У этого термина существуют и другие значения, см. Утка (значения).
Газе́тная у́тка — непроверенные, ненадёжные или преднамеренно ложные сведения, опубликованная в средствах массовой информации с корыстной или провокационной целью. Это выражение известно не только по-русски, в большинстве языков лживую публичную (печатную) информацию называют газетной уткой.
Происхождение фразеологизма точно не известно. Во всяком случае, число правдоподобных версий на этот счёт достигает десятка, начиная от проповедей Мартина Лютера и кончая — одной из правдоподобных историй барона Мюнхгаузена.
...у Генриха IV <...> обещание курицы в суп беднейшему из своих подданных. Эту курицу ближе всего можно сравнить с газетной уткой; не дождался ее, да едва ли когда и дождется бедный холостяк...[2]
В 1902 году усердно летала по газетам не совсем утка — скорее «проба пера» <...>, будто французы или американцы какие-то получили или получают концессию на постройку второго великого пути через Сибирь...[5]
Биржа газетного вранья имела свои хорошие и плохие времена. Сначала рижские утки кое-как держались в цене.[6]
— Михаил Кольцов, «Стало нехорошо ― поехали в Ригу», 1930
Тем более немотивированным кажется применение слова утка к обозначению выдумки (чаще всего — газетной), ложного сенсационного слуха. Это — калькированный европеизм в русском языке.[7]
— Виктор Виноградов, «История слов» (из статьи «Газетная утка»), 1932
...русское слово утка в этом значении лишено внутренней формы, образного стержня. Этот калькированный перевод европейско-газетного жаргонного термина вошел в русский язык не ранее 50-х годов XIX в. с оживлением газетной прессы.[7]
— Виктор Виноградов, «История слов» (из статьи «Газетная утка»), 1932
Есть даже агентства, которые поставляют газетам рассказы, анекдоты, отчеты об экспедициях в недра Африки и газетные утки.
Неприятно было, например, узнать в 1913 году из серьезного французского официоза «Тан» о сформировании трех новых русских корпусов и просить своё начальство объяснить эту «газетную утку», которая оказалась как раз не «уткой», а правдой...[8]
В газету статью написала —
и уткой газетной стала.
— Ян Бжехва, «Утка-баламутка» («Kaczka-dziwaczka», пер. Игоря Белова), 1956
До сих пор во Франции существует газета «Canardenchainee», дословный перевод названия которой «утки, летящие в одной связке».[9]:26
— Сергей Ильченко, «Фейковая журналистика. Спецкурс», 2019
В заметке рассказывалось, как один учёный купил 20 уток, разрубил одну на мелкие части и отдал на съедение остальным. Затем он также поступил со второй уткой, затем со следующей, пока не осталась только одна утка, которая съела всех своих подруг. <...> С тех пор любую ложную опубликованную информацию начали называть «уткой».[10]
Слово утка в русском языке не подверглось резким семантическим изменениям. В нем не развилось переносных значений и в общелитературном языке. Лишь в специальных языках и диалектах некоторые вещи (например, посуда с длинным носом для приема мочи у больных, не встающих с постели) или приспособления (например, приспособление на борту судна для временного закрепления конца причального каната) по внешнему сходству получили название утки. Тем более немотивированным кажется применение слова утка к обозначению выдумки (чаще всего — газетной), ложного сенсационного слуха. Это — калькированный европеизм в русском языке. Сенсационная ложь у французов — canard, у немцев — die Ente. Ср. в «Вечерней Москве» от 27 сентября 1945 г. заметку «”Газетная утка“ и ее происхождение»: «”Газетная утка“ — это синоним той ”сногсшибательной“ сенсации, которая является основной, движущей силой печати в условиях капитализма. ”Газетная утка“ — весьма широко распространенное понятие: оно вошло и в быт, и в разговорный язык. Но откуда произошло это понятие? Во времена Наполеона в Брюсселе один из тогдашних журналистов (Роберт Корнелиссен) напечатал следующую ”сенсацию“: ”Как велика прожорливость уток, доказывает произведенный над ними опыт. Из двадцати уток взяли одну, разрубили ее на части вместе с перьями и костями и эти куски отдали на съедение остальным девятнадцати. И так продолжали убивать одну утку за другой и кормили убитыми оставшихся в живых до тех пор, пока осталась всего только одна, упитавшаяся мясом и кровью своих подруг“. Вот эта-то ”упитавшаяся“ утка с тех пор и стала синонимом неправдоподобных газетных ”новостей“».
Таким образом, русское слово утка в этом значении лишено внутренней формы, образного стержня. Этот калькированный перевод европейско-газетного жаргонного термина вошел в русский язык не ранее 50-х годов XIX в. с оживлением газетной прессы.[7]
— Виктор Виноградов, «История слов» (из статьи «Газетная утка»), 1932
Третья версия происхождения инетерсующего нас словосочетания происходит из Франции. В XVI веке получило распространение выражение «vendre des canards à moitié», что означало «обмануть». Дословный же перевод таков: «наполовину продавать уток». Слово же «canard» из французского позже перешло в английский язык в середине XIX века и стало означать обман, фальсификацию. До сих пор во Франции существует газета «Canardenchainee», дословный перевод названия которой «утки, летящие в одной связке».[9]:25-26
— Сергей Ильченко, «Фейковая журналистика. Спецкурс», 2019
Специалисты по исторической фонетике вспоминают и опыт христианского богослова Мартина Лютера, инициатора Реформации. Он для обозначения неправды использовал в речи слово Lügenda. Слово прошло ряд трансформаций (Lugende — Lüge — Ente), и осталась утка «Ente».[9]:26
— Сергей Ильченко, «Фейковая журналистика. Спецкурс», 2019
В России слово «утка» в значении «газетная выдумка» является буквальным переводом европейско-газетного жаргонного термина. В русский язык это понятие вошло не ранее второй половины XIX века, в связи с оживлением прессы в эпоху Великий реформ Александра II.
Надо сказать, что XX век был весьма щедр на практическую реализацию методов легализации неправды и лжи в деятельности СМИ, независимо от их вида...[9]:26
— Сергей Ильченко, «Фейковая журналистика. Спецкурс», 2019
Газетная утка – непроверенное, лживое известие, напечатанное в средствах массовой информации. Существуют несколько версий происхождения этого интернационального выражения, из которых две наиболее правдоподобны.
Согласно первой, это выражение связано с бельгийским журналистом Робертом Корнелиссеном, который решил проверить степень легковерности читателей и опубликовал в журнале заметку о прожорливости уток. В заметке рассказывалось, как один учёный купил 20 уток, разрубил одну на мелкие части и отдал на съедение остальным. Затем он также поступил со второй уткой, затем со следующей, пока не осталась только одна утка, которая съела всех своих подруг. Эта заметка взбудоражила общественность, все только и обсуждали эту сенсационную новость, пока Роберт Корнелиссен не признался в том, что это была шутка. С тех пор любую ложную опубликованную информацию начали называть «уткой».
Вторая версия связана с латинской аббревиатурой NT, которую немецкие редакторы использовали для пометки непроверенной и недостоверной информации. NT – non testatur, в переводе означает «не засвидетельствовано» и произносится как en-te, а по-немецки ente — это утка. Вполне возможно, что созвучность аббревиатуры с немецким ente и стало причиной возникновения выражения «газетная утка».[10]
Но в повестях Поэ вы до такой степени ярко видите все подробности представленного вам образа или события, что, наконец, как будто убеждаетесь в его возможности, действительности, тогда как событие это или почти совсем невозможно или еще никогда не случалось на свете. Например, в одном из его рассказов есть описание путешествия на луну, — описание подробнейшее, прослеженное им почти час за часом и почти убеждающее вас, что оно могло случиться. Так же точно он описал в одной американской газете полет шара, перелетевшего из Европы через океан в Америку: Это описание было сделано так подробно, так точно, наполнено такими неожиданными, случайными фактами, имело такой вид действительности, что все этому путешествию поверили, разумеется, только на несколько часов; тогда же по справкам оказалось, что никакого путешествия не было и что рассказ Эдгара Поэ — газетная утка. Такая же сила воображения, или, точнее, соображения, выказывается в рассказах о потерянном письме, об убийстве, сделанном в Париже орангутангом, в рассказе о найденном кладе и проч.[11]
У легитимистов, любителей королевской власти, во вкусе renaissance, три идола, вроде индийских Брамы, Вишну и Шивы; трое королей-волокит, к которым легитимисты питают религиозное благоговение, окружая их мишурными ореолами незаслуженного величия, ― Франциск I, Генрих IV и Людовик XIV. У каждого из этих трех кумиров своя фраза, если не бессмертная, то бессмысленная… У Франциска I знаменитое «Все пропало, кроме чести» (о чем мы уже имели честь говорить с читателем); у Людовика XIV «Государство ― это я» (L'etat, c'est moi) и «Нет более Пиренеев (II n'y a plus de Pyrenees) у Генриха IV, самого популярного из трех: обещание курицы в суп беднейшему из своих подданных. Эту курицу ближе всего можно сравнить с газетной уткой; не дождался ее, да едва ли когда и дождется бедный холостяк, геральдический французский петух. Фраза Генриха IV превращается даже в ядовитую иронию, если вспомнить, что этот добрый король, осаждая Париж, морил его голодом. Хлеб, который он «будто бы» посылал осажденным, взращен в воображении поэтов и льстецов-историков. Ничего подобного не было; парижане во время осады, с мая по сентябрь 1590 года, вместо хлеба питались лепешками из толченого грифеля с примесью муки из костей скелетов, отрытых на городских кладбищах (pain de Madame de Montpensier); падаль почиталась лакомством; до ста тысяч человек умерло от голода и эпидемий; вследствие тления непогребенных трупов в Париже появились ядовитые змеи…[2]
Можно было бы принять это за тупую остроту, если бы вслед за сим не появилось в той же газете извещение, что Аскоченский продал свое издание и остается, стало быть, «не у дел». Это уже такого рода утка, которую можно было бы подстрелить дробью из Уложения: но мы не охотимся за дичью. Пусть квакают эти утки до первого стрелка.[12]
В 1902 году усердно летала по газетам не совсем утка — скорее «проба пера» <...> будто французы или американцы какие-то получили или получают концессию на постройку второго великого пути через Сибирь, двухрельсового, который пройдёт гораздо севернее ныне действующего, прорезав тундры, горы, «разливы рек, подобные морям», тайгу и урманы. Не знаю, как известие было принято в России. Говорят, нашлись даже газеты, которые идею французов или американцев серьёзно поддерживали.[5]
Нам как-то довелось своими глазами в рижском кафе на Известковой улице наблюдать примечательные зрелища самой удивительной из всех птичьих бирж. Биржа газетных уток. Покупатели ― шпики, провокаторы, диверсанты из штабов и банкирских разбойничьих гнезд почти всей Европы, да и Америки, ― сидели, лениво развалясь, разбросав локти над чашками кофе, рюмками ликёров. Продавцы ― местные газетные спекулянты, редакционные сутенёры, редакционные жучки ― суетливо бегали между стульями, назойливо предлагали свой странный товар на засаленных листках. Здесь даже не говорили шопотом. Оркестр все равно заглушал утиный торг, да и чего стесняться, ведь люди все свои. Биржа газетного вранья имела свои хорошие и плохие времена. Сначала рижские утки кое-как держались в цене. Как никак, здесь был почти единственный пункт, где можно было купить хоть брехню, да о России. Болтался по кафе такой потертый человечек по фамилии Карачевцев. Гордо именовал себя специальным корреспондентом американской газеты «Общее дело». Этот расторопный малый устраивал тут же, на глазах у публики, не менее пяти восстаний в день, не менее тысячи расстрелов безвинных детей и уж никак не менее двух-трех скандалов в Совнаркоме и Политбюро. Забавно было, что не только мелкие бульварные газеты, но и почтенный седовласый «Таймс» изо-дня в день покупал у миляги Карачевцева его третьесортное дерьмо ― чтобы сервировать сие пахучее кушанье на завтрак своим джентльменам-читателям. Но потом дела пошли хуже.[6]
— Михаил Кольцов, «Стало нехорошо ― поехали в Ригу», 1930
Ныне значительная часть газетного материала уже не пишется в редакции, а покупается. Есть даже агентства, которые поставляют газетам рассказы, анекдоты, отчеты об экспедициях в недра Африки и газетные утки. Иногда же материал не покупается, а просто выстригается из других газет, причём это газетное браконьерство, в отличие об обычного, проходит безнаказанно и даже вошло в обычай.
А в Америке одна газета сообщила, что какой-то молодой человек в штате Айова направил невидимые лучи на кусок свинца стоимостью в 13 центов — и что же? Через три часа кусок свинца превратился в кусок чистейшего золота, стоимостью в 153 доллара. Другая газета уверяла, будто в Нью-Йорке, в медико-хирургическом колледже, изобрели новый способ обучать студентов анатомии: икс-лучи отражаются от рисунков в анатомическом атласе, а затем попадают прямо в мозг студенту. «Это производит сильное впечатление на учащихся, — писала газета, — и во многих отношениях оказывается выгоднее и удобнее, чем обыкновенные способы обучения, которые практиковались до сих пор: рисунки накрепко отпечатываются в мозгу!» Не правда ли, жаль, что это сообщение оказалось простой газетной уткой! Но, разумеется, газеты недолго питались утками. Читатели требовали более подробных и достоверных сведений о лучах Рентгена.[13]
К ним, по непроверенным данным, обратился американец с неконсолидирующимся переломом костей ноги. Со смещением, ясно видимым на рентгеновском снимке. Смещение никуда не делось, а больной стал ходить. Правда ли это? Реклама? Просто журналистская утка? До того как мы увидели эффекты стимуляции, всё было так на редкость ясно. Ложь. Реклама. Утка. Ну хорошо, а как же с нашим афганским бедолагой? Ведь здесь уже мы столкнулись с неверием в чудеса: этого не может быть, потому что не может быть никогда! Как жаль, что всякое, даже маленькое, «чудо» так трудно уберечь от шарлатанов, которые губят хрупкий росток, заслоняя его развесистой «липой», и мы даже не знаем, был ли росток.[14]
И здесь как нельзя к столу пришлась ему наука и личный пример глумливого зайца, шкурника и даже чиновника Сапека, благодаря которому нервный ранимый солитёр с комплексом отдельного человека, Альфонс Алле смог достроить свой метод «саркастического конформизма» <...> Отныне всё, что бы он ни сказал (и сделал), заранее будет носить торговую марку блефа, «пускания дыма» в глаза — или газетной утки, а достигнутым на этом поприще триумфом он переплюнет не только самого себя, но и свой труп... И даже спустя двадцать лет после его смерти расхожая фраза «да это всё Алле!» по-прежнему значила: пошёл травить! ерунда! ничего всерьёз! Одним словом — ш-ш-ш..., не ш’утка, не утка..., но и не гусь.[15]
На днях облетел город слух. Весь город всполошил. Спорят:
— Газетная утка!
— Рождественский гусь!
Оказалось, действительно большой жирный рождественский гусь. Всем по вкусу. Только газетчикам круто.
Компания литераторов (назывались небезызвестные имена модернистов, как-то Потёмкина), собираясь пьянствовать у какого-то фрукта, истязала-де кошек, которых для этого раздобывал фрукт; в каком-то салоне кололи булавкой кого-то и кровь выжимали в вино, называя идиотизм «сопричастием» (слово Иванова); публика называла имена писателей-кошкодавов; говорили потом: инцидент ― газетная утка; но повод к «уткам» подавала вся атмосфера: между огарочничеством Потёмкина и проповедью «любовных мистерий», которою занялся вдруг Иванов, не было вовсе четких границ; и «башня» Иванова, в передаче сплетников, сходила в уличное хулиганство.[16]
Но о том, что делалось у себя дома, я в течение всех долгих лет, проведенных во Франции, как раз меньше всего знал. Неприятно было, например, узнать в 1913 году из серьезного французского официоза «Тан» о сформировании трех новых русских корпусов и просить своё начальство объяснить эту «газетную утку», которая оказалась как раз не «уткой», а правдой; германский военный агент, конечно, мог бы лучше об этом осведомить французский генеральный штаб, чем его русский коллега во Франции.[8]
Через несколько минут я хотел уже швырнуть газету, как вдруг внимание мое было привлечено корреспонденцией из Лондона, в которой вы давалось за истинный факт, что один из известных медиумов вызвал на спиритическом сеансе, при многочисленном собрании, дух одного исторического деятеля, который даже разговаривал со всеми присутствующими.
Прочитав это, я пришел в величайшее бешенство, сам не зная — почему.
— Это — презренная ложь! вскричал я. — Это нахальная газетная утка какого-нибудь бумагомарателя из-за копеечной построчной платы!… По крайней мере, что касается до меня, лично, то я никогда не поверю ничему, выходящему из круга естественных явлений.[17]
Шуберский. Он как-то приходит к нам и рассказывает: «Ваш, говорит, Андашевский взял с нашей компании триста тысяч акциями». Вуланд (покраснев даже в лице от удовольствия). Стало быть, это не утка газетная была? Шуберский. Какая же газетная утка? Зять мой с управляющим компанией и возил к нему эти акции, и не на дом, а на квартиру к его любовнице.[18]
Быть может, и ничего серьезного для кредита усатинской фирмы нет, а этот нервный интеллигент волнуется из-за личной своей щепетильности, разрешает вопрос слишком тревожной совести. Но… газеты? Обличительный набат?.. Положим, у нас клевета и диффамация самый ходкий товар, и на всякое чиханье не наздравствуешься… Однако не стали бы из-за одних газетных уток слать три депеши сряду.[20]
На другой день утром он уже был в Москве. Приведя в порядок свой туалет в гостинице «Славянский Базар», Николай Леопольдович послал с посыльным коротенькую записку Петухову, в которой просил его быть у него к пяти часам вечера по очень важному делу, а затем с замиранием сердца помчался в Петровские линии к Александре Яковлевне Пальм-Швейцарской. Та приняла его, по обыкновению, в соблазнительном неглиже, но оно на этот раз не произвело на него ни малейшего впечатления.
― Я получил вчера вашу записку, ― начал он, усаживаясь, по ее приглашению, в кресло, ― и поспешил явиться из Петербурга по вашему приглашению, но не понимаю, как могла вас так встревожить пустая газетная утка.
Он проговорил все это деланно-небрежным тоном.
― Вы не понимаете? Странно! Я думала, что вы сейчас поймете, что встревожило меня, ― протянула она, пристально глядя на него своими смеющимися глазами. Он не выдержал, смутился и опустил голову. Она улыбнулась довольной улыбкой.
― Во-первых, ― снова медленно начала она, ― вы совершенно напрасно притворяетесь. Эта заметка встревожила вас больше, нежели меня, так как мы с вами очень хорошо понимаем, что это далеко не газетная утка. Для нас с вами, не говоря об остальной читающей публике, намек слишком ясен… Надеюсь вы согласны?[21]
– ...Я понимаю, конечно, можно сказать что мы ведём себя дерзко и мерзко, что врать дурно; но в некоторых случаях ложь, эта небесная голубка, куда милее правды, не так ли?
– О..., я с тобой полностью согласен, да вот и Генрик Ибсен тоже... со своей Дикой уткой.
– Жаль, в первый раз слышу. Это, должно быть, горячая штучка. Прости, а его хвалёная утка..., в конечном счёте она всё-таки крякает, в смысле, заливает или прямо режет правду-матку?..[3]:311
— Да как же, помилуйте! — обратилась взволнованная примадонна ко мне. — Я по пьесе должна газетную утку убивать. Я требую ружьё. А бутафор мне говорит: «Вам из ружья стрелять нельзя, вы всю публику перепугаете».[4]
Помню я эти именины. Хозяин «Вены», незабвенный покойник Иван Сергеевич Соколов, постарался: украсил мое место цветами и за свой счет, в виде подарка, отпечатал юмористическое меню на двадцать четыре персоны.
Вот оно. Огромное красное 26 января, а под ним: «Закуски острые, сатириконские; водка горькая; как цензура, борщёк авансовый, осетрина по-русски, без опечаток; утка не газетная, трубочки с кремом a la годовой подписчик».
Бедный остряк Иван Сергеевич! И косточки твои, верно, уже рассыпались…[22]
Несла она яйца вкрутую, капусту любила цветную,
и всех посбивала с толку,
однажды покрасив чёлку.
В газету статью написала —
и уткой газетной стала.
Хранила шнурки в буфете,
твердя, что это спагетти.
— Ян Бжехва, «Утка-баламутка» («Kaczka-dziwaczka», пер. Игоря Белова), 1956
Понимаю, что это пошлая шутка,
но в пошлой шутке ― пошлая правда,
и она свежее, чем дохлая утка,
на газетном листе провонявшая безотрадно.[23]
_(2).jpg)
