Река течёт по низинам, которые в прошлом были заняты ледниковыми водоёмами. Побережье Свири по большей части представляет собой заросшую лесом холмистую местность. Название реки Свирь, имеет угро-финское происхождение и переводится как «глубокая» (фин. syväri — «углубление», «глубокое место в воде», «глубина», фин. syvä — «глубокий».
В десяти ж верстах от Якшина на реках Сермаксы и вниз Свири строят крестьяне купеческие корабли; а на Паше и Свири ж деревни Гнилкиной у крестьян главное происходит строение галиотов, ценою, кроме железа и снастей, до трех сот рублей. Работа изрядно чиста, только груба.[1]
— Пётр Челищев, «Путешествие по северу России в 1791 г.», 1791
Свирь у самого истока своего кажется рекою могучею, способною поспорить в размерах с Невою; но это только кажется, потому что она несет 85 кубических сажен воды, тогда как Нева проносит их вчетверо ― 340.[3]
К вечеру наш пароход стал приближаться к восточному берегу и вскоре вошел в устье реки Свири. Какое грустное впечатление производят эти топкие, поросшие жидким камышом места![4]
Свирь вдвое уже Невы, но гораздо красивее. Берега ее высоки, а за ними виднеются холмы и горы, одетые лесами. Течение ее быстрое, особенно на порогах, которых много.[4]
За порогами Свирь снова расширяется. По берегам там и сям видны деревни с высокими, почерневшими и покосившимися избами, а у самой воды то и дело виднеются сложенные поленницы дров, которые тянутся иногда чуть не на сотню саженей. Это те дрова, которые доставляются летом в Петербург на громадных баржах, выгружающихся на Неве и на всех петербургских каналах.[4]
Около месяца тому назад я сделал глупость ― пошел посмотреть на диковский овраг. Он начинался в лесах, верстах в пяти от Погры, огибал ее полукольцом и спускался в Свирь верстах в трех ниже Подпорожья. В верховьях ― это была глубокая узкая щель, заваленная трупами разстрелянных...[6]
Первые фронтовые шаги, форсирование реки Свирь. Мы ― на одном берегу, финны ― на другом. Видим друг друга в бинокль, а иной раз и без него. Когда бой?[7]
Свирь в публицистике и исторической прозе[править]
Свирь у самого истока своего кажется рекою могучею, способною поспорить в размерах с Невою; но это только кажется, потому что она несет 85 кубических сажен воды, тогда как Нева проносит их вчетверо ― 340. Когда-то, но уже очень давно, Свирь была страшна своими порогами; теперь их почти не существует, и обозначаются они только стремнинами; наиболее интересный из порогов так называемый Седяха с двумя рядами камней; самые сильные ― Сиговец и Медведец; слабее их ― Пупырыши и Собачья Дыра.[3]
Лоцман, явившейся к нам на пароход и не отходивший более от руля, был одним из представителей «лоцманского общества». Учреждены лоцмана со времени Петра, поселившего их подле Свири; при Екатерине II были они освобождены от воинской повинности и правами этими пользуются и до сих пор; они приписаны к станциям, поступают сначала в ученики, становятся лоцманами только при открывшейся вакансии и получают деньги по таксе; за провод парохода по Свири в оба конца лоцман берет 50 руб., за большую барку в конец ― 26 руб.; заведует лоцманами выборный сотский. По мере движения нашего парохода по Свири наступала довольно свежая, туманная ночь, и у Пижмы пришлось остановиться.[3]
Канал, заложенный Петром и конченный Минихом, тянется на 104 версты от Шлиссельбурга до устоя Волхова и называется именем Петра. За ним на 10 верст до устья Сяси тянется канал Сясьский или Екатерины II, оконченный в 1802 г., а далее, до устья Свири на 38 верст проходит канал Свирский или Александр I, законченный в 1810 г. Отсюда судоходство направляется по Свири до пристани Вознесенье, где начинается обходной Онежский канал, оканчивающийся при устье Вытегры. Верховье этой реки соединено с рекой Ковжей коротким Мариинским каналом. Вся система этих каналов была задумана Петром I, но проект осуществили лишь в 1810 г.[4]
Лодейное Поле получило свое название от корабельной верфи, которую заложил здесь в 1702 г. Пётр I. <...> Стоит только посмотреть на это несчастное местечко, чтобы понять какое жалкое существование ведут его обитатели. Но в отдалённые времена было ещё хуже. Тогда по берегам Свири тянулись дремучие леса, в которых звериным образом жила дикая корела и лопь ― чудские и финские племена, остатки которых до сих пор населяют местности далее на севере. И сюда-то, в эти глухие места, в «лешие реки, озера и леса» принесли первые начатки человеческой жизни новгородские славяне. Они покорили этих дикарей, обложили их данью и начали селиться в стране, конечно, ради разных выгод, доставляемых ею. В те отдаленные времена славяне недавно приняли христианство, и потому иные из них, под свежим впечатлением прочитанных житий разных святых просветителей, сами заразились таким же духом.[4]
Все эти барки тянутся с Волги; пройдя Свирь, они вступят в Ладожский обходной канал, начинающийся в топкой местности устьев Свири, где в нее впадает речка Свирица. Из канала они вынырнут у Шлиссельбурга, чтобы, пройдя короткую Неву, выгрузиться на Калашниковой пристани в Петербурге. На Свири пароходы останавливаются у пристаней Важны, Подпорожье, Мятусово, Остречины и Гак-Ручей. Это большие и богатые сёла с хорошими двухэтажными домами, населенные преимущественно лоцманами и отчасти рыбаками. Лоцманы работают порядочно, и так как каждое судно обязательно должно брать лоцмана по отдельным участкам, а большие пароходы даже двоих, то лоцманов требуется много.[4]
Осенью 1702 года, у юго-западного берега Ладожского озера собралось до 10 тысяч русского войска с артиллерией. Была и конница, которой уже умели пользоваться для разведок. При реке Свири усердно работала корабельная верфь, спуская на воду мелкие суда, годные для действия на Неве. Но провести эти суда по бурному озеру было трудно; бури не раз их рассеивали, и приходилось подолгу выжидать благоприятной погоды. Сказалась уже и тогда необходимость обходного канала.[9]
— Василий Авсеенко, «200 лет С.-Петербурга». Исторический очерк, 1903
В 1931 году Соловецкий лагерь достиг максимума своего развития. В его состав входили четырнадцать отделений. Южной границей служили река Свирь и Ладожское озеро, северной ― берег Северного Ледовитого океана. На этом протяжении, примерно полторы тысячи километров по линии Мурманской железной дороги, вытянулись, захватив и всю Карелию, производственные предприятия этого лагеря. Лагерь продолжал шириться и стремился выйти из этих пределов.[5]
Свирь в мемуарах, письмах и дневниковой прозе[править]
...отобедавши, нанял я до пристани Александр-Свирского монастыря за четыре рубли лодку и гребцов, а в час по полудни поехали вниз по течению воды рекою Пашею; проехавши ж ею до впадения ее в реку Свирь от деревни Якшиной десять верст, ехали вверх или против течения рекою Свирью. В десяти ж верстах от Якшина на реках Сермаксы и вниз Свири строят крестьяне купеческие корабли; а на Паше и Свири ж деревни Гнилкиной у крестьян главное происходит строение галиотов, ценою, кроме железа и снастей, до трех сот рублей. Работа изрядно чиста, только груба. Проехавши рекою Свирью 15 верст по течению воды, в правой стороне виден был погост Борок, в нем 3 церкви...[1]
— Пётр Челищев, «Путешествие по северу России в 1791 г.», 1791
...во 2-м часу по полуночи приехали к Александровской пристани. Здесь саженях в 80 от речки, впадающей в реку Свирь, Рудны (в которую из Свири входят для пристани и отправки в Соловки с богомольцами небольшие суда), прежде бывшая Александро-Свирского монастыря, а ныне экономическая деревня Пристань; в ней живёт один крестьянин; у него во время моего приезду много было разного звания народу, поелику все едущие Свирью в Соловки богомольцы, иные дни за три Троицы, а другие на кануне, а некоторые и в самый праздник останавливаются здесь и, отслушавши в Троицын день в Свирском монастыре литургию, приходят опять сюда и отъезжают в судах, которые их здесь дожидаются. Я в избе сего крестьянина обогревшись напился чаю и переоделся, потом наняв до Свирского монастыря на шесть верст в простой крестьянской телеге за 80 коп. пару лошадей, поехал отсель в начале 5-го часа.[1]
— Пётр Челищев, «Путешествие по северу России в 1791 г.», 1791
К вечеру наш пароход стал приближаться к восточному берегу и вскоре вошел в устье реки Свири. Какое грустное впечатление производят эти топкие, поросшие жидким камышом места! Справа и слева камыши и озера, и только кое-где торчит на сваях полуразвалившаяся рыбачья лачуга. Утки, вспугнутые пароходом, стаей летят низко над водой и исчезают за стеной камышей. В час ночи пароход причаливает к местечку Сермакса. Ночь, но светло, как днем, и чуть ли не все население Сермаксы высыпало на пристань.[4]
Целый день мы плыли по Свири, любуясь ее берегами. Свирь вдвое уже Невы, но гораздо красивее. Берега ее высоки, а за ними виднеются холмы и горы, одетые лесами. Течение ее быстрое, особенно на порогах, которых много. Самые большие пороги залегают между Подпорожьем и Мятусовым и носят название «Сиговец» и «Медведцы», они невольно обращают на себя внимание по быстроте течения и заметному даже на глаз падению реки в этих местах. Особенно любопытен порог Сиговец; оба берега сближаются здесь до того, что буквально рукой подать. Вода бежит стрелой, бурлит, пенится, и возле самого парохода видны камни, «луда», как их здесь зовут. Капитан уже не надеется на себя и сдал команду лоцману с бляхой на груди, который стоит на мостике и подает знаки штурману. «Кивач» работает колесами изо всех сил, но ползет вперед как черепаха. Взглянешь на воду ― вода бежит с головокружительной быстротой, посмотришь на берег ― мы почти стоим.[4]
На берегу видна сторожка и сигнальная мачта, на которой ночью вывешиваются сигнальные фонари, а дальше влево длинный, но узкий и низкий вал из камней отрезает от Свири тихую заводь и стесняет течение ее ― очевидно, это какое-то инженерное сооружение для облегчения судоходства на пороге. За порогами Свирь снова расширяется. По берегам там и сям видны деревни с высокими, почерневшими и покосившимися избами, а у самой воды то и дело виднеются сложенные поленницы дров, которые тянутся иногда чуть не на сотню саженей. Это те дрова, которые доставляются летом в Петербург на громадных баржах, выгружающихся на Неве и на всех петербургских каналах. Между сложенными саженями копошатся жалкие закутанные во всякую рвань фигуры ― это складчики и грузчики.[4]
ББК ― лагерь привиллегированный. Его подпорожское отделение объявлено сверхударной стройкой ― постройка гидростанции на реке Свири. Следовательно, на какое-то обмундирование, действительно, расчитывать можно. <...>
Тихий морозный вечер. Всё небо ― в звездах. Мы с Юрой идем в Подпорожье по тропинке, проложенной по льду Свири. Вдали, верстах в трех, сверкают электрические огоньки Подпорожья. Берега реки покрыты густым хвойным лесом, завалены мягкими снеговыми сугробами. Кое-где сдержанно рокочут незамерзшия быстрины.[6]
Не спалось. Я встал и вышел на крыльцо. Стояла тихая, морозная ночь. Плавными, пушистыми коврами спускались к Свири заснеженныя поля. Левее ― черными точками и пятнами разбросались избы огромнаго села. Ни звука, ни лая, ни огонька… Вдруг с Погры донеслись два-три выстрела ― обычная история… Потом с юга, с диковскаго оврага, четко и сухо в морозном воздухе, разделенные равными ― секунд в десять ― промежутками, раздались восемь винтовочных выстрелов. Жуть и отвращение холодными струйками пробежали по спине. Около месяца тому назад я сделал глупость ― пошел посмотреть на диковский овраг. Он начинался в лесах, верстах в пяти от Погры, огибал ее полукольцом и спускался в Свирь верстах в трех ниже Подпорожья. В верховьях ― это была глубокая узкая щель, заваленная трупами разстрелянных, верстах в двух ниже ― овраг был превращен в братское кладбище лагеря, ещё ниже ― в него сваливали конскую падаль, которую лагерники вырубали топорами для своих социалистических пиршеств. Этого оврага я описывать не в состоянии.[6]
Подъезжая к Ленинграду, стали догадываться, что ждет нас Ленинградский фронт или Карело-Финский. Остановились на станции Шаткуса. Ясно, что мы на Карело-Финском будем форсировать реку Свирь. Добрались до города Олонец. <...>
Первые фронтовые шаги, форсирование реки Свирь. Мы ― на одном берегу, финны ― на другом. Видим друг друга в бинокль, а иной раз и без него. Когда бой? <...>
Командир бригады решил проблему быстро и очень просто: он целиком перевел мой взвод в батарею того полка, который уезжал раньше, а хлыстовский ― в мой полк. При форсировании реки Свирь в Карелии Хлыстов погиб. Больно об этом рассказывать, но…[7]
Свирь в беллетристике и художественной прозе[править]
Я ехал на пароходе вверх по Свири, из Ладожского озера в Онежское. Где-то, кажется, в Свирице, на нижнюю палубу внесли с пристани простой сосновый гроб. В Свирице, оказывается, умер старейший и самый опытный лоцман на Свири. Его друзья лоцманы решили провезти гроб с его телом по всей реке ― от Свирицы до Вознесенья, чтобы покойный как бы простился с любимой рекой. И, кроме того, чтобы дать возможность береговым жителям попрощаться с этим очень уважаемым в тех местах, своего рода знаменитым человеком.[11]
Свирь порожистая и стремительная река. Пароходы без опытного лоцмана не могут проходить свирские стремнины. Поэтому на Свири с давних пор существовало племя лоцманов, очень тесно связанных между собой. Когда мы проходили стремнины ― пороги, ― наш пароход тащили два буксира, несмотря на то, что он сам работал полным ходом. Вниз по течению пароходы шли в обратном порядке ― и пароход и буксир работали задним ходом против течения, чтобы замедлить спуск и не налететь на пороги. О том, что на нашем пароходе везут умершего лоцмана, дали телеграмму вверх по реке.[11]
...на каждой пристани пароход встречали толпы жителей. Впереди стояли старухи плакальщицы в черных платках. Как только пароход подваливал к пристани, они начинали оплакивать умершего высокими, томительными голосами. <...> Вот один из плачей: «Пошто отлетел от нас в смертную сторону, пошто покинул нас, сиротинушек? Нешто мы тебя не привечали, не встречали добрым да ласковым словом? Погляди на Свирь, батюшка, погляди в останний раз, ― кручи запеклись рудой кровью, течет река из одних наших бабьих слёз. Ох, за что же это смерть к тебе пришла не ко времени? Ох, чего ж это по всей Свири-реке горят погребальные свечечки?» Так мы и плыли до Вознесенья под этот плач, не прекращавшийся даже ночью.[11]
Лебеди снова медленно всплыли кверху, и можно стало расслышать их озабоченный разговор. Охотники опускали ружья и любовались идущей над ними лебединой жизнью. Иные мечтали также о лебедином мясе, сладком на вкус, и о лебяжьем пухе ― он мог пойти на подушки. Лебеди еще пролетели над Свирью и камышами сколько могли, и опустились без шума на проблеснувшее водяное оконце, и замерли, насторожив шеи. Они чуть подгребали лапами и были словно плавучие кочки.[12]
― Мать чего-то капризничает… Говорит, очередь на машину может подойти. А я говорю, что такой шанс упускать нельзя. Представляешь ― летом на Ладогу или по Свири: грибы, рыбалка, острова, шхеры, ― отец достал карту и стал прокладывать возможные маршруты. Таких сияющих глаз я у него давно не видел. Мама позвала нас обедать.
― Ну вот скажи, сынок, ― с оглядкой на мать отец налил мне «Вазисубани» не в фужер, а в рюмочку, ― ты бы хотел летом отправиться в путешествие по Свири?
― Не знаю, ― я сделал вид, что неравноправие в посуде меня устраивает; видели бы родители, как мы на практике пили портвейн стаканами. ― В принципе, хотел бы…[8]
Ночью с первого на второе
со стихами, влюблён и рад,
я по Мурманке до Свирьстроя
ехал в поезде в Ленинград.
Я в стихах сочинял о Свири,
о воде ее цвета травы
и о том, что в огромном мире
только мы, как всегда, правы.
Переносим, что всем известно,
нам и силы на то даны,
реки злые с места на место
в два километра ширины.
Я писал, как с боков седая,
вся смятение и беда,
сквозь гребенку летит, рыдая,
перекошенная вода.
И раскинулся город новый
и к реке подошел в упор,
где когда-то стоял сосновый
и качался и плакал бор.[13]
↑ 123456789Н. И. Березин, «Пешком по карельским водопадам» с 60 рисунками художника И. С. Казакова и оригинальными фотографиями автора, с 5 карточками в тексте. — С.-Петербург : Типография Товарищества «Общественная польза», 1903 г. 193 с.
↑ 12Чернавин В.В. Записки «вредителя» , Побег из ГУЛАГа. — СПб.: Канон, 1999 г.
↑ 123Иван Солоневич. «Россия в концлагере». III Издание. Издательство «Голосъ Россiи», Софiя, 1938 г.
↑ 12Евгений Весник. Дарю, что помню. — М.: «Огонек», № 41, 1990 г.
↑ 12Дмитрий Каралис в сборнике: Рассказы ленинградских/петербургских писателей. ― СПб.: Дума, 2007 г.
↑В. Г. Авсеенко, «200 лет С.-Петербурга». Исторический очерк. — СПб.: Изд. С.-Петербургской городской думы, 1903 г.
↑В. В. Пименов. Моя профессия — этнограф. Очень личные заметки о не слишком давнем прошлом, настоящем и будущем отечественной этнографической науки. — Сост., отв. ред., автор эпилога Т. С. Гузенкова. — СПб., 2015 г.
.jpg)
