Тайга
Тайга́ — тип природной зоны, характеризующийся преобладанием хвойных лесов, образованных в основном бореальными видами ели, пихты, лиственницы и сосны. Также словом «тайга» в более широком понимании обозначают одну из географических подзон северного умеренного пояса. Тайгой покрыты северная Сибирь и материковые части Канады. Тайга — самая большая по площади ландшафтная зона России. Её ширина в Европейской части достигает 800 километров, а в Западной и Восточной Сибири — 2150 километров.
Впервые подробный анализ понятия «тайга» (слово монгольского происхождения) дал в 1898 году российский ботаник Порфирий Крылов, который определил тайгу как темнохвойный бореальный сомкнутый лес и противопоставил её сосновому бору, лиственничным, сосновым и мелколиственным лесам. Есть также версия о древнетюркском происхождении слова тайга и его изначальной принадлежности к понятию «гора».
Тайга в афоризмах и коротких цитатах
[править]| — Антон Чехов, «Из Сибири», 1891 |
| — Владимир Арсеньев, «По Уссурийскому краю», 1917 |
Куда ни глянешь, всюду кругом мох: и внизу под ногами, и на камнях, и на ветвях деревьев. Тоскливое чувство навевает такая тайга. В ней всегда стоит мёртвая тишина, нарушаемая только однообразным свистом ветра по вершинам сухостоев.[2] | |
| — Владимир Арсеньев, «По Уссурийскому краю», 1917 |
| — Альфред Хейдок, «Призрак Алексея Бельского», 1931 |
| — Георгий Марков, «Строговы» (книга первая), 1936-1948 |
| — Варлам Шаламов, «Колымские рассказы», 1956 |
Урман – так зовут на севере тайгу – штука серьёзная. <...> Слабому нет здесь пути. Слабых урман губит.[6] | |
| — Олег Коряков, «Хмурый Вангур», 1958 |
| — Семён Липкин, «Тайга», 1962 |
В тайгу ты всегда успеешь. В это заведение прием идет круглый год.[8] | |
| — Александр Вампилов, «Старший сын», 1965 |
В этих краях существовала когда-то самая страшная казнь — привязывать преступника, чаще богоотступника, в тайге — на съедение гнусу.[9] | |
| — Виктор Астафьев, «Царь-рыба» («У Золотой карги»), 1976 |
Прекрасна тайга и вблизи, даже разорённая, измученная.[10] | |
| — Анатолий Жигулин, «Чёрные камни», 1988 |
| — Рим Ахмедов, «Промельки», 2011 |
Тайга в публицистике и научно-популярной литературе
[править]Переехавши через Урду-Оку, мы стали забираться к северо-востоку и северу по пади р. Унакшин, всё выше и выше в хребет. 12 июня утром нам достался трудный переезд по пади этой речки: густые тальники по берегам, а выше — кедровник и жёлтый олений мох, покрывающий россыпи — вот главные представители горной флоры. Мы круто ползли весь день все в гору и в гору среди этой дикой тайги, наконец, оставили позади себя речку, а далее ― последние следы древесной растительности...[12] | |
| — Пётр Кропоткин, «Поездка в Окинский караул», 1867 |
Скоро после Енисея начинается знаменитая тайга. О ней много говорили и писали, а потому от нее ждешь не того, что она может дать. Вначале как будто немного разочаровываешься. По обе стороны дороги непрерывно тянутся обыкновенные леса из сосны, лиственницы, ели и берёзы. Нет ни деревьев в пять охватов, ни верхушек, при взгляде на которые кружится голова; деревья нисколько не крупнее тех, которые растут в московских Сокольниках. Говорили мне, что тайга беззвучна и растительность ее не имеет запаха. Я ожидал этого, но всё время, пока я ехал по тайге, заливались птицы, жужжали насекомые; хвои, пригретые солнцем, насыщали воздух густым запахом смолы, поляны и опушка у дороги были покрыты нежно-голубыми, розовыми и желтыми цветами, которые ласкали не одно только зрение. Очевидно, писавшие о тайге наблюдали ее не весною, а летом, когда и в России леса беззвучны и не издают запаха.[1] | |
| — Антон Чехов, «Из Сибири», 1891 |
Но среди препятствий, удерживающих людей от побегов, страшно главным образом не море. Непроходимая сахалинская тайга, горы, постоянная сырость, туманы, безлюдье, медведи, голод, мошка, а зимою страшные морозы и метели — вот истинные друзья надзора. В сахалинской тайге, где на каждом шагу приходится преодолевать горы валежного леса, жёсткий, путающийся в ногах багульник или бамбук, тонуть по пояс в болотах и ручьях, отмахиваться от ужасной мошки, — даже вольные сытые ходоки делают не больше 8 верст в сутки, человек же, истощённый тюрьмой, питающийся в тайге гнилушками с солью и не знающий, где север, а где юг, не делает в общем и 3—5 верст.[13] | |
| — Антон Чехов, «Остров Сахалин (Из путевых записок)», 1894 |
Сначала строят селение и потом уже дорогу к нему, а не наоборот, и благодаря этому совершенно непроизводительно расходуется масса сил и здоровья на переноску тяжестей из поста, от которого к новому месту не бывает даже тропинок; поселенец, навьюченный инструментом, продовольствием и проч., идёт дремучею тайгой, то по колена в воде, то карабкаясь на горы валежника, то путаясь в жёстких кустах багульника.[13] | |
| — Антон Чехов, «Остров Сахалин (Из путевых записок)», 1894 |
— Ну! Ну! Наддай! — покрикивают каторжные. Вот и всё похоронное пение. | |
| — Влас Дорошевич, «Сахалин (Каторга)», 1903 |
Вы посмотрите, как крушит сибирскую тайгу железная дорога! Абаканский завод ещё не принёс краю пользы даже на ломаный грош, а таёжных палестин опустошил — в два ста лет им не воскреснуть! Это можно принять за правило: если вы в Сибири поставите фабрику или завод в дремучей тайге, то, десять лет спустя, фабрика ваша окажется среди бесплодной степи, и разве где-нибудь далеко на горизонте останется синеть лесная окоёмка. | |
| — Александр Амфитеатров, «Сибирские этюды» (Лесное умертвие), 1904 |
«Гнус», то есть комариная сила, действительно, бич здешнего лета. Миллиарды личинок сплавляет тайга в июньском половодье мощных рек своих, и начинается погибель человеков и беснование скота!.. Я знал людей, которых комариная язвительность подвигала на акты противодействия, совершенно фантастические, — в роде того, что раскладывался, например, костёр на террасе, а сомнительное благоразумие этой отчаянной меры обличалось уже тогда, когда дом пылал, как свеча. Другая известная мне заимка сгорела от того, что конюх, не зная, как спасти от «гнуса» совершенно замученную старую лошадь, разложил маленький костёр у неё под брюхом. Комары лошадь кусать перестали, но сперва от конюшни, потом от всей заимки остались одни воспоминания. Кто незнаком с злобным сыном тайги, енисейским гнусом, тот, пожалуй, не поверит этим анекдотам; кто знаком, не только поверит, но ещё и надбавит на них лишку. | |
| — Александр Амфитеатров, «Сибирские этюды» (Лесное умертвие), 1904 |
― Важный лес, ― заметил Козырь, пряча озябшие руки в рукава пальто, ― прямо сказать. Тайга! | |
| — Валентин Владимирович Курицын (Некрестовский), «Томские трущобы», 1906 |
Здесь подымался по буграм и лощинам перед тайгою низенький пока ещё и невзрачный иван-чай; в конце июня он расползётся на вёрсты кругом ― станет весь розовый, пышный, медовый, густой, по брюхо лошади. А жёлтого болотного курослепа и теперь было сколько хочешь, и от него, росистого, у бугров и лощинок был счастливо-пьяный, вихрасто-встрёпанный какой-то вид.[15] | |
| — Сергей Сергеев-Ценский, «Медвежонок», 1911 |
Понемногу погода разгулялась: туман исчез, по земле струйками бежала вода, намокшие цветы подняли свои головки, в воздухе опять замелькали чешуекрылые. Паначев повел нас целиной «по затескам». Как только мы углубились в лес, тотчас же пришлось пустить в дело топоры. Читатель ошибается, если представляет себе тайгу в виде рощи <где можно гулять>. Уссурийская тайга ― это девственный и первобытный лес, состоящий из кедра (Pinus koraiensis S. et Z.), чёрной берёзы (Betula dahurika Pall.), амурской пихты (Abies nephrolepis Max.), ильма (Ulmus campestris L.), тополя (Populus suaveolens Fisch.), сибирской ели (Picea obovata Ldb.), липы маньчжурской (Tilia manshurica Rupr, et Maxim.), даурской лиственницы (Larix dahurica Turcz.), ясеня (Fraxinus manshurica Rupr.), дуба монгольского (Quereus mongolica Fisch.) <...> и многих других пород. Подлесье состоит из густых кустарниковых зарослей. <...> И все это перепуталось виноградником (Vitis amurensis Rupr.), лианами (Schizandra chinensis Biall.) и кишмишом (Actinidia kolomikta Maxim.). Стебли последнего достигают иногда толщины человеческой руки.[2] | |
| — Владимир Арсеньев, «По Уссурийскому краю», 1917 |
Такие леса всегда пустынны. Не видно нигде звериных следов, нет птиц, не слышно жужжания насекомых. Стволы деревьев в массе имеют однотонную буро-серую окраску. Тут нет подлеска, нет даже папоротников и осок. Куда ни глянешь, всюду кругом мох: и внизу под ногами, и на камнях, и на ветвях деревьев. Тоскливое чувство навевает такая тайга. В ней всегда стоит мёртвая тишина, нарушаемая только однообразным свистом ветра по вершинам сухостоев. В этом шуме есть что-то злобное, предостерегающее. Такие места удэгейцы считают обиталищами злых духов.[2] | |
| — Владимир Арсеньев, «По Уссурийскому краю», 1917 |
«Вот и лето пришло!» ― говорят сибиряки, когда во второй половине июня в тайге, на опушках, по вырубкам и просекам, вдоль дорог расцветает шиповник. Его душистые розовые цветы густо облепляют куст, яркими живописными пятнами расцвечивают заросли лиственницы и берёзовое мелколесье. Ведь шиповник ― это та же роза, только дикая… В Сибири, на севере Иркутской области, растет самый северный дикий шиповник ― иглистый.[16] | |
| — Георгий Тафинцев, «Дикая роза Сибири», 1967 |
Эти летние грозы ― главная причина лесных пожаров. Бывает, на твоих глазах ударит молния в тайгу, и вот вдруг закурился, поднялся белый язычок дыма, а под ним засветился рыжий глазок пламени. Если не потушить вовремя очаг пожара ― разрастется он на многие километры, пойдет пластать пламя по кедрачам и ельникам, по старым гарям и склонам хребтов, где, бывает, даже возникает что-то вроде тяги, когда пламя с гулом проносится снизу вверх по сухим еловым ветками, и деревья напоминают огромные факелы.[17] | |
| — Михаил Тарковский, «Жизнь и книга», 1983 |
Транспорта тогда почти ни у кого не было, совхозными тракторами и лошадьми пользоваться боялись, поэтому уходили пешком. Несли на спинах огромные фанерные торбы, брали с собой одеяла и брезент, запас еды. Дня на три, на пять уходили. В то время брусника была одним из способов получить приличные деньги, а сейчас, наверное, даже большим спасением от бедности, но людей, отваживающихся забираться в тайгу, находилось совсем немного, и в основном пожилые мужчины, ещё той закалки. Те, что помоложе, или вообще не ходили на промысел (исключением были грибы ― брались легко и быстро при урожае) или ограничивались бором.[18] | |
| — Роман Сенчин, «Ёлтышевы», 2008 |
Тайга в мемуарах и художественной прозе
[править]Буйно цветёт тайга под голубыми небесами. Коричнево-серые кедры распластали тёмно-зелёные лапы, а в них ― как в горсти ― торчат мягкие, желтоватые свечечки. Лиственница, пушистая и нежная, тихонько-молодо тулится за другие дерева, но парная нежность её звездистых побегов, кажется, липнет к губам. В свеже-зелёных болтливых сограх, смешливых и ветреных, как в ушах молодух, болтаются праздничные хризолитовые серёжки, а боярка кудрявится, что невеста, засыпанная белыми цветами. Весёлый сладкий сок бьёт от корней к верхушкам.[19] | |
| — Владимир Ветров, «Кедровый дух», 1923 |
Вон по мочежинам, по кочкам болотным, не моргая венчиками глазастыми ― вымытые цветы курослепа и красоцвета болотного; курятся тонкие стройные хвощи. Голубенькие цветики-незабудки, как ребята, бегают и резвятся у таловых кустов с бело-розовыми бессмертниками. А там по полянам, опять неугасимо пылают страстные огоньки, которые по-другому зовутся ещё горицветами: пламенно-пышен их цвет и тлезвонно-силен их телесный запах, как запах пота. А в густенной тайге медовят разноцветные колокольчики, сизые и жёлтые борцы, и по рямам таёжным кадит светло-сиреневый багульник-болиголов. | |
| — Владимир Ветров, «Кедровый дух», 1923 |
Смутным впечатлением этого дня осталась еще фигура Морозки на оскаленном жеребце с развевающейся огненной гривой, промчавшаяся так быстро, что трудно было отличить, где кончался Морозка и начиналась лошадь. Впоследствии он узнал, что Морозка был в числе конных, выделенных для связи со взводами во время боя. Окончательно Мечик пришёл в себя только в тайге, на горной тропинке, развороченной недавно прошедшими лошадьми. Здесь было темно и тихо, и строгий кедрач прикрывал их покойными, обомшелыми лапами.[20] | |
| — Александр Фадеев, «Разгром», 1926 |
Рогули водрузились за плечами, и два человека решительно зашагали, чтобы в двое суток достичь железной дороги. Под самый вечер ливень пронёсся над тайгой; он налетел бурею и в мгновение ока накрыл сопки мутною сеткою косо падающей воды. Пока бушевал ливень, день погас, и клокочущий раскатами грома мрак черною шапкою покрыл все. Вспышки молний выхватывали из темени стволы деревьев с черными сучьями, подобными костлявым, пощады просящим рукам. Потом ветер присмирел, и дождь стих, и ночная тайга заговорила разными голосами: бурлили невидимые глазу ручьи, пищали какие-то зверьки, и трещали ветви под крадущимися в стороне шагами. Сыро, неприветливо и страшно в такую ночь в тайге; черными платками проносятся над головою бесшумные совы, а кусты, кажется, шепчут: не ходи… не ходи…[3] | |
| — Альфред Хейдок, «Призрак Алексея Бельского», 1931 |
Зачем он бежал сюда от гордых своих желаний покорить непокоримое, все взять, что миллионы лет валялось под ногами? Зачем он здесь? Какую помощь могут оказать ему эти старые, потерявшие человеческий облик «божьи люди»? Дурак, сбившийся с пути слюнтяй, суеверная баба, ослабевший, ощипанный галками орел! Так в гордыне своей думал Прохор, унижая себя и подсмеиваясь над собой. Но все-таки, удерживаемый какой-то силой, вопреки своему желанию, он продолжал жить у старцев. Кругом непролазная тайга. Вместо торной дороги одни медвежьи тропы. Возле избушки огородишко. А ближе к речке ― крохотная росчисть от коряг и пней: там засеяна рожь, кусочек гречихи, горох.[21] | |
| — Вячеслав Шишков, «Угрюм-река», 1933 |
Это от нас километров пять или семь (точно установить не удалось: все ходят и ездят, а никто не мерил). Там находятся школа-семилетка и сельсовет, а в нем телефон. От Колтубов через Большую Чернь идёт дорога к Чуйскому тракту, по которому ходят автомашины. Чернь ― черневая тайга: тайга из темных хвойных пород. За Тыжей тянутся колхозные поля. Они идут над самым берегом, потому что недалеко от берега поднимается большая гора и она вся поросла листвяком. С севера находятся горы и тайга, а к югу идет такая крепь и дебрь, что пройти совсем немыслимо. Еще зимой туда-сюда, а летом ни верхом, ни пеши не пробраться. На что Захар Васильевич ходок, и тот туда не ходит.[22] | |
| — Николай Дубов, «На краю земли», 1950 |
― Вот когда я вырасту большая, ― сказала девочка горячо, ― у меня будут тоже всякие звери ― и медведь, и волк, и эта самая рысь! Я сомнительно покачал головой. ― А что?! Она же совсем ручная, ее можно держать и в квартире, да? | |
| — Юрий Домбровский, «Рождение мыши», 1956 |
Я вспомнил старую северную легенду о боге, который был ещё ребёнком, когда создавал тайгу. Красок было немного, краски были по-ребячески чисты, рисунки просты и ясны, сюжеты их немудрёные. После, когда бог вырос, стал взрослым, он научился вырезать причудливые узоры листвы, выдумал множество разноцветных птиц. Детский мир надоел богу, и он закидал снегом таёжное своё творенье и ушёл на юг навсегда. Так говорила легенда.[5] | |
| — Варлам Шаламов, «Колымские рассказы», 1956 |
| — Олег Коряков, «Хмурый Вангур», 1958 |
«Перекур» ― это самый обыкновенный отдых, отдых для некурящих, ибо махорки у нас не один год не было, а перекуры были. В тайге любители курения собирали и сушили листы чёрной смородины, и были целые дискуссии, по-арестантски страстные, на тему ― брусничный или смородинный лист «вкуснее». Ни тот, ни другой никуда не годился, по мнению знатоков, ибо организм требовал никотинного яда, а не дыма, и обмануть клетки мозга таким простым способом было нельзя.[24] | |
| — Варлам Шаламов, «Колымские рассказы», 1961 |
― Представьте на минуту ― большая река в тайге. Пустынные берега в неглубоком восточносибирском снегу, ранние морозы крепчают по ночам, и река туманится паром, а по ней с громким шорохом ползет, теснится, а на быстринах мчится шуга. Со дня на день река станет ― тогда всей экспедиции, только что выбравшейся из тайги, придется два месяца ждать санного пути по реке. | |
| — Иван Ефремов, «Лезвие бритвы», 1963 |
Можно было представить себе многолетнюю сонную жизнь старого райцентра Березань, возле которого ныне строился индустриальный гигант, рылись котлованы под фундаменты новых домов нового города. С крыльца гостиницы видны были бескрайняя тайга и излучина огромной реки. По тайге и по реке плыли тени маленьких мрачных туч. ― Пойдём поищем какую-нибудь еду, ― услышала Таня за спиной голос Горяева. <...> | |
| — Василий Аксёнов, «Пора, мой друг, пора», 1963 |
На твоем месте я бы сначала доучился. В тайгу ты всегда успеешь. В это заведение прием идет круглый год.[8] | |
| — Александр Вампилов, «Старший сын», 1965 |
Тайга перекипела гнусом, успокоилась, зашуршала отгорающим листом, закраснела брусникой, сладкими, будто в варенье, сделались голубика и черника, дичи не переесть, рыбы в речках не переловить. Бабье лето покидало Приполярье, растворялось в прореженной листопадом и ветрами тайге, пятилось к Енисею под напором все ближе подступающих гор. В легком светозарном платье, осыпанном спелыми ягодами, не шагало, а желтым, выветренным листом летело это краткое приполярное лето дальше и дальше, свертывая в трубку расшивной ковер, оставляя сзади хмарь, сбитых с места птиц, безголосые леса, темные туши зародов средь седой от иньев отавы. Светлая льдинка дня обтаивала по краям, самое уже донышко его несмело подсвечивало перегорелым пеплом лета.[9] | |
| — Виктор Астафьев, «Царь-рыба», 1975 |
И мы углубились по Опарихе. Тайга темнела, кедрач подступил вплотную, местами почти смыкаясь над речкой. Вода делалась шумной, по обмыскам и от весны оставшимся проточинам росла непролазная смородина, зелёный дедюльник, пучки-борщевники с комом багрово-синей килы на вершине вот-вот собирались раскрыться светлыми зонтами. Возле притемнённого зарослями ключа, в тени и холодке цвели последним накалом жарки, везде уже осыпавшиеся, зато марьины коренья были в самой поре, кукушкины слёзки, венерины башмачки, грушанка — сердечная травка — цвели повсюду, и по логам, где долго лежал снег, приморились ветреницы, хохла́тки. На смену им шла живучая трава криводёнка, вострился сгармошенными листьями кукольник. Населяя зеленью приречные низины, лога, обмыски, проникая в тень хвойников, под которыми доцветала брусника, седьмичник, заячья капуста и вонючий болотный болиголов, всегда припаздывающее здесь лето трудно пробиралось по Опарихе в гущу лесов, оглушённых зимними морозами и снегом.[9] | |
| — Виктор Астафьев, «Царь-рыба» («Капля»), 1976 |
Днём я заходил в прибрежную шарагу, продирался по Опарихе — разведать, как там хариус, поднялся ли? В одном месте, под выстелившимся ивняком, заметил лужицу. Мне показалось, она покрыта плесневелой водой. Я наступил, провалился и упал — комар плотной завесой стоял, именно стоял в заветерье, не тот долгодумный российский комар, что сперва напоётся, накружится, затем лениво примется тебя кушать. Нет, этот, северный, сухобрюхий, глазу почти не заметный зверина набрасывается сразу, впивается без музыки во что придётся, валит сохатого, доводит до отчаяния человека. В этих краях существовала когда-то самая страшная казнь — привязывать преступника, чаще богоотступника, в тайге — на съедение гнусу.[9] | |
| — Виктор Астафьев, «Царь-рыба» («У Золотой карги»), 1976 |
Что подумает проезжающий мимо в скором поезде человек? Неинтересный забор какого-то склада. Про лагерь не подумает. Насыпи там, на этом участке магистрали, возле пересылки, нет. Там скорее даже небольшая выемка. Так что даже крыши бараков проезжающий не увидит. Когда выходили из вагонов (их оказалось два), видно было во все стороны тайга, тайга, тайга… Да. «Вокруг ― только лес да болота». Все как в невесёлой песне строителей Беломорско-Балтийского канала. В загоне уже были женщины из первого вагона. Их было около тридцати, и у каждой на руках ― грудной ребёнок. Младенцы плакали на общем для всех народов младенческом языке, а женщины (совсем молодые, лет по двадцать) говорили между собою на языке певучем и красивом, и неожиданно ― почти совершенно понятном.[10] | |
| — Анатолий Жигулин, «Чёрные камни», 1988 |
Самое прекрасное было ― это тайга, и зимняя, и летняя, и предвесенняя. Сидишь, бывало, на ступеньках верхнего нового барака, отставив в сторону костыли, и смотришь. Боже мой, какое очарование красок! Ярко-зеленые, как озимь, первые новые хвоинки лиственниц, нежно-голубые пихты. Я их сразу научился отличать не только по цвету, но и по хвоинкам. <...> Прекрасна тайга и вблизи, даже разорённая, измученная. Как-то в большом оцеплении я искал березу, чтобы приладить к ней ковшик для березового сока. Самый сладкий сок у берёз, растущих на возвышениях, на бугорках. Иду с топором и ковшиком из бересты и вижу вдруг ― зверек, но не белка, перебегает мне путь. <...> | |
| — Анатолий Жигулин, «Чёрные камни», 1988 |
И каждый день я поднимался на крышу, вернее сказать, на чердак недостроенного барака и смотрел на чащу тайги, окружающей Тайшет, на бесконечные таёжные дали. И всегда со мною была Марта. Мы научились понимать друг друга. Мы полюбили друг друга какой-то словно бы предсмертной, последней-последней любовью. Я и сейчас ясно вижу эти сине-зелёные дали, уступами уходящие от Тайшета к расплывчатому горизонту. И мы вдвоём с Мартой, и нас никто не видит, кроме этих далей.[10] | |
| — Анатолий Жигулин, «Чёрные камни», 1988 |
Я об этом вспоминаю, потому что тогда впервые услышал слово «вырезали». Оказывается, из картины вырезали самое главное: там действительно был «случай в тайге», когда, скажем схематично, отрицательный герой покушался на героя положительного. Так вот, сам-то случай вырезали, осталась какая-то странная история, где конфликт вроде назревает, потом что-то происходит за кадром, но это покушение на героя переведено уже в разряд некоего стихийного бедствия, каких-то плутаний по тайге, из-за чего, ― неизвестно. Вырезали, и как будто так и было. А молодым авторам пришлось выслушать критику, прочитать эпиграммы, типа: «Видна тайга, тайга дремучая, а за тайгой не видно случая». Вот что всегда обидно для художника, который вынужден подписывать своим именем искалеченное произведение.[27] | |
| — Армен Медведев, «Территория кино», 2001 |
По центральной трассе ― жизненной артерии Колымы, ― одолевая перевал за перевалом, ползли в стылое нутро Дальстроя автомашины, набитые заключенными… Свежими жертвами ненасытному Молоху… Ползли, удаляясь от мягкого климата побережья в тайгу, на промерзшие рудники и прииски ― на золото, на касситерит, на гибель… Ползли день и ночь, по заснеженным дорогам, по наледям несмирившихся рек… Менялись колымские пейзажи, натужно гудели изношенные двигатели… Из-под нахлобученных шапок, поверх замотанных тряпками лиц обреченно смотрели в бирюзовое колымское небо заиндевелые глаза с замерзающими каплями слез на ресницах…[28] | |
| — Георгий Жжёнов, «Прожитое», 2002 |
Я стоял немного в стороне и гладил ветку молоденькой лиственницы, даже к лицу прижал, удивляясь тому, что ёлки могут быть такими мягкими, не колючими. | |
| — Рим Ахмедов, «Промельки», 2011 |
Вершины сопки мне показалось мало, я взобрался на макушку могучей сосны в расчете отыскать на горизонте самую высокую сопку ― Пиль. По моим предположениям она должна находиться на северо-востоке, в полусотне километров отсюда. Но и здесь меня ожидала неудача. Кто бывал в краю сопок, тот знает, что их конусы можно обнаружить вблизи, но чем дальше, тем больше начинают они сливаться в единую гряду. Сколько бы я ни оглядывал окрестности с макушки сосны, передо мной открывался одинаково круглый окоем, скрытый в мглистой лиловой дымке, без всякой зацепки для глаза. Всюду тайга, тайга, тайга без конца и без края. Я надеялся увидеть хотя бы кончик задранного вверх хвоста попавшего в аварию самолёта, не так уж велико расстояние, на которое я отошел от него, ― нет, не видать, можно только предположительно, наугад ткнуть пальцем в ту сторону, где он должен находиться. Всего обиднее было то, что нахожусь-то я совсем недалеко от дома, нас разделяют не больше трех-пяти километров, пройти больше я и не успел бы за столь короткий срок.[11] | |
| — Рим Ахмедов, «Промельки», 2011 |
Тайга в поэзии
[править]| — Валерий Брюсов, «К тихому океану», 27 января 1904 |
Я завидую вам ― трем | |
| — Семён Кирсанов, «Зависть» (из книги «Поэма поэтов»), 1940 |
Мне кажется, надев свой рваный ватник, | |
| — Семён Липкин, «Тайга», 1962 |
Знаю я на Руси невесёлое место, | |
| — Борис Рыжий, «Я уеду в какой-нибудь северный город...», 1997 |
Источники
[править]- ↑ 1 2 Чехов А. П. Сочинения в 18 томах // Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. — М.: Наука, 1978 год — том 14/15. (Из Сибири. Остров Сахалин), 1891-1894 гг.
- ↑ 1 2 3 4 В.К. Арсеньев. «По Уссурийскому краю». «Дерсу Узала». — М.: Правда, 1983 г.
- ↑ 1 2 Хейдок А. Звёзды Манчжурии. ― М.: ИДЛи, 2001 г.
- ↑ Г. М. Марков. Строговы: Роман. ― М.: Художественная литература, 1965 г.
- ↑ 1 2 Шаламов В.Т., собрание сочинений, Москва: «Художественная литература» «Вагриус», 1998, том 1.
- ↑ 1 2 О. Ф. Коряков, «Хмурый Вангур», — М., Детская литература, 1977 г.
- ↑ 1 2 3 С. Липкин. «Воля». — М.: ОГИ, 2003 г. Ошибка цитирования Неверный тег
<ref>: название «липк» определено несколько раз для различного содержимого - ↑ 1 2 Вампилов А. Избранное. — М.: «Искусство», 1984 г.
- ↑ 1 2 3 4 Астафьев В.П. «Царь-рыба»: Повествование в рассказах. — М.: Современник, 1982 г.
- ↑ 1 2 3 4 Анатолий Жигулин, «Чёрные камни». — М.: Молодая гвардия, 1989 г.
- ↑ 1 2 3 Р. Б. Ахмедов. «Промельки» — «Бельские Просторы», 2011 г.
- ↑ Пётр Кропоткин. «Поездка в Окинский караул». Научное наследство. Том 25. — М.: Наука, 1998 г.
- ↑ 1 2 Чехов А. П. Сочинения в 18 томах // Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. — М.: Наука, 1978 год — том 14/15. (Из Сибири. Остров Сахалин), 1891-1894. — стр.205
- ↑ Новодворский В., Дорошевич В. «Коронка в пиках до валета. Каторга». — СПб.: Санта, 1994 г.
- ↑ Сергеев-Ценский С.Н. Собрание сочинений в 12-ти томах, Том 2. Москва, «Правда», 1967 г.
- ↑ Г. П. Тафинцев, «Дикая роза Сибири». — М.: «Химия и жизнь», № 12, 1967 год
- ↑ Михаил Тарковский, «Жизнь и книга», — М., журнал «Октябрь», №9 за 2002 г.
- ↑ Сенчин Р.В. «Ёлтышевы» (роман). Журнал «Дружба Народов» №3, 2009 г.
- ↑ 1 2 «Перевал»: Сборник №1 (Под редакцией А.Весёлого, А.Воронского, М.Голодного, В.Казина). Москва, «Гиз», 1923 г. — Владимир Ветров, «Кедровый дух» (1920-1929)
- ↑ Фадеев А.А. Собрание сочинений в трёх томах, Том 1. — Москва, «Художественная литература», 1981 г.
- ↑ Шишков В. Я.: «Угрюм-река». В 2 т. — М.: «Художественная литература», 1987 г.
- ↑ Николай Дубов. «На краю земли». — М.: Детская литература, 1950 г.
- ↑ Домбровский Ю. О. «Рождение мыши». — М.: ПРОЗАиК, 2010 г.
- ↑ Шаламов В.Т. Собрание сочинений, Том 1. Москва, «Художественная литература Вагриус», 1998 г.
- ↑ Иван Ефремов, «Лезвие бритвы». — М.: Молодая гвардия, 1964 г.
- ↑ Василий Аксёнов. «Пора, мой друг, пора». — М.: Молодая гвардия, 1965 г.
- ↑ Армен Медведев. Территория кино. ― М.: Вагриус, 2001
- ↑ Георгий Жжёнов. «Прожитое». — М.: «Вагриус», 2002 г.
- ↑ В. Брюсов. Собрание сочинений в 7-ми т. — М.: ГИХЛ, 1973-1975 гг.
- ↑ С. Кирсанов, Стихотворения и поэмы. Новая библиотека поэта. Большая серия. — СПб.: Академический проект, 2006 г.
