Благодаря большой селекционной работе вереск и некоторые родственные виды верескоподобной э́рики стали распространёнными декоративными растениями: садово-парковыми и даже домашними. Кроме своей особенной, ни на что не похожей красоты, вереск — прекрасный осенний медонос и ценное лекарственное растение.
Христиночка, дочка ба́рочника, была такая хорошенькая, нежная, словно барышня; будь у неё и платья под стать ей самой, никто бы не поверил, что она родилась в бедной хижине, крытой вереском, в степи Сейс.
И они пошли рука об руку на кряж, любовались оттуда рекою и степью, поросшею вереском, но Иб всё не говорил ни слова, и только когда пришло время расставаться, ему стало ясно, что Христина должна стать его женой; их ведь ещё в детстве звали женихом и невестою, и ему даже показалось, что они уже обручены, хотя ни один из них никогда и не обмолвился ни о чём таком ни словом. <...>
Вереск в поле цвёл и отцветал, много раз заносило снегом и степь, и горный кряж, и уютный домик Иба.
Юрген шнырял повсюду и на третий день чувствовал себя тут совсем как дома. Но здесь, в степи, было совсем не то, что у них в рыбачьей слободке, на дюнах: степь так и кишела цветочками и голубицей; крупные, сладкие ягоды прямо топтались ногами, и вереск орошался красным соком.
В это самое время в большой, круглой, тёмной и сырой казарме второго этажа, из угла, встала лёгкая фигура и, сделав шаг вперёд, остановилась и начала прислушиваться. Всё, казалось, было тихо. Робкая фигура, дрожа, нащупала стену, пошла вдоль неё и, ощупав под ногами какую-то упругую, колючую мякоть, забрала её дрожащими от холода руками и сунула в большое чёрное отверстие. Через минуту она нашла спичку и, черкнув ею по стене, начала зажигать вереск. Бледная искра спички коснулась смолистых игол и красный огонь прыгнул по куче вереска, но тотчас же захлебнулся густым, жёлтым дымом, который было пополз сначала в трубу, но потом внезапно метнулся назад и заслонил всю комнату; послышался раздирающий писк, множество мелких существ зареяли, описывая в воздухе косые линии. Это были летучие мыши, расположившиеся зимовать в трубе нежилого дома и обеспокоенные так неожиданно несносным им куревом.
Хотелось бы мне описать мою прелестную долину, благоухающую ароматами растений, красивый бор, густой и влажный, пересечённый речкой Бьевр, дворец фей с колоннами, затянутыми хмелем, скалистые холмы, все красные от вереска, где было так приятно посидеть. Да, постоянно, с глубокой благодарностью я буду вспоминать о лесе; из всех знакомых уголков это мой самый любимый, и в нём я чувствовал себя наиболее счастливым.…[1]
На горах этих лежит печать особой торжественности, — они возвышаются как стены на границе жизни и смерти. Здесь, внизу, город, порт, дамба, движутся суда, поезда, лодки, — там — вечное молчание. Туда никто не ходит, потому что незачем ходить. Там начинается область скал и песчаных холмов. Кое-где попадается красный вереск, кое-где иерихонская роза продерётся из-за песка своими сухими ветвями — и только; кругом ни дерева, ни кустика, ни капли воды — открытое, мёртвое пространство.
Эти воспоминания проносились в душе Леонардо, когда по крутой, знакомой с детства, тропинке он всходил на Монте-Альбано. Под уступом скалы, где меньше было ветра, присел на камень отдохнуть и оглянулся: малорослые неопадающие корявые дубы с прошлогодними сухими листьями, мелкие пахучие цветы тускло-зелёного вереска, который здешние поселяне называли «скопа» ― «метёлка», бледные дикие фиалки, и надо всем неуловимый свежий запах, не то полыни, не то весны, не то каких-то горных неведомых трав.
Цепкий плаун колючими хищными лапами ложится на темно-зелёную, пышную грудь лишаёв.
Суровый вереск бесстрастный, как старик, стоит в изголовье.
Сохнет олений мох, грустно вздыхая, когда вся в изумрудах ползёт зеленица.
В медных шлемах, алея, стройно идут тучи войска кукушкина льна.
А кругом пухом северных птиц бледно-зелёные мхи.
Из трясины змеёй выползает линнея, обнимает лесных великанов, и, пробираясь по старым стволам, отравляет побеги.
Дорогим ковром, бледно-пурпурный, будто забрызганный кровью, по болотам раскинулся мёртвый мох, желанья будя подойти и уснуть навсегда…
Запах прели и гнили, как паутина, покрывает черты ядовитые, полные смерти.
На камне среди поляны стоял коленопреклоненный старец, незнакомый Тихону ― должно быть, схимник, живший в пустыне. Чёрный облик его в золотисто-розовом небе был неподвижен, словно изваян из того же камня, на котором он стоял. И в лице ― такой восторг молитвы, какого никогда не видал Тихон в лице человеческом. Ему казалось, что такая тишина кругом ― от этой молитвы, и для неё возносится благоухание лилово-розового вереска к золотисто-розовому небу, подобно дыму кадильному.[2]
Утром по каменистому берегу я ухожу к морю. В лесу цветёт вереск, расцветают белые лилии. Я карабкаюсь на утёс. Надо мной раскалённое солнце, внизу ― прозрачная зелень воды.
Девятого ходили перед вечером, после дождя, в лес. Бор от дождя стал лохматый, мох на соснах разбух, местами висит, как волосы, местами бледно-зелёный, местами коралловый. К верхушкам сосны краснеют стволами, — точно озарённые предвечерним солнцем (которого на самом деле нет). Молодые сосенки прелестного болотно-зелёного цвета, а самые маленькие — точно паникадила в кисее с блестками (капли дождя). Бронзовые, спа́леные солнцем веточки на земле. Калина. Фиолетовый вереск. Чёрная ольха. Туманно-синие ягоды на можжевельнике.
За столами писцы; на стол приходится пара их; перед каждым: перо и чернила и почтенная стопка бумаг; писец по бумаге поскрипывает, переворачивает листы, листом шелестит и пером верещит (думаю, что зловещее растение «вереск» происходит от верещания); так ветер осенний, невзгодный, который заводят ветра ― по лесам, по оврагам; так и шелест песка ― в пустырях, в солончаковых пространствах ― оренбургских, самарских, саратовских...[3]
Вы ничего не слыхали? ― бледнея, сказал Осетров. Ника вышел в лес, прокрался на дорогу. Солнце скупо светило, жирные глинистые жёлтые колеи блестели под лучами, бурый вереск, набухший от дождя, набегал на дорогу. Сквозь тонкие стволы частых сосен привидением грезился чёрный можжевельник.[4]
— Пётр Краснов, «От двуглавого орла к красному знамени» [Книга 2], 1922
― Тундра ― такое пустынное небо, белёсое, точно оно отсутствует, ― такая пустая тишина, прозрачная пустынность, ― и нельзя идти, ибо ноги уходят в ржавь и воду, и трава и вереск выше сосен и берёз, потому что сосны и берёзы человеку ниже колена, и растёт морошка, и летят над тундрой дикие гуси, и дуют над тундрой «морянки», «стриги с севера к полуночнику», ― и над всем небо, от которого тихо, как от смерти, ― и летом белые, зелёные ― ночи; и ночью белое женское платье кажется зеленоватым; ― а самоеды в одеждах, как тысячелетье…
Но вдруг мы обратили внимание, что вокруг одного куста можжевельника правильным кольцом трава была притоптана, так же было у следующего куста, ещё и ещё. И на одном кусту ягоды были так высоки, что простому тетереву их бы никогда не достать. И ещё мелькнула догадка: зачем же тетереву крутиться у можжевельника, если он не боится, прикрываясь лиловым вереском, пробраться за брусникой на открытую <паль> к журавлям. Нет, это не тетерева танцевали по траве вокруг можжевельников, это глухари выбрались из болотного леса и остались тут, не смея дальше подняться на открытую паль, где вереск никак их не может укрыть.[5]
Боже мой, что было с садом! На клумбах, пышных и многоцветных, как огромные диванные подушки, росла дикая трава ― что ни день, то гуще и дичее. Непрорубленные и нерасчищенные аллеи превратились в сплошную заросль, ― надо было всё прорубать, чистить, засаживать снова. Здесь пышно распустились чёрные лопухи, тонкий крепкий вереск, ползкий и живучий, как змея; злой татарник с тяжёлыми мохнатыми цветами, нежная, фарфорово-розовая повилика, слегка пахнущая миндалём, и ещё какие-то цветы и травы, названий которых я не знал. Но мать ходила среди этого неистового и буйного цветения и качала головой. Конечно, ни её любимым тюльпанам, ни розам, ни малокровным и прекрасным лилиям было не под силу победить эту грубую и цепкую траву. Пруд, на котором когда-то, по рассказам, плавали лебеди, был тоже заброшен. <...>
Росла здесь ещё сердитая, тоже почти совершенно чёрная крапива, с острыми листьями и жёлтыми нежными серёжками; вереск, издали похожий на канделябры, со всех сторон усаженные разноцветными крохотными свечками, кое-где полыхал ещё несокрушимый грубый татарник с ненатурально красивыми листьями, точно вырезанными из железа, и пушистыми алыми цветами, конский щавель, чертополох и ещё какие-то травы, такие же буйные, мощные, цепкие и несокрушимые.[6]
Да, мы всегда входили в бор с другой стороны, в эти места обычно не заходили, и мы не в Иришину деревню пойдём, а хлебами, полями отправимся к дедку на хутор. Это ведь с его пасеки за взятком сюда в августе пчёлы летят. ― Начнут брать, когда вереск зацветёт. Тут в августе, ― говорил Кире брат, ― вереск до того полон мёда, что даже брызжет на сапоги, когда по нему идёшь.[7]
― Если идти вдвоём бором, чудесно, только деревья и пчёлы, никого кругом нет, а вереск уже, наверно, расцветать начал. Там, друг друга обняв, они гуляют, а вереск цветёт, и над ними пчёлы летают, ― выдумывала она. Когда-то я любил с нею в беседке так мечтать, и это я начал выдумывать всякие чудеса.[7]
И ― что очень важно ― не было русской природы, русской деревни. Я до девятнадцати лет не видела Москвы, не видела русских рек, полей и леса. Наша семья и семья брата моего отца ― дяди Николая, большого русского учёного, ― забирались на отдых в самое сердце той области царской России, которая носила наименование «великого княжества Финляндского». Моя исконная природа ― серый губчатый исландский мох и высокоствольные мачтовые сосны, лесные озёра без песчаного берега, цветущий вереск ― полями, коврами и над ним бабочки-аргусы ― голубые и огненно-красные, цвета раскалённого металла.[8]
Из вереска напиток
Забыт давным-давно.
А был он слаще мёда,
Пьянее, чем вино.
В котлах его варили
И пили всей семьёй
Малютки-медовары
В пещерах под землей.
Я на рассвете шёл по вереску лиловой,
Причудливой горой, казавшейся мне новой.
Утро было прозрачным и ласковым сном.
И на мгновение за серыми камнями
Я видел девочку с покорными глазами,
Торопливую, с бледным и узким лицом…[15]
Я ― вольный музыкант. За мной бежит в извивах
Тот самый хвойный лес, зазубренная нить,
Где должен серый волк народных сказок жить…
Да, есть значительность в осенних переливах.
А я? Я чужд всему Я полон снов красивых.
Вот вересковый холм. Взойти мне, может быть?[15]
— Пусть моей тени Славу трубят трубачи! — В вереск — потери, В вереск — сухие ручьи. <...>
Ввысь, где рябина
Краше Давида-Царя!
В вереск — седины,
В вереск — сухие моря.
↑Различие (ботаническое) между вереском и эрикой до такой степени тонкое, что столетиями вереск относился к роду э́рика и считался «э́рикой», из-за чего и всё семейство вересковых получило своё латинское имя: лат.Ericaceae. И только в результате высокоточных микробиологических исследований единственный вид эрики (вереск обыкновенный или лат.Callúna vulgáris) был выделен в отдельный род лат.Callúna, в результате чего образовался маленький ботанический казус. Семейство вересковых, названное в честь вереска (лат.Erica), который сам — перестал быть э́рикой.
.jpg)
