У этого термина существуют и другие значения, см. Клюква (значения).
Разве́систая клю́ква (или под развесистой клюквой, раскидистая клюква, иногда просто клюква) — устойчивое сочетание, фразеологизм, идиоматическое выражение, обозначающее вымыслы, ложные стереотипы, искажённые представления, вздорные и нелепые выдумки. Выражение обычно употребляется в язвительно-ироническом смысле, часто — по поводу бытующих среди иностранцев домыслах о России и русских: о жизни, культуре, истории, языке и т. п. Идиома содержит в себе очевидный оксюморон, который заключается в том, что низкорослый (2—3 см) стелющийся по земле кустик клюквы никак не может быть развесистым. Толковый словарь Ожегова определяет это выражение как ироничное — о чём-нибудь совершенно неправдоподобном и обнаруживающем полное незнакомство с предметом. — Можно сказать, что даже в отрыве от «клюквы» к концу XX века прежде нейтральное прилагательное «развесистый» несколько поменяло свою семантику и смысловой оттенок.
Выражение, по мнению исследователей, появилось на рубеже XIX-XX веков как устная шутка, высмеивающая нелепые представления иностранцев о России. Объектом шутки являлся иностранец (чаще всего француз), описывающий клюкву как большое дерево. В передовице «Московских ведомостей» Михаила Каткова от 16 ноября 1871 года цитировалась статья о Москве, опубликованная в популярном парижском еженедельнике «L’Illustration». Там «самым древним из религиозных памятников, построенных в ограде Кремля», был назван незавершённый к тому времени долгострой — Храм Христа Спасителя, никакого отношения к Кремлю не имевший. Патриот Катков не упустил случая съязвить: «Пахнуло на нас теми блаженными временами, когда французский турист рассказывал, как он в России сидел à l’ombre d’une klukva…» («под сенью клюквы...»).
Ал. Дюма, конечно, легкомыслен, но ещё легкомысленнее ко всей иностранной литературе, где говорится о России, относиться как к «развесистой клюкве».[2]
Фабула романа не сложна. <...> В лесах около Баку скрывается Grand duc <Великий Князь>. О, эти грандюки! Они положительно вытеснили «Samovar» и «Vodka». Они смело конкурируют с развесистой клюквой.[3]
Пресловутая «развесистая клюква», чего доброго, и посейчас процветает. Казаки еще недавно были оклеветаны, что они едят сальные свечи. Медведи на улицах.[5]
«Там какие-то консультанты были с русскими фамилиями», — говорю я. — «Они России наверное тридцать лет не видали, если не больше. Понасадили развесистой клюквы.»
...стремясь к точности, может десять раз остановиться, пояснить и повторить рассказ, чтобы в запись не попала развесистая «клюква»; рассказывает он просто и ёмко, не затемняя суть дела излишним юмором...[8]
...всякое, даже маленькое, «чудо» так трудно уберечь от шарлатанов, которые губят хрупкий росток, заслоняя его развесистой «липой», и мы даже не знаем, был ли росток.[9]
— Геннадий Горелик. «Как Клим Ворошилов не спас советскую физику», 1998
Действия в пародии разворачивались в самых разнообразных местах. В том числе и «под развесистыми сучьями столетней клюквы». С тех пор развесистая клюква прочно поселилась в беллетристике и журналистике.[11]
Гибель самого космонавта номер один в свою очередь обросла развесистой клюквенной гроздью: от заговора против неугодного героя в недрах ЦК КПСС до вмешательства инопланетян...[13]
— Андрей Тарасов, «С пистолетом на борту», 2001
...недомолвок оставлять не хочется, хотя и писать обо всех мелочах нет желания, дабы не оказаться в ряду собирателей «развесистой клюквы».[14]
Анекдоты о «развесистой клюкве», об «Иоанне Грозном, за свою жестокость прозванном Васильевичем» и т. п. хорошо известны, но доказывают столько же легкомысленное невежество и беззаботность Ал. Дюма, как и не менее легкомысленное пренебрежительное отношение с нашей стороны к иностранным писателям, бравшимся за русские сюжеты. Конечно, дух и характер чужого народа ― вещь малодоступная даже гению и, может быть, «Каменный гость» Пушкина так же странен для испанца, как «Великий князь Московский» Кальдерона, «Дмитрий Самозванец» Шиллера, для нас. <...> Дюма, конечно, легкомыслен, но ещё легкомысленнее ко всей иностранной литературе, где говорится о России, относиться как к «развесистой клюкве».[2]
Второе, что требуется от иллюстратора научной фантастики, — это умение быть чертёжником-конструктором, умение облекать технические идеи автора в плоть и кровь конструктивной, инженерной, строительной логики. Он должен иметь не только высокую графическую, чертёжную, но и техническую подготовку, быть знакомым со строительной техникой, с научной аппаратурой, по крайней мере, настолько, чтобы не делать явных ляпсусов в изображении ферм каких-нибудь грандиозных сооружений, мостов, башен. Пока, к сожалению, наши иллюстраторы, за малым исключением, не обладают даже и этим минимумом. Наиболее осторожные из них поэтому ограничиваются рисунком, мало чем отличающимся от исходного чертежа, в котором изобретатель или писатель только схематично оформляет идею. Таково изображение гигантской подковы (идея Циолковского) для опытов над силой тяжести в романе «Прыжок в ничто» (илл. № 3). Невозможно в короткой статье описать все научные и технические ляпсусы и развесистые «клюквы», которые преподносятся читателям нашими иллюстраторами научной фантастики.[19]
— Александр Беляев, из статьи «Иллюстрация в научной фантастике», 1939
Лучшие образцы русских достижений и накоплений могли быть явлены на диво всему миру. Но о том ли думали наши послы? Каждый из деятелей знает, что культурные попытки не встречали содействия. Можно назвать множество прискорбных памяток. Тем более надлежит показать русскую Культуру, русские возможности. Ведь не знают их люди. А показаны они бывали очень превратно. Пресловутая «развесистая клюква», чего доброго, и посейчас процветает. Казаки еще недавно были оклеветаны, что они едят сальные свечи. Медведи на улицах. А «генерал Харьков» поминался совсем недавно. Не будем назад глядеть, а поможем, где можно, для понимания истинного.[5]
Я уже отмечал, что Лукин очень ироничен, с превосходным чувством юмора; он, как, в общем, принято у полярников, посмеивается над корреспондентами, которые ради сиюминутного читательского внимания поднимают до небес то, что вполне могло бы оставаться на земле. Однако, уважая профессионализм, он к нашему брату терпелив и великодушен: стремясь к точности, может десять раз остановиться, пояснить и повторить рассказ, чтобы в запись не попала развесистая «клюква»; рассказывает он просто и ёмко, не затемняя суть дела излишним юмором ― которым, кстати говоря, он никогда не бравирует; все главные его истории я записал на диктофон, расшифровал их и даю с минимальными поправками, неизбежными при расшифровке прямой речи.[8]
К ним, по непроверенным данным, обратился американец с неконсолидирующимся переломом костей ноги. Со смещением, ясно видимым на рентгеновском снимке. Смещение никуда не делось, а больной стал ходить. Правда ли это? Реклама? Просто журналистская утка? До того как мы увидели эффекты стимуляции, всё было так на редкость ясно. Ложь. Реклама. Утка. Ну хорошо, а как же с нашим афганским бедолагой? Ведь здесь уже мы столкнулись с неверием в чудеса: этого не может быть, потому что не может быть никогда! Как жаль, что всякое, даже маленькое, «чудо» так трудно уберечь от шарлатанов, которые губят хрупкий росток, заслоняя его развесистой «липой», и мы даже не знаем, был ли росток. А мы все по-прежнему материалисты: то, к чему сейчас нет доступа, что непонятно, того просто нет.[9]
Авторы, разумеется, были озабочены «внедрением» своего изобретения: «Уже в следующем 1954 г. может быть построен завод по производству чистых препаратов редкоземельных и других редких металлов с любой производительностью, определяющейся наличием сырья и нуждами советской промышленности». Это, конечно, не развесистая пшеница народного академика Лысенко, но все равно размах впечатляет. Однако достижение университетской научно-технической мысли несколько запоздало. Слишком мощная научно-техническая сила, подкрепленная успешным термоядерным взрывом в августе, имела свое мнение.[10]
— Геннадий Горелик. «Как Клим Ворошилов не спас советскую физику», 1998
В 1910 году в петербургском театре «Кривое зеркало» состоялась премьера пародийной пьесы Бориса Гейера «Любовь русского казака». Действия в пародии разворачивались в самых разнообразных местах. В том числе и «под развесистыми сучьями столетней клюквы». С тех пор развесистая клюква прочно поселилась в беллетристике и журналистике. И не только как крылатая фраза.[11]
Начало было положено уже слухами о предшественниках Гагарина ― неизвестном погибшем пилоте и известном летчике-испытателе Владимире Ильюшине. Гибель самого космонавта номер один в свою очередь обросла развесистой клюквенной гроздью: от заговора против неугодного героя в недрах ЦК КПСС до вмешательства инопланетян или пребывания его до сих пор в психлечебнице со сдвинутым сознанием… Но с другой стороны, источником многих информационных трансформаций могли служить и реальные, тщательно упрятанные факты, пустившие «дымок». Отчисление из отряда кандидата на первый полет Григория Нелюбова и его последующая случайная смерть под колесами поезда.[13]
— Андрей Тарасов, «С пистолетом на борту», 2001
Но правда и то, что годы совместной работы неизбежно ведут к пристрастности в оценках, будь то положительных или иных. Особенно если эти годы вместили в себя романтические надежды, далеко идущие планы, личное вдохновение, напряженный труд, наверное, какие-то иллюзии и, что греха таить, разочарования, в том числе и личностного характера. А недомолвок оставлять не хочется, хотя и писать обо всех мелочах нет желания, дабы не оказаться в ряду собирателей «развесистой клюквы». Признаюсь, в черновом наброске политико-психологического портрета Горбачева я был более определенен и резок, мои рассуждения были ближе к обвинениям, чем к спокойному анализу. Сейчас я ловлю себя на желании скорректировать некоторые оценки.[14]
Хорошенько перемешайте и напоследок добавьте пол чайной ложки чистого глицерина. Он уменьшит плотность паров спирта, и даже самые непьющие дамы не заметят убойной крепости напитка. Обычно клюквенный ликер получается слегка мутноватый, все-таки марля, даже сложенная вдвое, не самый лучший фильтр, поэтому надо дать готовому ликеру отстояться и осторожно слить с осадка, опустившегося на дно. И главное: если не хотите на следующий день лечиться кислой клюквой, то помните ― ликёры не пьют, их смакуют! Ликера, приготовленного по приведенному рецепту, должно хватить года на три. Такая она, развесистая клюква, умеющая угодить всем, от малыша до любителя посидеть за рюмочкой.[15]
Волки! «Если волки, держите лошадь». Отличная сцена для городского, книжного человека: «Никогда я волков на свободе не видел. То, что Россия страна волков, ― это под развесистой клюквой рассказывают старые француженки своим внукам. Однако во всех романах написано непреложно, что у волков ночью «горят глаза». Почему же эти не горят?»[17]
Не пей слишком много водки ― фирмачи не считают это признаком мачизма. Не декламируй туманных стихов, как Джон Клиз в фильме «Рыбка по имени Ванда», ― западная женщина способна оценить это только в комедии. Западные писатели не читали Лескова, но с Достоевским у них все всегда было нормально. Сознательно или нет, они заряжали своих русских достоевскими страстями даже в бульварных романах. Заметив это, я разлюбил Фёдора Михайловича: он автоматически перешел в разряд развесистой клюквы.[18]
Такое ощущение, что фармеровскому Твену, как и большинству его товарищей по несчастью, промыли мозги с хлоркой, начисто лишив их творческого начала. То есть единственного, что отличает писателя милостью божьей от банального скучного обывателя.
Может оно и к лучшему. Представляете, какая развесистая клюква получилась бы, попытайся Фармер имитировать стиль Марка Твена? Пусть лучше его герой, носящий этот звучный псевдоним, рукомашествует и дрыгоножествует без затей, как и подобает традиционному персонажу авантюрно-приключенческого жанра.[20]
Фабула романа не сложна. Действие происходит в транскавказских республиках. В лесах около Баку скрывается Grand duc <Великий Князь>. О, эти грандюки! Они положительно вытеснили «Samovar» и «Vodka». Они смело конкурируют с развесистой клюквой. Я делаю вежливую и приличную улыбку:
― Monsieur не пытался еще написать авантюрный роман из истории Мексиканской революции?
― Нет, а что?
― Может быть, он бы вышел более похож на действительность. Писатель отходит. Моя приятельница довольна: она вообще любит, когда говорят злые вещи с приятной улыбкой.[3]
С 1943 года в СССР показывались фильмы американского производства на русские темы. Нам особенно запомнился фильм «Полярная Звезда». Несмотря на массу наивности и незнания советской действительности, там сквозила искренняя симпатия к русским. Часто приходилось слышать, как русские зрители после этого фильма говорили «Молодцы американцы!», хотя на экране были показаны только русские. В своем положительном изображении зрители чувствовали симпатии американского народа.
«Там какие-то консультанты были с русскими фамилиями», — говорю я. — «Они России наверное тридцать лет не видали, если не больше. Понасадили развесистой клюквы. А „Миссия в Москву?“ Х-а!»
«Комедия! Помнишь как Карл Радек заходит в кабачок, а там семёрки из „Яра“, самовары, сам он в пушкинской накидке. А самое главное — никакого вывода».
Читал блистательную хреновинуОлдриджа. Бог мой, ведь это он написал «Охотника» ― на мой вкус, превосходную вещь. Впрочем, может, канадцы так же подпрыгивают, читая «Охотника», как я при чтении «Сына земли чужой»? А мне-то казалось, что времена откровений a la Фейхтвангер давно прошли. Ах, нам бы этого самого Джеймса на часок беседы! Мы бы ему объяснили, что за ягода ― клюква и почему она вырастает развесистая.[7]
Он был рецензентом моего диплома в 1950 году, и мы 35 лет проработали рядом, но вместе всего лишь один раз, в 1960 году. Это была дурацкая синерама ― трехплёночное кино «СССР с открытым сердцем», которое мы делали на потребу французского продюсера, ― развесистая клюква о Москве плюс балет Большого театра. Сначала неизвестные зрителю влюбленные, он и она (молоденькие Катя Максимова и Володя Васильев), бродят по городу, и через них показываются сомнительные достопримечательности, а к концу первой половины вдруг (о, эта знаменитая документальная драматургия!) выясняется, что они артисты балета, и всю вторую часть картины танцуют артисты Большого театра ― тут уж все без дураков.[21]
В этом же послании Войнович сообщил, что права на экранизацию «Чонкина» проданы им английской фирме «Портобелло продакшн», и если на Родине кинокартина не будет снята, то постановка может быть реализована на Западе. И тогда Чонкину, ― заканчивал письмо Войнович, ― придется, возможно, под развесистой западной клюквой изъясняться по-английски или по-немецки…» Получив благословение автора, я начал пробивать постановку картины.[22]
Когда же я собственными глазами увидел и эти автобусы, и работу актеров, увидел, как все технически продумано, подогнано, как доброкачественно все сделано и как ловко актёры пустую сцену превращают в привлекательную московскую квартиру зажиточного дома с совершенно правдоподобными атрибутами советского быта, то просто ахнул. И ни одной развесистой клюковки! Японская точность, аккуратность и добросовестность, по-моему, выше американской.[23]
― Я подымался вверх по лестнице в полной темноте, а вниз спускались в убежище люди, и я, встречаясь с ними, вдруг проводил рукой по чьему-нибудь лицу ― так мне весело было! ― и вообще позволял себе разные озорные выходки. Семьи писателей уехали в Чистополь, я остался один, проходил на ополченском пункте военную подготовку.
― Меня удивило в ваших военных стихах знание дела, полное отсутствие развесистой клюквы.
― Я ведь ездил во фронтовую полосу вместе с другими писателями. А потом пришлось уехать в Чистополь.[24]
Неожиданно в глаза Машеньке бросился розовый томик Чехова в бумажной обложке, Машенька тут же выхватила его из ряда других книжек, взяла с полки костяной нож, разрезала несколько листков, пробежала глазами несколько абзацев из «Степи» ― нет, читать Чехова по-французски было досадно и даже как-то щекотно, приходилось хихикать невпопад, в переводе частенько получалось что-то вроде: «Княжна Ванюшка сидела под развесистой клюквой». «Книги, Маруся, надо читать в оригиналах, особенно хороших писателей, ― помнится, говорила ей мама, ― а при переводе хороший писатель теряет гораздо больше, чем плохой, потому что хороший писатель ― это всегда полутона, то самое неуловимое «чуть-чуть», без чего нет настоящего искусства».[12]
Все внизу понимали, что журналист и пикнуть не посмеет на правозащитника. Экранный орк торговал развесистой клюквой, но почему-то не говорил правды, которую обязательно сказал бы Грым. Например, что журналисты постоянно воруют лошадей, а если не могут украсть, то насилуют их по очереди, связывая им проволокой ноги и морду, и лошади потом долго болеют, поэтому мужики часто нанимают правозащитников сами. В Уркаине это знали и дети.[16]
Слава богам! Петроград посетили французские гости
Сладкие вести теперь повезут они в вольный Париж:
Пышных, развесистых клюкв и медведей на Невском не видно,
Но у «Медведя» зато французская кухня вполне.[1]
Ценитель развесистой клюквы,
Весёлый парижский маляр,
Две странные русские буквы
На вывеске выписал: «Яр». И, может быть, думал, что это Фамилия древних бояр, Царивших когда-то и где-то, ― Две буквы, два символа: «Яр».
Окончил, и слез со стремянки,
И с песней отправился в бар…
И тотчас досужие янки
Пришли и увидели: «Яр».
Величьем лунная столица бредит ―
Под музыку побед не спится ей.
Приходят в город белые медведи,
Пугают на окраинах детей.
Среди Преображенских офицеров
И кутаясь в голубоватый мех, Принцессы русские любви не верят,
И горек северный девичий смех.
А вот и тройки жаркие на святках,
В избушках теплых мужики кричат:
«Да здравствует Россия!» ― и вприсядку ―
Полы под сапожищами трещат.
Меж тем под розовыми куполами
Попы заводят колокольный звон ―
Глядишь, душа славянская мечтами
Вся изошла над копотью икон.
Развесистые клюквы! ― На ночлеге
Под ними казаки храпят в снегу
И вдруг уходят с песнями в набеги,
В разбойника стреляют на скаку. Татары их в степи подстерегают.
И, не дождавшись милых до зари, Тургеневские девушки рыдают
И удаляются в монастыри.[4]
Я придумал число̀-обезьянку
И число под названием дом.
И любую аптечную склянку
Обозначить хотел бы числом. Таракан, и звезда, и другие предметы ―
Все они знаменуют идею числа. Свечи, яблоки, гвозди, портреты ―
Все, что выразить в знаках нельзя.
Мои числа ― не цифры, не буквы,
Интегрировать их я не стал:
Отыскавшему функцию клюквы
Не способен помочь интеграл.[25]
Развесистая ночь
В упор, по-женски
Сияя, во всю мочь
Таращит зенки.
И в месивах и в пойлах
Её готовки
Подложено, как войлок,
Тупой и топкий, Молчанье, а под ним
Волн галуны
Колеблют псевдоним Луны.[6]
— Георгий Оболдуев, «Исчислив, так сказать...» (из цикла «Я видел»), 1952
.jpg)
.svg){kind=logo}
