый подъезд: шестьдесят с небольшим (тут не нужно быть точным) ступеней.[13]
— Алексей Григорьев, «Опиши», 2012
Наверно, где-то сбился я с пути
и заблудился в дебрях метатекстов.
Приходится теперь, как ни крути,
мне выходить на акцию протеста.
↑Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. — М., 1986 г. — С. 281-308
↑ 12Вежбицкая А. Метатекст в тексте. В сборнике: Новое в зарубежной лингвистике. — М., 1978 г., Вып.VIII. — С. 402-421
↑ 1234Ю.М.Лотман. Избранные статьи. Том 1. — Таллинн, 1992 г. — С. 129-132
↑ 12С. Г. Бочаров «Сюжеты русской литературы». — М.: Языки русской культуры, 2000 г.
↑ 1234Наталья Турунен. Русский учебный текст как разновидность дидактического дискурса: Опыт лингводидактического исследования в аспекте межкультурной коммуникации. — Йювяскюля: Университет Йювяскюля, 1997 г. — 203 с.
↑ 12Константин Кедров. Метаметафора. — М., «ДООС»; Издание Елены Пахомовой, 1999 г.
↑ 12В. С. Вахрушев. Постмодернизм... и несть ему конца?. — Саратов: «Волга», № 10, 1999 г.
↑ 12К. А. Баршт, «Три литературоведения». — М.: «Звезда», №3, 2000 г.
↑ 12Ольга Славникова, «Псевдонимы и псевдонимки». — М.: журнал «Октябрь», №1, 2001 г.
↑ 12345Дарья Суховей. Феномен верлибра-комментария в русской поэзии 2000-х годов. — СПб.: Музей А.Ахматовой, 2005 г.
↑ 12Одекова Ф. Р. О некоторых функциях метатекстовых операторов русского языка. — Альманах современной науки и образования. Тамбов: Грамота, 2007 г. № 3. Ч. 2. С. 148-149
↑ 12Алексей Александров. Дыханье воды. — Саратов: «Волга», № 2, 2008 г.
↑ 12Ю.М.Лотман. Избранные статьи. Том 1. — Таллинн, 1992 г. — С. 203-216
↑Д. И. Иванов, Логоцентрическая модель рок-текста в контексте изучения синтетической языковой личности. — Воронеж: Вестник ВГУ, Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация, № 4, 2015 г.
