Пье́р Кюри́ (фр.Pierre Curie; 1859—1906) — французский физик и физический химик, один из первых исследователей радиоактивности, член Французской Академии наук, лауреат Нобелевской премии по физике за 1903 год, вместе со своей женой открывший радий и полоний. Весной 1906 года, поскользнувшись на парижской мостовой, погиб под фиакром.
Нам нужно есть, пить, спать, лениться, любить, то есть, касаться самых приятных вещей в этой жизни, и всё же не поддаваться им. Но, делая всё это, необходимо, чтобы... мысли, которым мы посвятили себя, оставались господствовать в нас и продолжили своё бесстрастное движение в нашей несчастной голове: нужно из жизни создавать мечту, а из мечты – реальность.[1]:101
— из дневниковых записей: «День, каких много», 1879
Прошу Вас, будьте любезны передать господину министру и осведомить его, что я не имею ни малейшей нужды в ордене, однако весьма нуждаюсь в лаборатории.[1]:75
— из письма Пьера Кюри Полю Аппелю по поводу награждения Орденом Почётного Легиона, 1902 год
Мы, я и мадам Кюри, работаем над точной дозировкой радия путем выделяемой им эманации. Это как будто пустяки, а вот уже несколько месяцев, как мы принялись за это дело, и только начинаем добиваться правильных результатов.[3]
— 14 апреля 1906 года, в записной книжке, за пять дней до смерти
Сегодня у нас просят статей и лекций, а несколько лет спустя те же, кто просил нас, будут удивлены, заметив, что мы только читали лекции и не работали.[2]
...Как бы мало ни было достигнутое – это приобретение.[1]:101
— из писем к Марии Склодовской-Кюри, 1894
Не всё ли равно, что я не опубликовал эту работу, раз другой её опубликовал.[2]
— из воспоминаний Марии Кюри
…В понедельник я был в академии, но откровенно спрашиваю себя, что мне там делать. Я ни с кем не близок, интерес самих заседаний ничтожный, я прекрасно чувствую, что эта среда чужда мне».[3]
— из письма Жоржу Гуи, , 6 октября 1905 г.
…Я очутился в академии помимо собственного желания и помимо желания академии. Я один раз объехал всех с визитами, оставляя визитные карточки отсутствовавшим, и все уверяли меня, что мне обеспечено пятьдесят голосов. А я чуть не провалился!
Что поделаешь? В этом учреждении ничего нельзя сделать просто, без интриг.[комм. 1] Кроме небольшой, хорошо направляемой кампании, против меня действовало несочувствие ко мне со стороны клерикалов и тех, кто находил, что я сделал слишком мало визитов. Некий С. спросил меня, кто из академиков будет голосовать за меня, я ответил: «Не знаю, я не просил их об этом». — «Ага, вы не снизошли до того, чтобы просить!» И был пущен слух, будто я «гордец»…[3]
— из письма Жоржу Гуи, 24 июля 1905 г.
…Я так ещё и не понял, для чего нужна академия.[3]
— из письма Жоржу Гуи, октябрь 1905 г.
...Учёный не имеет права покидать науку.
...Что бы ни случилось, хотя бы и душа уже расставалась с телом, всё равно нужно работать.[1]:75
Мне сказали, что один из профессоров, быть может, уйдёт в отставку, а в таком случае я должен выставить свою кандидатуру на его место. Быть кандидатом на чьё-нибудь место — пакостное дело, я не привык к подобным упражнениям, в высшей мере развращающим человека. Я сожалею, что со мной об этом заговорили. Думаю, что нет ничего более зловредного для духа, как отдаваться подобным заботам.[2]
— из письма к Марии Склодовской-Кюри, 1894 год
При изучении неизвестных явлений можно строить очень общие гипотезы и продвигаться шаг за шагом с помощью опыта. Это методическое и прочное продвижение по необходимости медленно. Кроме того, можно прибегать к смелым гипотезам, определяющим механизм явлений; последний способ подсказывает некоторые опыты и облегчает рассуждение, делая его менее абстрактным путём применения образа. Но, с другой стороны, нельзя мечтать о подобной сложной теории, согласной с опытом. Слишком конкретные гипотезы почти наверно заключают в себе долю ошибки наряду с долей истины. Эта последняя доля, если она существует, составляет лишь часть более общего предположения, к которому придется когда-либо вернуться.[2]
— из лекций 1904-1905 года в Сорбонне
…Можно себе представить и то, что в преступных руках радий способен быть очень опасным, и в связи с этим можно задать такой вопрос: является ли познание тайн природы выгодным для человечества, достаточно ли человечество созрело, чтобы извлекать из него только пользу, или же это познание для него вредоносно? В этом отношении очень характерен пример с открытиями Нобеля: мощные взрывчатые вещества дали возможность производить удивительные работы. Но они же оказываются страшным орудием разрушения в руках преступных властителей, которые вовлекают народы в войны.
Я лично принадлежу к людям, мыслящим, как Нобель, а именно, что человечество извлечёт из новых открытий больше блага, чем зла.[2]
Мне хочется напомнить здесь, что мы сделали все наши исследования в Институте физики и химии города Парижа. Во всяком научном творчестве влияние обстановки, в которой работают, имеет очень важное значение, и результаты отчасти зависят от этого влияния. Уже более двадцати лет я работаю в Институте физики и химии. Шутценбергер, первый директор института, был знаменитым учёным. Я с благодарностью вспоминаю, что он мне предоставил возможность работать, когда я был еще лаборантом. Позже он позволил г-же Кюри работать со мной, и это разрешение в ту эпоху было незаурядным новшеством. Шутценбергер предоставлял нам всем большую свободу, и его влияние сказывалось главным образом в смысле поддержания влечения к науке. Профессора Института физики и химии, студенты, кончающие его, представляли собою среду, которая была очень полезна для меня. Среди бывших студентов института мы нашли себе сотрудников и друзей. Я счастлив, что мне предоставляется возможность их всех здесь поблагодарить.[2]
Что подумали бы Вы о человеке, если ему пришло бы в голову прошибить лбомстену из тёсаного камня? А ведь такая мысль может явиться в результате наилучших побуждений, но, по существу, она нелепа и смешна.
Я полагаю, что определённые вопросы требуют общего решения и в настоящее время уже не допускают ограниченного, местного решения, а когда вступают на путь, который ведёт в тупик, то можно наделать много зла. Я полагаю также, что справедливость — не от сего мира, и что самая крепкая система, или, вернее, самая экономная, та, которая одержит верх. Человек изнуряет себя работой, а все-таки живет нищим. Это возмутительное дело, но прекратится оно не по причине своей возмутительности. Вероятно, оно исчезнет потому, что человек — своего рода машина; а с точки зрения экономии выгоднее пользоваться любой машиной по ее норме, не насилуя.[2]
— из писем к Марии Склодовской-Кюри, 1894-1895 год
Как вы могли заметить, в данный момент судьба нам благоприятствует, но её милости сопровождаются множеством всяческих беспокойств. Никогда мы не были в такой степени лишены покоя. Бывают дни, когда нет времени передохнуть. А ведь мы мечтали жить дикарями, подальше от людей.[2]
— Пьер Кюри, из письма от 20 марта 1902 г.
Кожа покраснела на поверхности в шесть квадратных сантиметров; она имеет вид ожога, но не болит или болезненна чуть-чуть. Через некоторое время краснота, не распространяясь, начинает становиться интенсивнее; на двадцатый день образовались струпья, затем рана, которую лечили перевязками; на сорок второй день стала перестраиваться эпидерма от краёв к центру, а на пятьдесят второй день остаётся ещё ранка в квадратный сантиметр, имеющая сероватый цвет, что указывает на более глубокое омертвение тканей. Добавим, что мадам Кюри, перенося в запечатанной пробирке несколько сантиграммов очень активного вещества, получила ожоги такого же характера, хотя маленькая пробирка лежала в тонком металлическом футляре.
Кроме таких резких воздействий, мы за время наших работ с очень активными веществами испытали на себе различные виды их воздействия. Руки вообще имеют склонность к шелушению; концы пальцев, державших пробирки или капсюли с сильно активными веществами, становятся затверделыми, а иногда очень болезненными; у одного из нас воспаление оконечностей пальцев длилось две недели и кончилось тем, что сошла кожа, но болезненная чувствительность исчезла только через два месяца.[3]
— из заметки для Академии наук, о результатах опыта над самим собой.
Мой дорогой друг, я уже давно собираюсь Вам написать. Пожалуйста, извините меня, если я до сих пор этого не сделал. Это происходит по вине той глупой жизни, которую теперь приходится вести. Вы видите, какое восхищение внушает радий, но нам дорого обходится наша популярность. Нас преследуют журналисты и фотографы всех стран света: дело доходит до того, что они готовы воспроизводить разговор моей дочери с её няней или описывать наших белую и чёрную кошек. Кроме того, к нам в большом количестве обращаются за деньгами, и, наконец, нас навещают в нашем помещении на улице Ломон бесчисленные коллекционеры автографов, снобы, люди из общества и даже иногда учёные. Все это не оставляет ни одной минуты покоя в лаборатории, а вечерами приходится еще поддерживать обширную корреспонденцию. Я чувствую, что начинаю тупеть от такого режима. Весь этот шум может оказаться не совсем бесполезным как средство для получения кафедры и лаборатории. Приходится создавать кафедру, а лаборатории я, может быть, еще и не получу. Я, конечно, предпочел бы обратное, но Лиар хочет использовать возникшее движение для создания новой кафедры в университете. Они основывают кафедру без определенной программы, нечто вроде специального курса, я думаю, что мне придётся каждый год читать новый курс, а это очень трудно.[2]
— Пьер Кюри, из письма от 22 января 1904 г.
…я вынужден был отказаться от поездки в Швецию… Говоря правду, я держусь только тем, что избегаю всякого физического напряжения. Моя жена в таком же положении и о работе по целым дням, как прежде, не приходится и думать.
Что касается работы, я ничего в настоящее время не делаю. Лекции, ученики, установка приборов, бесконечная вереница лиц, которые приходят нам мешать без всяких серьёзных к тому оснований, вот в чём проходит жизнь, и не остаётся времени заняться чем-нибудь полезным.[2]
О! Как хорошо провёл время в этом благодатном безлюдье, вдали от множества досадных мелочей, терзающих меня в Париже. Нет, я не жалею о своих ночах в лесу и днях, проведённых в одиночестве. Будь у меня свободное время, я дал бы себе волю рассказать о множестве разнообразных грёз, каким я предавался там. Хотелось бы мне описать мою прелестную долину, благоухающую ароматами растений, красивый бор, густой и влажный, пересечённый речкой Бьевр, дворец фей с колоннами, затянутыми хмелем, скалистые холмы, все красные от вереска, где было так приятно посидеть. Да, постоянно, с глубокой благодарностью я буду вспоминать о лесе; из всех знакомых уголков это мой самый любимый, и в нём я чувствовал себя наиболее счастливым. Я уходил туда нередко вечером и шел моей долиной, и оттуда я возвращался с двумя десятками разнообразных мыслей в голове…[2]
— из дневниковых записей 1879 года
Чтобы я, человек слабый, не пустил свою голову гулять на все четыре стороны, по воле малейшего встречного ветерка, необходима полная неподвижность всего вокруг меня, или же мне надо самому завертеться так, как крутится гудящий волчок, и тогда уже само движение сделает меня невосприимчивым к окружающим вещам.
Если же я, стараясь закрутить себя волчком, сначала начинаю кружиться медленно, то в это время какой-нибудь пустяк — одно слово, чей-нибудь рассказ, газета, гость — останавливают меня и не дают мне стать волчком и могут отодвинуть или задержать навсегда ту минуту, когда я, получив достаточную скорость, мог бы, несмотря на окружающее, сосредоточиться в себе самом.[2]
— из дневниковых записей: «День, каких много», 1879-1880
Что станется со мной впоследствии? Я очень редко предоставлен самому себе; обычно часть моего Я спит. Бедный мой ум, неужели ты так слаб, что не можешь воздействовать на моё тело? О мои мысли! Значит, вы так ничтожны! Я больше всего надеялся на своё воображение, что оно вытащит меня из колеи, но я очень боюсь, как бы оно не умерло». [2]
— из дневниковых записей, 1880
Женщина гораздо больше нас любит жизнь ради жизни. Умственно одарённые женщины — редкость. Поэтому, если мы, увлекшись некой мистической любовью, хотим пойти новой неестественной дорогой и отдаём все наши мысли определённой творческой работе, которая отдаляет нас от окружающего человечества, то нам приходится бороться против женщин… Эта борьба почти всегда неравная, так как на стороне женщин законная причина: они стремятся обратить нас вспять во имя жизни и естества.[2]
— из дневниковых записей, 1881
Я был очень счастлив побыть некоторое время с моим братом. Мы жили вдали от всяких забот и так изолированно, что не могли даже получить письма, не зная, где мы будем спать завтра. Иногда мне казалось, будто вернулось то время, когда мы всегда жили вместе. Тогда у нас обо всем были одинаковые мнения; думая одинаково, нам не нужно даже было говорить, чтобы понимать друг друга. Это тем более удивительно, так как у нас совершенно разные характеры.[2]
Мы дали обещание друг другу (не правда ли?) быть по крайней мере в большой дружбе. Только бы Вы не изменили своего намерения. Ведь прочных обещаний не бывает; такие вещи не делаются по заказу. А всё-таки как было бы прекрасно то, чему я не решаюсь верить, а именно — провести нашу жизнь друг подле друга, завороженными нашими мечтами: Вашей патриотической мечтой, нашей всечеловеческой мечтой и нашей научной мечтой. Из всех них, по моему мнению, только последняя законна… С научной точки зрения… мы можем рассчитывать на некоторое достижение; в этой области почва крепче и вполне доступна, и как бы мало ни было достигнутое, это — приобретение.[2]
— из писем к Марии Склодовской-Кюри, 1894 год
Мы все — рабы наших привязанностей, рабы предрассудков даже не своих, а дорогих нам лиц; мы должны зарабатывать себе на жизнь, а вследствие этого становимся частью машины. Самое тяжкое — это те уступки, которые приходится делать предрассудкам окружающего нас общества; больше или меньше, в зависимости от большей или меньшей силы самого себя. Если делаешь их чересчур много, то унижаешь себя и делаешься противен самому себе. Вот и я уже отошёл от тех принципов, каких держался десять лет назад. В то время я думал, что надо держаться крайности во всём и не делать ни одной уступки окружающей среде. Я думал, что надо преувеличивать и свои достоинства, и свои недостатки.[2]
— из писем к Марии Склодовской-Кюри, 1894-1895 год
Мой дорогой друг.
Мы очень сожалели, что лишены были в этом году Вашего посещения, и надеемся повидаться с Вами в октябре. Если не предпринимать чего-нибудь время от времени, то в конце концов потеряешь из виду всех своих лучших и наиболее тебе симпатичных друзей и будешь поддерживать знакомство с другими людьми только потому, что легко находишь случай с ними встречаться.
Мы по-прежнему ведём образ жизни очень занятых людей и в то же время ничем интересным не занимаемся. Вот уже более года, как я не сделал ни одной работы, и у меня не остается для себя ни одной минуты времени. Несомненно, что я не нашёл ещё средства защиты от расхищения нашего времени, между тем такая защита совершенно необходима. Это вопрос жизни или смерти для интеллекта.[2]
— из письма 24 июля 1905 г.
В данное время мои ревматизмы оставили меня в покое, но летом у меня был такой жестокий приступ, что я вынужден был отказаться от поездки в Швецию. Как видите, мы ни в какой степени не выполнили нашу обязанность по отношению к Шведской академии наук. Говоря правду, я держусь только тем, что избегаю всякого физического напряжения. Моя жена в таком же положении, и о работе по целым дням, как прежде, не приходится и думать».[3]
— из письма Жоржу Гуи, 31 января 1905 г.
Мы продолжаем жить в качестве людей, очень занятых тем, чтобы не делать ничего интересного. Вот уже год, как мной не сделано ни одной работы, я ни одной минуты не принадлежу себе. Очевидно, я еще не придумал средства оградить нас от траты времени на мелочи, а между тем совершенно необходимо это сделать. В этом вопрос жизни или смерти для умственной деятельности.
Причиною моих болей является, по-видимому, не настоящий ревматизм, а какой-то вид неврастении; мне стало лучше с тех пор, как я питаюсь более прилично и принимаю стрихнин.[3]
— из письма Жоржу Гуи, 24 июля 1905 г.
…Я ошибся, когда писал вам, что состояние моего здоровья стало лучше. У меня было несколько новых приступов, — их вызывает малейшая усталость. Я задаю себе вопрос, смогу ли я при таком состоянии здоровья когда-нибудь работать в лаборатории.[3]
В юности он <Пьер Кюри> формулировал свое призвание несколько отвлеченно: «Из жизни сделать мечту, а из мечты ― реальность». Скоро реальностью его жизни стал твердо и сознательно избранный им путь ученого. Он оставался при этом мечтателем, но у него не было никаких иллюзий: он знал, что этот путь усеян острыми камнями и усажен терниями. Бесстрашный человек, не остановившийся однажды перед тем, чтобы изувечить себе руку радием для получения быстрого ответа на интересовавший его вопрос о действии радиоактивных излучений на живую ткань, он боялся одного: распыления времени. Борьбу с этим злом он считал вопросом жизни и смерти для ученого.[4]
Некоторое время они совместно трудились над химическим выделением радия и полония и изучали излучение добытых ими радиоактивных элементов. Но вскоре Пьер Кюри увлекся выяснением свойств радия, а Мария продолжала опыты по добыванию чистых солей нового элемента. «В нашем убогом сарае царила тишина; иногда, следя за каким-нибудь опытом, мы расхаживали взад и вперед, делясь друг с другом мыслями о работе, о предстоящих исследованиях. Когда становилось холодно, мы согревались у печки чашкой горячего чая.[4]
Пройдя многолюдные улицы, места, отдаленные от центра города, минуя заводы, пустыри, низенькие домики, они доходят до улицы Ломон и пересекают двор. Пьер вставляет ключ в замок, дверь скрипит, как скрипела тысячу раз, и они снова в своих владениях, там, где осуществляется их мечта.
― Не зажигай! ― говорит Мария и, смеясь, прибавляет: ― Помнишь, ты однажды сказал мне: «Я хотел бы, чтобы радий был красивого цвета»?
В темном сарае, где драгоценные крупицы, заключенные в крохотные стеклянные сосуды, за отсутствием шкафов хранятся на столиках и полках, их синеватые фосфоресцирующие очертания сверкают во мраке ночи. ― Смотри… Смотри![4]
Ведь в самом деле, даже сейчас для получения одного грамма радия 150 квалифицированных химиков, не считая сотен рабочих, должны были бы трудиться больше месяца, переработать за это время пятьсот тысяч килограммов руды, потратить пятьсот тысяч килограммов различных реактивов, тысячу тонн угля и целое озеро ― десять тысяч кубических метров воды. А супруги Кюри вдвоем ― только вдвоём! ― накопили сначала сотые, затем десятые грамма радия, смешанного с барием.[4]
Гильберт опроверг широко распространенное мнение о влиянии алмазов на магнитные свойства. Он собрал 17 крупных алмазов и в присутствии свидетелей показал, что магниты к алмазам абсолютно безразличны. Он открыл, что при нагревании магнита выше некоторой температуры его магнитные свойства исчезают: впоследствии эта температура (588°C) была названа точкой Кюри, в честь Пьера Кюри.[5]
После неудачной первой любви она встретила в Париже Пьера Кюри. В 1899 году Мария Склодовская-Кюри писала своей сестре: «У меня самый лучший муж на свете, о каком я только могла мечтать, я даже не представляла себе, что когда-нибудь найду такого. Это настоящий дар Неба. Чем дольше мы живем вместе, тем сильнее любим друг друга».[6]
↑Об этом качестве характера Пьера Кюри с предельной определённостью высказался, уже позднее, Пуанкаре: «Всегда готовый стушеваться перед своими друзьями и даже перед своими соперниками, Кюри принадлежал к разряду так называемых «кандидатов-неудачников», но при нашей демократии таких кандидатов очень много…».
Статья в Википедии
Медиафайлы на Викискладе
