Константин Николаевич Батюшков

Материал из Викицитатника
Константин Николаевич Батюшков
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе

Константи́н Никола́евич Ба́тюшков (1787 — 1855) — русский поэт и прозаик, ближайший предшественник Александра Пушкина.

Цитаты[править]

  •  

Каждый язык имеет своё словотечение, свою гармонию, и странно было бы русскому или итальянцу, или англичанину писать для французского уха и наоборот.[1]

  — «Мысли о литературе», 1817

Поэзия[править]

  •  

Бледна, как лилия в лазури васильков,
Как восковое изваянье;
Нет радости в цветах для вянущих перстов,
И суетно благоуханье.

  «Когда в страдании девица отойдёт…», 1821

Письма[править]

  •  

Когда увидишь Северина, то <…> скажи ему, что он выключен из нашего Общества; прибавь в утешение, что Блудов и аз грешный подали просьбы в отставку. Общество едва ли не разрушится. Так всё преходит, всё исчезает! На развалинах словесности останется один столп — Хвостов[К 1], а Измайлов из утробы своей родит новых словесников, которые будут снова писать и печатать![1]май 1812

  •  

За воротами Готенбургскими есть липовая аллея: единственное гулянье. Я прошёл по ней несколько раз с печальным чувством. Липы Шведские так тощи и худы в сравнении с липами Британии!

  — «Письмо к С. из Готенбурга», 19 июня 1814
  •  

Просите Пушкина, именем Ариосто, выслать мне свою поэму, исполненную красот и надежды, если он возлюбит славу паче рассеяния.

  А. И. Тургеневу, 24 марта 1819

Н. И. Гнедичу[править]

  •  

Крылов родился чудаком. Но этот человек загадка, и великая! <…> Но я боюсь рассуждать, чтоб опять не завраться. — 1 ноября 1809

  •  

Шатобриан <…> прошлого года зачернил мне воображение духами, Мильтоновыми бесами, адом и бог знает чем. Он к моей лихорадке прибавил своей ипохондрии и, может быть, испортил и голову, и слог мой: я уже готов был писать поэму в прозе, трагедию в прозе, мадригалы в прозе, эпиграммы в прозе, в прозе поэтической. Не читай Шатобриана! — август 1811

  •  

Ужасные поступки вандалов, или французов, в Москве и в её окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством. <…>
Мщения, мщения! Варвары, вандалы! И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии! И мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны! Хорошо и они нам заплатили!
Можно умереть с досады при одном рассказе о их неистовых поступках.[1]октябрь 1812

  •  

… бессмертн[ый] Крылов! <…> Его басни переживут века. — начало августа 1816

О Батюшкове[править]

  •  

… гений Батюшкова, так сказать, расправил крылья, чтобы взлететь выше своего века, вспорхнул — и остался между долом и высью.

  Фаддей Булгарин, «Письма о русской литературе», 1833
  •  

До времён Жуковского, Батюшкова и Пушкина стихотворному языку нашему весьма много вредили неправильные усечения слов, неверность ударений и неуместная смесь славянских слов с чистыми русскими. Но с появлением произведений сих первоклассных наших поэтов чистота, свобода и гармония составляют главнейшие совершенства нового стихотворного языка нашего.[2]

  Пётр Георгиевский, «Руководство к изучению русской словесности», 1836 (часть 4, гл. 19)
  •  

… нашу поэзию <…> Батюшков, как бы нарочно в отпор [Жуковскому], стал прикреплять к земле и телу, выказывая всю очаровательную прелесть осязаемой существенности. Как тот терялся весь в неясном ещё для него самого идеальном, так этот весь потонул в роскошной прелести видимого, которое так ясно слышал и так сильно чувствовал. <…> Казалось, как бы какая-то внутренняя сила равновесия, пребывающая в лоне поэзии нашей, храня её от крайности какого бы то ни было увлечения, создала этого поэта именно затем, чтобы в то время, когда один станет приносить звуки северных певцов Европы, другой обвеял бы её ароматическими звуками полудня, <…> чтобы даже и самый стих, начинавший принимать воздушную неопределённость, исполнился той почти скульптурной выпуклости, какая видна у древних, и той звучащей неги, какая слышна у южных поэтов новой Европы.
<…> стих Батюшкова, сладостный, как мёд из горного ущелья…

  Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846
  •  

Батюшков колоссально недооценён: ни в своё время, ни нынче.

  Иосиф Бродский, «Диалоги с Иосифом Бродским» (С. Волков)
  •  

В одном из первых своих стихотворений, в послании «К стихам моим», Батюшков высказал свой взгляд на тогдашнюю словесность: он смеётся над бездарными стихотворцами и указывает на общее фальшивое настроение литературы, на её неискренний, напыщенный тон.[1]

  Леонид Майков, «О жизни и сочинениях К. Н. Батюшкова»
  •  

… у Константина Николаевича Батюшкова есть стихотворение «Памятник», написанное в годы, когда он был безнадёжно безумен, <…> и представляющее собою «бессвязный набор слов». Во всяком случае, так считает дотошный и тонкий исследователь его творчества — в то время как это травестирование державинской оды (чем, к слову, отчасти является и «Памятник» Пушкина) — стихи замечательные! <…>
Ускользну от напрашивающегося замечания, что это — словно нечаянный прообраз поэзии нынешнего постмодернизма с его центонностью, то бишь ироническим цитированием предшественников, с его снижением тона и жанра (у Батюшкова — «в печати» взамен державинского «в потомстве», что граничит с пародией). Отвлекусь и от соблазна биографического комментария, от навязчивых догадок и даже прямых очевидностей (что это за «Елиза» и т. п.), словом, от сора, говоря по-ахматовски, от того, что способно толкнуть нас к поверке стихов эмпирикой первой, сырой реальности. Попробовать бы отвлечься и от печального факта, что это писал поврежденный в уме, однако — не выйдет. Как бы то ни было, что видим в «дико вдохновенных» излияниях Батюшкова?
Мелькнула, передав свой привет из уже близкого ему будущего, тень Авксентия Поприщина: «наш друг Наполеон» — наподобие «испанского короля», мании гоголевского сумасшедшего. Кесарь, превратившийся в косаря… Святого! Откуда коса? Из Апокалипсиса? Впрочем, договорились не вникать в происхождение стихотворных реалий… В общем, Кесарь — косарь, по бессмысленной, а вернее, над-смысловой логике созвучий — это тоже перекличка с чем-то более поздним, с поэтикой, которая перестанет чураться эффектного каламбура; с той поэтикой, что впервые ярче всего явится в Бенедиктове, продолжится Северяниным, выродится в Вознесенском… Хотя самая цепкая ассоциация — Хлебников, кого, к слову сказать, не могу не вспомнить, говоря о Глазкове.[3]глава «Сумасшедший Глазков»

  Станислав Рассадин, «Книга прощаний», 2008

1810-е[править]

  •  

Сын неги и веселья,
По музе мне родной,
Приятность новоселья
Лечу вкусить с тобой;
Отдам поклон Пенату,
А милому собрату
В подарок пук стихов. <…>
Вхожу в твою обитель:
Здесь весел ты с собой,
И, лени друг, покой
Дверей твоих хранитель. <…>

А ты, мой друг-поэт,
Храни твой дар бесценный;
То Весты огнь священный;
Пока он не угас —
Мы живы, невредимы,
И Рок неумолимый
Свой гром неотразимый
Бросает мимо нас.
Но пламень сей лишь в ясной
Душе неугасим.

  Василий Жуковский, «К Батюшкову», май 1812
  •  

Пусть у твоих дверей
Привратник горделивый
Не будет с булавой
Весёлости игривой
Отказывать, спесивой
Качая головой;
А скуке, шестернёй
Приехавшей шумливо
С гостями позевать,
Дверь настежь растворять
Рукою торопливой! <…>
Мне свиток приготовь,
Стихов красноречивых,
И пылких и счастливых,
Где дружбу и любовь
Ты, сердцем вдохновенный,
Поёшь непринужденно
И где пленяешь нас
Не громом пухлых фраз
Раздутых Цицеронов[К 2],
Не пискотнёю стонов
Тщедушных селадонов,
Причёсанных в тупей[К 3],
И не знобящим жаром,
Лирическим угаром
Пиндаров наших дней!
Расколом к смертной казни
Приговорённый Вкус,
Наставник лучший муз,
Исполненный боязни,
Укрылся от врагов
Под твой счастливый кров. <…>
Твой скромный камелёк
Тихохонько курится,
Вокруг него садится
Приятелей кружок…

  Пётр Вяземский, «К Батюшкову» («Мой милый, мой поэт…»), 1816
  •  

Певец любви, певец игривый
И граций баловень счастливый,
Стыдись! Тебе ли жить в полях?
Ты ль будешь в праздности постылой
В деревне тратить век унылый,
Как в келье дремлющий монах?
Нет! Быть отшельником от света —
Ни славы в том, ни пользы нет;
Будь терпелив, приспеют лета —
И сам тебя оставит свет.

  — Пётр Вяземский, «К Батюшкову» («Шумит по рощам ветр осенний…»), 1817
  •  

Когда кругом меня всё мрачно, грозно было,
И разум предо мной свой факел угашал, <…>

Когда я вызван в бой коварством и судьбою
И предало меня всё в жертву одного, —
Ты, ты мне был тогда единственной звездою,
И не затмился ты для сердца моего.

  Николай Гнедич, «К другу», 1819 [1832]

1820-е[править]

  •  

С Жуковского и Батюшкова начинается новая школа нашей поэзии. Оба они постигли тайну величественного, гармонического языка русского; оба покинули старинное право ломать смысл, рубить слова для меры и низать полубогатые рифмы[К 4]. <…>
Поэзия Батюшкова подобна резвому водомёту, который то ниспадает мерно, то плещется с ветерком. Как в брызгах оного преломляются лучи солнца, так сверкают в ней мысли новые, разнообразные. Соперник Анакреона и Парни, он славит наслаждения жизни. Томная нега и страстное упоение любви попеременно одушевляют его и, как электричество, сообщаются душе читателя. Неодолимое волшебство гармонии, игривость слога и выбор счастливых выражений довершают его победу.

  Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822
  •  

Неучинский. На что науки? — Я в четырнадцать лет бросил ученье, ничего не читал, ничего не знаю — но славен и велик! Я поэт природы, вдохновения. В моих гремучих стихах отдаются, как в колокольчике, любовные стоны, сердечная тоска смертельной скуки, уныние (когда нет денег) и радость (когда есть деньги), в пирах с друзьями. Я русский Парни, Ламартин: если не верите, спросите у друга моего Лентяева.

  Фаддей Булгарин, «Литературные призраки», август 1824
  •  

Батюшков стоит на особенном, но равно прекрасном поприще. Он создал для нас ту элегию, которая Тибулла и Проперция сделала истолкователями языка граций. У него каждый стих дышит чувством. Его гений в сердце. Оно внушило ему свой язык, который нежен и сладок, как чистая любовь. Игривость Парни и задумчивость Мильвуа, выражаемые какими-то италианскими звуками, дают только понятие об искусстве Батюшкова. Он в одно время и убеждает ум, и пленяет сердце, и рисует воображению.

  Пётр Плетнёв, «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах», август 1824

Александр Пушкин[править]

  •  

Философ резвый и пиит,
Парнасский счастливый ленивец,
Харит изнеженный любимец,
Наперсник милых аонид,
Почто на арфе златострунной
Умолкнул, радости певец?
Ужель и ты, мечтатель юный,
Расстался с Фебом наконец? <…>

Певцу любви любовь награда.
Настрой же лиру. По струнам
Летай игривыми перстами,
Как вешний зефир по цветам,
И сладострастными стихами,
И тихим шёпотом любви
Лилету в свой шалаш зови.
И звёзд ночных при бледном свете,
Плывущих в дальней вышине,
В уединённом кабинете
Волшебной внемля тишине,
Слезами счастья грудь прекрасной,
Счастливец милый, орошай;
Но, упоён любовью страстной,
И нежных муз не забывай;
Любви нет боле счастья в мире:
Люби — и пой её на лире.

  «К Батюшкову», 1814
  •  

… Батюшков <…> сделал для русского языка то же самое, что Петрарка для итальянского русского языка;..

  <Причинами, замедлившими ход нашей словесности…>, 1824
  •  

Главный порок в сём прелестном послании есть слишком явное смешение древних обычаев миф[ологических] с обычаями жителя подмосковной деревни. Музы существа идеальные. Христианское воображение наше к ним привыкло, но норы и келии, где лары расставлены, слишком переносят нас в греч[ескую] хижину, где с неудовольствием находим стол с изорванным сукном и перед камином Суворовского солдата с двуструнной балалайкой. — Это всё друг другу слишком противоречит.

  — заметка на полях 2-й части «Опытов в стихах и прозе» Батюшкова, 1830 (?)

Виссарион Белинский[править]

  •  

… Батюшков <…> решительно стоял на рубеже двух веков: поочерёдно пленялся и гнушался прошедшим, не признал и не был признан наступившим. Это был человек не гениальный, но с большим талантом. Как жаль, что он не знал немецкой литературы: ему немногого недоставало для совершенного литературного обращения. <…> Он писал о жизни и впечатлениях поэта, где между детскими мыслями проискриваются мысли как будто нашего времени <…>. Батюшков, вместе с Жуковским, был преобразователем стихотворного языка; <…> проза его тоже лучше прозы мелких сочинений Карамзина. По таланту Батюшков принадлежит к нашим второклассным писателям и, по моему мнению, ниже Жуковского; о равенстве же его с Пушкиным смешно и думать. Триумвирату, составленному нашими словесниками из Жуковского, Батюшкова и Пушкина, могли верить только в двадцатых годах…

  — «Литературные мечтания», декабрь 1834
  •  

… хотя удивление и хвала толпы бывают так часто ложны, однако, слепая, она иногда как будто невзначай преклоняет свои колена и пред истинным достоинством. Но <…> часто <…> превозносит художника за то, за что порицает его потомство, и, наоборот, порицает его за то, за что превозносит его потомство. Батюшков служит самым убедительным доказательством сей истины. <…> правильный и чистый язык, звучный и лёгкий стих, пластицизм форм, какое-то жеманство и кокетство в отделке, словом, какая-то классическая щеголеватость — вот что пленяло современников в произведениях Батюшкова. В то время о чувстве не хлопотали, ибо почитали его в искусстве лишним и пустым делом, требовали искусства, а это слово имело тогда особенное значение и значило почти одно и то же с вычурностию и неестественностию. Впрочем, была и другая важная причина, почему современники особенно полюбили и отличили Батюшкова. <…> наши классики старались отличаться варварским языком, истинною амальгамою славянщины и искажённого русского языка, обрубали слова для меры, вылажывали дубовые фразы и называли это пиитической волъностию, которой во всех эстетиках посвящалась особая глава. Батюшков первый из русских поэтов был чужд этой пиитической вольности — и современники его разахались. <…> Жуковского тогда плохо разумели, ибо он был слишком не по плечу тогдашнему обществу, слишком идеален, мечтателен, и посему был заслонён Батюшковым. Итак, Батюшкова провозгласили образцовым поэтом и прозаиком и советовали молодым людям, упражняющимся (в часы досугов, от нечего делать) словесностию, подражать ему. Мы, с своей стороны, никому не посоветуем подражать Батюшкову, хотя и признаём в нём большое поэтическое дарование, а многие из его стихотворении, несмотря на их щеголеватость, почитаем драгоценными перлами нашей литературы. Батюшков был вполне сын своего времени. Он предощущал какую-то новую потребность в своём художественном направлении, но, увлечённый классическим воспитанием, <…> он не умел уяснить себе того, что предощущал каким-то тёмным чувством.

  «Сочинения в прозе и стихах, Константина Батюшкова», март 1835
  •  

Не ищите русского содержания в <…> поэзии Батюшкова: она чистый космополитизм; она понемногу и французская, и английская, и древнегреческая, и никакая, а главное — нисколько не русская.

  — «Русская литература в 1840 году», декабрь
  •  

До Пушкина не было у нас ни одного поэта с таким классическим тактом, с такою пластичною образностию в выражении, с такою скульптурною музыкальностию, если можно так выразиться, как Батюшков.

  «„Римские элегии“. Соч. Гёте», июль 1841
  •  

… Жуковский и Батюшков <…>. Почти в одно время явились они, как две яркие звезды, на горизонте нашей литературы и дружно совершали по нём своё, полное тихого света, шествие, пока горестная судьба не остановила одну из них на полудороге и не велела другой продолжать уже одинокий путь по новым и чуждым для неё пространствам, при ослепительном свете вновь взошедшего солнца… <…> Проза их богаче содержанием прозы Карамзина, а оттого кажется лучше и по форме своей, которая в сущности не более, как усовершенствованная стилистика Карамзина, чуждая своеобразного, национального колорита, и больше искусственная и щеголеватая, чем живая и сросшаяся с своим содержанием <…>. Ученики победили учителя: проза Жуковского и Батюшкова единодушно была признана «образцового», и все силились подражать ей… В наше время уже никому не придёт в голову потратить столько труда, хлопот, времени, искусства и прекрасной прозы на повесть вроде «Марьиной рощи» или «Предславы и Добрыни», и если бы кто написал их в наше время, никто бы не стал читать… <…>
Батюшков более поэт, чем Жуковский; Батюшков был одарён от природы художественными силами. В стихе его есть упругость и пластика; о гармонии нечего и говорить: до Пушкина у нас не было поэта с стихом столь гармоническим. <…> И между тем он прошёл почти незамеченным явлением, тогда как Жуковского знала наизусть вся Россия: причина — недостаток, если не отсутствие содержания в поэзии Батюшкова. Родиною его музы должна была быть Эллада, а посредником между его музою и гением Эллады — Германия; и между тем талант Батюшкова развился на бесплодной для искусства почве французской литературы XVIII века: он не почитал для себя унижением переводить и подражать даже какому-нибудь сладенькому Парни. Итальянская поэзия тоже не могла быть ему особенно полезною и скорее была вредна. <…> Одно из лучших его произведений — «Элегия на развалинах замка в Швеции» — внушено ему диким гением мрачного севера; антологические стихотворения — эти драгоценные бриллианты в его поэтическом венце, подарены ему гением родной ему Эллады. Всё прочее занимает у него середину между скандинавскою элегиею и антологическими стихотворениями, и потому всё это как-то нерешительно, более сверкает превосходными частностями, <…> но не целым <…>. Батюшков явился в такое время нашей литературы, когда ни у кого не было и предчувствия о том, что такое искусство со стороны формы. Поэтому он заботился больше о гладкости и правильности того, что называли тогда «слогом», и мало заботился о виртуозности своего художественного резца, так что его пластические стихи были бессознательным результатом его художнической натуры, — и вот почему в его стихотворениях так много неточных выражений, прозаических стихов, а иногда он не чужд и растянутости и реторики. Батюшков сам чувствовал недостаток в содержании для своей поэзии и потому переходил из крайности в крайность: от светлого, поэтического эпикуреизма к какому-то строгому и прозаическому мистицизму. Поэзия его всегда нерешительна, всегда что-то хочет сказать и как будто не находит слов. <…> родись он не перед Пушкиным, а после него, — он был бы одним из замечательных поэтов, которого имя было бы известно не в одной России. <…>
Батюшков — замечательный талант, неопределённо и бледно развившийся; по недостатку содержания поэзия его поэтому не может быть перенесена на почву чуждого слова, не подвергаясь опасности завянуть и выдохнуться…

  — «Русская литература в 1841 году», декабрь
  •  

Поэзия Батюшкова скользит по жизни, едва зацепляясь за неё; содержание её весьма скудно и бедно.

  — «Сочинения Александра Пушкина», статья четвёртая, ноябрь 1843
  •  

… было время, когда нельзя было не верить, что под пером [Жуковского и Батюшкова] стих русский дошёл до крайней и последней степени совершенства, — и между тем этот стих <…> во всех отношениях неизмеримо ниже стиха Пушкина…

  — «Сочинения Александра Пушкина», статья пятая, январь 1844
  •  

Муза Батюшкова, вечно скитаясь под чужими небесами, не сорвала ни одного цветка на русской почве.

  — «Сочинения Александра Пушкина», статья восьмая, ноябрь 1844

Комментарии[править]

  1. Хвостова приняли в Общество, Д. В. Дашков произнёс ироничную приветственную речь, за что большинство членов потребовало исключить Дашкова оттуда, а Батюшков с названными друзьями попытались замять дело[1].
  2. Тут: выспренние, риторические поэты.
  3. К этому стиху в автографе Вяземский сделал примечание: «Батюшкова стих во «Видении на брегах Леты», где строка «Один, причёсанный в тупей» относится к П. И. Шаликову.
  4. Когда созвучны только последние слоги.

Примечания[править]

  1. 1 2 3 4 5 Л. Майков. О жизни и сочинениях К. Н. Батюшкова // Батюшков К. Н. Сочинения: В 3 т. Т. 1. — СПб.: изд. П. Н. Батюшковым, 1887.
  2. Пушкин в прижизненной критике, 1834—1837. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2008. — С. 240.
  3. Рассадин С. Б. Книга прощаний. Воспоминания о друзьях и не только о них. — М.: Текст, 2009.

Ссылки[править]