У этого термина существуют и другие значения, см. Горох (значения).
Горо́х (лат.Písum) — травянистые однолетние или многолетние вьющиеся растения из рода горох семейства бобовых (лат.Fabaceae). Также горохом называют пищевой продукт, плоды растений гороха, а также некоторых других культур, похожих на него внешне. Род включает семь видов, самый известный из которых — Горох посевной (лат.Písum sativum).
С древних времён горох используется людьми как пищевая и кормовая культура. Его семена найдены на стоянках пещерного человека. В древней Индии и древнем Китае горох был символом богатства и плодородия. А в древней Греции наоборот, поскольку горох (так же, как и чечевица во Франции) был основной пищей бедняков. Во время Средневековья горох наряду с кормовыми бобами и чечевицей являлся важной частью питания большинства людей на Ближнем Востоке, в Северной Африке и Европе. К XVII и XVIII векам стали массово употреблять лёгкую пищу, «зелёный горошек», то есть незрелый горох сразу после сбора. В этот период англичанами были выведены новые культурные сорта гороха, которые стали известны как «садовый», или «английский» горох. Популярность зелёного горошка распространилась в Северную Америку. К примеру, Томас Джефферсон в своём поместье выращивал более 30 сортов гороха.
Горох в публицистике и научно-популярной прозе[править]
Во всю свою жизнь он ничего другого не носил на теле, кроме кожаной одежды, а питался только квашенным горохом и бобами. Пренебрегая телесною немощью, преподобный поступал так до самой глубокой старости, когда уже все зубы его выпали, так что нельзя уже было разжёвывать ими пищу, и, мужественно перенося всякую непогоду, никогда не жил в доме.
Серый горох позже сеют, около первого числа майя, но по лунному течению, как прежде объявлено. Ежели после горохового севу случится великий дождь, то многие зёрна вымоет, так что наружу лежать будут. Того ради крестьяне посылают своих детей босыми, дают им палочки длиною в два аршина, приказывают им рядом идти, чтоб один другого доставал, палочками делают они ямки на земле, скатывают туда горох и засыпают. Чечевица в одно время сеется с горохом и требует доброго чернозёму. Телята лучше её едят, нежели овёс; також и лошади любят; её надобно полоть.[1]
Начнем с общеизвестного гороха, например, или бобов. Если мы его вымочим в воде, то оно набухнет, и от него отделится кожура. Под кожурой мы встречаем две мясистые или, скорее, жестко-хрящеватые половинки. В промежутке между этими двумя половинками защемлено небольшое тельце, служащее как бы уздечкой или перемычкой между ними; в этом тельце мы без труда, простым глазом, а еще легче при помощи лупы узнаем небольшое зачаточное растеньице, молодой росток, состоящий из стебелька с листьями и корешка. Этот росток связывает обе доли семени (они так и называются семенодолями). Эти доли, несмотря на то, что они гораздо более самого ростка, ― нечто иное, как два его боковых придатка. <...> Итак, семенодоли гороха, несмотря на то, что они ни цветом, ни видом не напоминают листьев и живут в земле, мы должны признать за листья. За этими первыми, обыкновенно не похожими на настоящие листья органами, на вытягивающемся стебельке появляются уже настоящие листья, но не всегда сразу появляются такие, какие встречаем на взрослом растении.[2]
Очевидно, горох может получать азот из воздуха. Но при каких условиях? Задавшись этим вопросом, исследователи вспомнили, что на корнях бобовых растений давно, еще древними, подмечены какие-то желвачки. Эти желвачки появляются вследствие заражения корней бактериями, повидимому, очень распространенными в почве. Доказывается это очень просто. Берут бобовое растение и воспитывают его в растворе так, чтобы одна прядь корня была в одном сосуде, другая ― в другом. В одном сосуде раствор прокипячен, в другом прибавлено немного почвенного настоя, содержащего бактерии. Оказывается, что на той пряди корня, которая погружена в прокипяченный, стерилизованный раствор, желвачков с бактериями не появляется. Что именно от присутствия в почве этих бактерий зависит усвоение азота воздуха, доказывается таким опытом. Ряд стеклянных сосудов с горохом получил почву, лишенную азота, но зараженную почвенным настоем, содержавшим бактерии, а другой ряд получил почву, стерилизованную нагреванием или политую почвенным настоем, предварительно прокипяченным, и, следовательно, также стерилизованным. Результат поразителен: только растения, которые выросли на почве, содержавшей бактерии, вызывающие образование желвачков, развились нормально, остальные зачахли. Таким образом, мы убеждаемся, что особенность, гороха и всех бобовых, отличающая их от злаков ― способность усвоять свободный азот атмосферы, ― находится в связи со способностью их корней заражаться известными бактериями почвы. Но как и где происходит этот процесс усвоения азота, до сих пор еще не вполне выяснено.[2]
В Саратовском районе была найдена плоскосемянная вика <один из видов гороха> (Vicia sativa), засорявшая посевы чечевицы. Некоторые из форм этой вики настолько близки по форме семян к чечевице как по окраске, так и по размеру семян, что они не могут быть отделены никакой сортировальной машиной. Большинство таких форм цветут и созревают одновременно с чечевицей и представляют собою типичный случай мимикрии. В результате подробного исследования чечевицы и вики (Барулина, 1920) с привлечением большого сортового материала по этим бобовым из различных районов СССР, а также из Средней и Передней Азии, был установлен поразительный параллелизм форм вики и чечевицы. Было установлено, что не только вика мимикрирует плоской чечевице, но и обратно, имеются формы чечевицы, в особенности в северозападной Индии и в Афганистане, напоминающие по округлости зерна и по чёрной окраске и даже по размеру зерна типичные формы черносемянной круглой вики. Сходство рядов изменчивости по семенам у вики и чечевицы настолько велико, что даже для опытного глаза трудно по внешнему виду различить семена чечевицы от вики. Этот пример является прекрасной иллюстрацией гомологических рядов в изменчивости.[3]
— Николай Вавилов, «Закон гомологических рядов в наследственной изменчивости», 1920
Малые количества молибдена усиливают активность клубеньковых бактерий на корнях бобовых растений ― гороха, фасоли, сои, клевера, люцерны, благодаря чему они лучше усваивают азот и быстрее растут. Есть и другие растения, небезразличные к молибдену, например, донник лекарственный (астрагал) накапливает в своих тканях молибден в количествах в 100 раз больших, чем другие растения.[4]
— Борис Казаков, «Молибден», 1990
Шишов ― фамилия происходит от древнерусского имени Шиш. Слово шиш в русском языке имело в прошлом разнообразные значения, связанные со старинным русским бытом. Этим словом могли называть островерхую постройку, шалаш, копну сена, составленные шатром жерди для сушки гороха, снопов.[5]
С утра до ночи должна была сиротка работать самые трудные работы: она рано вставала, носила воду, разводила огонь, варила кушанье, стирала бельё; кроме того, ей приходилось выносить всяческие оскорбления: каждую минуту подымали её на смех, а то нарочно бросали чечевицу и горох в золу, а она должна была сидеть над золою и выбирать их оттуда. Вечером, когда она изнемогала от работы и усталости, то ложилась не на постель, а на золу подле очага; от этого она была всегда в грязи и в пыли, за что её и прозвали Чумичкой. <...>
— Если ты очистишь от золы два горшка чечевицы в один час, то поедешь с нами. Что делать с тобою!
А сама держит на уме: «Это невозможно».
Чумичка взяла два горшка чечевицы и гороху с золой, пошла через заднее крыльцо в сад и закричала:
— Нежные голубки, горлицы, все птицы поднебесные! Прилетайте вы ко мне на помощь чистить горох и чечевицу: хорошие зёрнышки бросайте в горшок, а дурные кладите себе в зобок.
Вот пришло и воскресенье; невеста принарядилась и собралась идти к жениху, а сердце у неё так и ноет; красная девица сама не понимает, что за причина такая. Однако делать нечего: дала слово — надо исполнить. Только пред уходом набила она себе полные карманы горохом да чечевицей. В лесу она скоро отыскала дорожку, посыпанную золою, и прямо по ней пошла. Идёт она, а сама всё бросает, то направо, то налево, то горох, то чечевицу. Так шла она почти целый день и наконец увидела: стоит дом в самой тёмной чаще леса. Очень что-то не понравился ей этот дом: такой он мрачный да таинственный, словно что недоброе предвещает.
Они были в прекрасном саду-огороде, который содержался в большом порядке. <...> Огромные грядки с овощами также отличались своеобразной прелестью. Спаржа с изящными стеблями и шелковистыми волосиками, блестевшими от вечерней росы, напоминала рощу карликовых елей, покрытых серебристым флёром. Горох, поднимаясь на подпорках легкими гирляндами, образовал длинные беседки, какие-то узкие таинственные проулочки, где щебетали крошечные полусонные малиновки.
Иван, сидя рядом или насупротив, предпочитал кочерыжки, а если их не было, ― репу. Вкусы того и другого мирились летом над недозрелым зелёным и жёстким крыжовником, не крупнее гороха, и оба дворника запасались тогда почти ежедневно двумя или тремя помадными банками этого лакомства, которое носила по улицеуродливая, пирогом повязанная старуха, вскрикивая петухом: «Крыжовник спела-ай! Крыжовник садовай, махровай» и прочее.[6]
Недавно расчищенная дорожка скоро вывела нас из липовой рощи; мы вошли в огород. Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зелёные кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запылённых угловатых листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива...
— Иван Тургенев, «Ермолай и мельничиха» (из цикла «Записки охотника»), 1847
Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину жёлтые цветы Ивана-да-Марьи...
— Крак! — стручок лопнул, и все пять горошин выкатились на яркое солнце. Они лежали на детской ладони; маленький мальчик разглядывал их и говорил, что они как раз пригодятся ему для стрельбы из бузинной трубочки. И вот одна горошина уже очутилась в трубочке, мальчик дунул, и она вылетела.
— Лечу, лечу, куда хочу! Лови, кто может! — закричала она, и след её простыл.
— А я полечу прямо на солнце; вот настоящий-то стручок! Как раз по мне! — сказала другая. Простыл и её след.
— А мы куда придём, там и заснём! — сказали две следующие. — Но мы таки до чего-нибудь докатимся! — Они и правда прокатились по полу, прежде чем попасть в бузинную трубочку, но всё-таки попали в неё. — Мы дальше всех пойдём!
— Будь что будет! — сказала последняя, взлетела кверху, попала на старую деревянную крышу и закатилась в щель как раз под окошком чердачной каморки.
В щели был мох и рыхлая земля, мох укрыл горошину; так она и осталась там, скрытая, но не забытая господом богом.
— Будь что будет! — говорила она.
В строгом смысле журавль не степная, а полевая птица. В настоящих степях редко встретишь журавлей; они любят хлебные поля и вспаханную землю, охотно кушают всякие хлебные зерна и всего охотнее ― горох.[7]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Всем приходится пуститься в дальний путь налегке, без всякого багажа, без денег, с одним аттестатом, да с тем, что выдаст им из сберегательной кассы смерть. Какое же из всех деяний человека вынимает она из сберегательной кассы и даёт ему в дорогу? Может быть, самое маленькое, незаметное, как горошинка; но, ведь, из горошинки вырастает длинный цветущий стебель![8]
Но в 1770 году Двоекуров умер, и два градоначальника, последовавшие за ним, не только не поддержали его преобразований, но даже, так сказать, загадили их. И что всего замечательнее, глуповцы явились неблагодарными. Они нимало не печалились упразднению начальственной цивилизации и даже как будто радовались. Горчицу перестали есть вовсе, а плантации перепахали, засадили капустою и засеяли горохом.
Не умолк этот рассказчик, как другой стал сказывать, куда кони пропадают, сваливая все это на вину живущей где-то на турецкой земле белой кобылицы с золотою гривой, которую если только конь заслышит, как она по ночам ржёт, то уж непременно уйдёт к ней, хоть его за семью замками на цепях держи. За этим пошла речь о замка́х, о разрыв-траве и как её узнавать, когда сено косят и косы ломятся, и о том, что разрыв-трава одну кошку не разрывает, но что за то кошке дана другая напасть: она если варёного гороху съест, сейчас оглохнет.
Наталья Степановна. Каков негодяй? Вот и верь после этого добрым соседям! Чубуков. Мерзавец! Чучело гороховое! Наталья Степановна.Урод этакий! Присвоил себе чужую землю, да ещё смеет браниться. Чубуков. И эта кикимора, эта, вот именно, куриная слепота осмеливается ещё делать предложение и прочее! А? Предложение! Наталья Степановна. Какое предложение?[9]
Надо спать. Пойду. А тут без тебя было неудовольствие. В старой людской, как тебе известно, живут одни старые слуги: Ефимьюшка, Поля, Евстигней, ну и Карп. Стали они пускать к себе ночевать каких-то проходимцев ― я промолчала. Только вот, слышу, распустили слух, будто я велела кормить их одним только горохом. От скупости, видишь ли… И это всё Евстигней… Хорошо, думаю. Коли так, думаю, то погоди же. Зову я Евстигнея… (Зевает.) Приходит… Как же ты, говорю, Евстигней… дурак ты этакой…[10]
Её зовут Марусей. Вместе вернулись в канцелярию и принялись за работу. В двенадцать часов в канцелярию прибегает мальчишка и во всё горло орёт: ― Горох и чечевица… горох и чечевица… Не понимаю, что это значит, но сразу почувствовала, что я голодна. Ведь утром ничего не ела. Маруся смотрит с улыбкой и поясняет: ― Это в столовой у нас. Обед такой сегодня. Верно, обед.
― Прежде всего, не соглашайтесь устраивать свой вечер в Киеве, потому что это может повредить моему предприятию с Аверченкой. Один литературный вечер ― это интересно, но когда литература начнет сыпаться как горох, так публика разобьется и сборы падут.
― Отлично, ― поняла я. ― Это вы хлопочете о себе. А я вас пригласила, чтобы посоветовать в моих делах.[11]
― А что такое Жёлтая страна? ― спросила Маша. Толстяк сел подле неё на скамейку.
― Жёлтая страна, ― сказал он, ― это страна, в которой растут подсолнечники, одуванчики и куриная слепота. Жители этой страны едят гороховый суп и все до одного больны жёлтой лихорадкой.
— Вениамин Каверин, «О Мите и Маше, о Весёлом трубочисте и Мастере золотые руки», 1939
Кто никогда не видал, как растёт клюква, тот может очень долго идти по болоту и не замечать, что он по клюкве идёт. Вот взять ягоду чернику, ― та растёт, и её видишь: стебелёчек тоненький тянется вверх, по стебельку, как крылышки, в разные стороны зелёные маленькие листики, и у листиков сидят мелким горошком чернички, чёрные ягодки с синим пушком.[12]
Мы сидим в конторе и ждем Ризенфельда. Ужинаем гороховым супом такой густоты, что разливательная ложка стоит торчком, на второе едим мясо из того же супа: свиные ножки, свиные уши, кроме того, каждому достается по очень жирному куску свиного брюха. Есть жирное нам необходимо, чтобы предохранить свой желудок от действия алкоголя — сегодня мы ни в коем случае не должны опьянеть раньше, чем Ризенфельд.
Прошло время. Владька изучил медицинские науки и бальные танцы, приобрел внешний лоск, но все так же неизменно в конце каждого месяца на громадной кухне общежития появлялся его чугунок. Любой мог подойти и бросить в трескучие пузыри то, что имел: пачку горохового концентрата, картофелину, кусок колбасы, кусочек сахара, огурец или листок фикуса. Любой мог подойти и налить себе тарелку «супчика» (так называл это варево Карпов).[13]
Я стал думать: как теперь пойдет жизнь? Дружков не будет ― они, говорят, все тут хулиганистые; еще надают одному-то. Речки тоже нету. Она есть, сказывал папка, но будет далеко от нас. Лес, говорит, рядом там, говорит, корову будем пасти. Но лес не нашенский, не острова ― бор, ― это страшновато. Да и што там, в бору-то? ― грузди только. Тут вдруг в хозяйской половине забегали, закричали… Я понял из криков, что Славка засадил в ухо горошину. Всем семейством они побежали в больницу.[14]
И будто другие люди тут до нас были, а мы только что встретились. И не у одного, у обоих сразу такая перемена. Что вот, что было? Неужто из-за дождика все, из-за того, что работать не надо? ― Потом пошли на горох… ― На горох пошли поздней. Бросили литовки ― и друг к дружке. И дождик-то какой-то не мокрый был, летит и на лету тает. Вроде как дымный или святой какой. Может, правда, это он нас заворожил. А на горох ты позвала, я тогда куда хошь бы пошел за тобой. Вот ведь что вспомнилось…[15]
― Удав ― мерзость! Капуста ― блаженство! ― Горох и фасоль ― тоже блаженство! ― напомнил один из кроликов с такой тревогой в голосе, словно, не напомни он об этом вовремя, столь прекрасные деликатесы выйдут из употребления кроликов.[16]
Они с Мишкой попали в плен, и повели их расстреливать. Мишка почему-то знал, что его-то не тронут, а Борьке нашептывал, чтобы и он не боялся, потому что может быть осечка. Но винтовка выстрелила. Боли Борька не почувствовал, однако упал, ― так ведь положено. Лежит и думает, что вот он уже мертвый, но почему-то не может думать об этом. Потом он почувствовал: его тело взяли и бросили в большой котел, как на скотном дворе в водогрейке. На дне котла была гороховая каша, и Борька стал месить ее ногами, стараясь раздавить в ней все непроверенные горошины. Каша выдавливалась меж пальцев босых ног, горошины впивались в подошвы, и не хватало сил размять их. Пот лил с Борьки ручьями, булькал в котле, прибывал, пенясь и обжигая ноги, мутным гороховым супом… А Мишка, живой и невредимый, перегнувшись через край котла, оглушительно шептал Борьке на ухо, что все так и умирают… Вот и сон в руку: Мишка отогревается уже, наверно, сидя на печи, или лопает горячий суп.[17]
Когда проступок был особенно тяжёлым, мать приказывала снять чулки. Колени у него были и остались костлявыми, и стояние на коленях было-таки для него наказанием. В экстраординарных случаях мать грозилась поставить его «на горох», но так никогда и не рискнула высыпать на пол из драгоценного холщового мешочка его содержимое. Горох был дорогой. Она могла поставить его на фасоль, которая была куда дешевле и распространеннее, но, очевидно, не догадалась. Вообще стояние на коленях было делом скучным и унизительным, потому как, и без того маленький, он становился крошечным. Впрочем, если приходили вдруг посторонние, мать щадила его гордость и позволяла встать.[18]
Но люди так устроены, что для правильного метаболизма души они должны таиться и трепетать, как делали это миллионы лет, поедая падаль в темных пещерах. Жизнь человека не должна быть слишком легкой, потому что он научится находить в любом комфорте положенную кармой муку, и чем мягче будет перина, тем сильнее станет впиваться в бок закатившаяся под нее горошина. В самой счастливой судьбе должны быть боль и мрак ― точно так же как внутри у прекраснейшей женщины должен быть кишечник.[19]
И Гелен Менелая по персям уметил пернатой
В лату брони, и отпрянула быстро пернатая злая.
Так, как с широкого веяла, сыпясь по гладкому току,
Чёрные скачут бобы иль зелёные зёрна гороха...
Чтоб строй мира и вещей выведать премену
Иль причину, ― глупо он лепит горох в стену.
Прирастет ли мне с того день к жизни, иль в ящик
Хотя грош? могу ль чрез то узнать, что приказчик...[20]
— Антиох Кантемир, «Сатира I. На хулящих учения. К уму своему», 1731
И сквозь хвои тощих игол,
Орошая белый мох,
Град запрядал и запрыгал,
Как серебряный горох.[21]
Я попадаю под обстрел: в меня летят дождя дробинки, но я покуда всё же цел, и не справлять по мне поминки.
Ядра души моей не тронув,
рассыпал неуемный Бог весенний ливень электронов,
прозрачный взбалмошный горох.[25]
Горох да репа — мужицкому брюху крепа!
Кабы на горох не мороз, он бы и тын перерос!
Не смейся, горох, не лучше бобов: размокнешь, надуешься, лопнешь!
Наш горох никому ни ворог!
Завидна девка в доме да горох в поле: кто ни пройдет, ущипнет!
Девку в доме, да горох в поле не уберечь!
И за морем горох не под печью сеют!
Лежебок шилом горох хлебает, да и то отряхивает!
С твоим умом только в горохе сидеть!
