У этого термина существуют и другие значения, см. Дождь (значения).
У этого термина существуют и другие значения, см. Золото (значения).
Золото́й дождь — легендарный сюжет обширной греческой мифологии, посвящённой любовным связям Зевса-громовержца. Золотой дождь — это скрытый эмиссионный образ, под которым Зевс явился Данае, дочери Акрисия, царя Аргосского, чтобы оплодотворить её.
Царю Акрисию было предсказание, что он будет убит сыном своей дочери. Узнав об этом, он не решился убить свою дочь Данаю, но заточил её в подземный медный дом и приставил к ней служанку, чтобы она строго следила за непорочностью Данаи. Пленившись красотой узницы, Зевс проник к ней в виде золотого дождя[1] и оплодотворил её, после чего у неё родился сын Персей. Сюжет золотого дождя стал одним из самых известных символов в истории литературы и живописи, а в разговорном языке стал расхожим образом нежданного богатства, свалившегося с небес как дождь и названием нескольких «золотых растений».
— Пётр Каратыгин, «Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий». Книга вторая, 1871
― Вспомни: дождем золотым Громовержец сошёл на Данаю…
Все я сказала тебе. Если понятлив, поймешь.[5]
— София Парнок, «Где его стрелы, — спроси у стрелка своего, о богиня!..» (из цикла «Мудрая Венера»), 1916
...сам Зевс, желавший дать эллинам могучего богатыря, остановил свои взоры на Данае. Он спустился к ней в виде золотого дождя и жил с ней, как муж с женой.[6]
...на самом деле Зевс обрушился на Данаю спермой, иначе каким образом у Данаи мог родиться сыночек по имени Персей? В мифах Древней Греции так и сказано, а христиане выдумали «золотой дождик», чтобы оправдать собственное «непорочное зачатие».[10]
— Иржи Грошек, «Лёгкий завтрак в тени некрополя», 1998
Бог покажется только дождём,
Не окажется больше ничем.[11]
Золотой дождь в исторической литературе, мемуарах и публицистике[править]
Как известно из баснотворной повести, что Акризий, царь Аргийский, для сохранения чести и непорочности дочери своей прекрасной Данаи запер ее в нарочно устроенную медную башню и поставил около оной крепкую стражу со всех сторон, однако ж Юпитер нашел способ к ней спуститься, преобразившись в золотой дождь; из чего видно, что он был весьма умен и знал, каким образом разрушить преграды к наслаждению любви; ибо употребленное им средство было самонадежнейшее из всех возможных к преодолению предстоявших ему трудностей в рассуждении отменной силы и действия драгоценного сего металла, которому редкие двери и замки сопротивляться могут и противу коего также высота стен харемских не всегда служит в защищение.[12]
Подобно Юпитеру, Генрих IV золотым дождем осыпал свою Данаю, оделяя своими щедротами даже тех, которым покровительствовала его возлюбленная. В 1594 году ей было подарено имение Вандейль; в 1595 ― Креси, в 1596 ― Монсо и Жуань (Joignes); в 1597 году король купил для нее герцогство Бофор, вместе с тем пожаловав ее из маркизы Монсо в герцогини. Кроме того, Габриэлью приобретены были поместья Жикур и Лузикур от Гизов; Монтретон и Сен-Жан; герцогство д'Этамп от Маргариты Наваррской. <...>
По примеру прежних лет, Генрих прибегнул к переодеваниям и превращениям. Юпитер мифологический принимал на себя вид быка, лебедя, золотого дождя, облака, даже муравья для обольщения Европы, Ио, Данаи и многих других красавиц. Генрих, отдавая себя на посмешище если не Европы, то Франции, чтобы видеть Шарлотту, наряжался крестьянином, конюхом, псарем, не достигая цели своих желаний, а только сам служа мишенью насмешке не только племянника и его жены, но всего двора и города.[4]
— Пётр Каратыгин, «Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий». Книга первая, 1870
Во время танцев и по их окончании, прохаживаясь по комнатам, он растерял несколько жемчужин, осыпавшихся с его колета и епанчи. Когда находчики приносили ему растерянные зерна, он, улыбаясь, пенял им, что они из-за такой безделицы беспокоились, и просил их оставить находки у себя на память. Таким образом, любимец английского короля рассыпал жемчуга свыше чем на сто тысяч ефимков. Юпитер обольщал Данаю золотым дождем, а герцог Бекингэм Анну Австрийскую ― жемчужным… Подобные выходки роскоши, доходящие до сумасбродства, были испокон веков свойственны преимущественно временщикам и фавориткам (благо, тем и другим деньги легко достаются).[4]
— Пётр Каратыгин, «Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий». Книга вторая, 1871
Или еще: над крышею вдовьего дома рассыпались золотым дождем огненные искры. Но это ― также не простые искры, как не простым был золотой поток, одождивший Данаю. Искры эти ― змей-летун, оборачивающийся в избе покойным мужем хозяйки, вступающий с нею в плотскую связь и доставляющий ей деньги; от этого сочетания женщины с нездешнею силою родится ― уж конечно![13]
Но умереть насильственной смертью, да еще от руки внука, очень горестно; и вот почему Акрисий решил не выдавать дочери замуж. А чтобы она без него не распорядилась своей судьбой, он держал ее взаперти в ее девичьем терему ― и аргосские граждане с сожалением говорили о прекрасной затворнице, а царевичи соседних государств ― о своих обманутых надеждах. Но этим надеждам все равно не суждено было сбыться: сам Зевс, желавший дать эллинам могучего богатыря, остановил свои взоры на Данае. Он спустился к ней в виде золотого дождя и жил с ней, как муж с женой. Её старая няня, под надзором которой она находилась, долго колебалась, сказать ли или не сказать царю о происходящем; наконец страх перед земным владыкой пересилил ― она известила его, что его предосторожности были напрасны, что внука ему не избежать.[6]
Кто этот старик, по-бабьи повязанный, бредущий без цели, вероятно, уже примирившийся с нищетой и даже греющийся в ней? Это автор «Данаи» ― в золотом дожде! Кто этот однорукий чудак, который сидит на лавке под деревенским навесом и ждет, когда ему дадут пообедать две сварливые бабы: жена и дочь? Это Сервантес.[14]
Однажды, около месяца назад, после затейливого соития, распития «смирновской» на две трети и полного уничтожения копченого курёнка, конечно, тоже принесенного женой, он, пребывая в благодушном настроении, сказал: «Прикрылась бы, прохладно у меня здесь». И в ответ на это приходящая супруга похлопала себя по тридцатидевятилетним прелестям, которые отражало старое зеркало платяного шкафа. «Рубенс!.. «Даная и золотой дождь,» а?!» Он обратил взгляд к зеркалу. Трещинки и причудливые лакуны осыпавшейся амальгамы лишь выявляли несовременную добротность, толщину стекла… Собственно говоря, в самой постельной женской болтовне ничего плохо не было, но ― «Рубенс», «Золотой дождь», «Даная» ― это уже похоже на перераспределение ролей: ронять небрежно породистые, красивые слова было всегда его законной привилегией. Конечно, это не было допущено до уровня сознания, однако… Вот Николай в задумчивой приторможенности зачем-то подошел к печке, пощупал облицовку, хотя, казалось бы, прекрасно знал, что печь не топится…[15]
— Спорь, не спорь, дорогой, я — Даная. Д’Анна-я! Меня прятать бессмысленно. А тем более от него. Он достанет и под землей!
Краем глаза следит: не кусаю ли губы? Ей нужна моя ревность. Моя ревность ― вот истинно золотой дождь для нее! Он не только ведь мало любил ее, он нисколько не ревновал. Я же тем и хорош, что:
― Ведь он развратил тебя, Аня! Ну станет ли порядочный человек вести свою родословную от чёрта, от дьявола?! [9]
«Этюд человеческого тела», 1949 год. Название следует понимать буквально. Герой картины ― не человек, а именно тело. Мы видим его со спины. Лицо не имеет значения, когда тело становится лицом. Дождь Бэкона имеет цвет семени. Это не тот золотой ливень, обернувшись которым, Зевс оплодотворил Данаю. Скорее, мёртвая вода. Угрюмый тусклый дождь желанья. Под этим дождём не отмыться. В этой клетке не успокоиться. За этим занавесом не спрятаться.[16]
Приезды Онуфрия Парамонова в Зяблицыно имели совершенный вид торжеств. Он рассыпался над селом золотым дождем; в честь него назначались особенные радения, на которых Гузнов гремел и прорицал, а «голуби» кружились и скакали, выкрикивая: «Накатил, сударь, накатил!» Жертвы меняльного фанатизма вербовались десятками, а становой пристав, получив мзду, ходил по улице и делал вид, что все обстоит благополучно. В одну из таких поездок Онуфрий Петрович доглядел Фаинушку. Девушка она была шустрая и, несмотря на свои четырнадцать лет, представляла такие задатки в будущем, что старый голубь даже языком защелкал, когда хорошенько вгляделся в нее.[17]
В городе Эфесе жила женщина такой красоты, что женщины говорили при встрече с ней:
— Да будет благословенна твоя мать, которая родила тебя такой прекрасной!
А мужчины богохульствовали:
— Что дремлешь ты там, Юпитер, около своей Юноны! Вот когда, вот когда тебе следовало бы превратиться в быка и украсить лоб грозными рогами, или принять вид белоснежного лебедя, или, — что, может быть, действительнее всего в мире, — осыпать золотым дождём эту новую Данаю.
Поднимем наш кубок в память Париса! Счастье, что не было на склоне горы Иды этой женщины из Эфеса, — тогда бы Парис имел против себя не двух, а трёх богинь![18]
Они идут. Проходят шагов с пятьдесят. Походка профессора становится все спотыкливее и неувереннее, и, не доходя до квартиры профессора шагов на тридцать, Жанета вдруг разражается веселым, громким хохотом, звенящим, как золотой дождь по серебряному блюду. ― Ax, шутник! обманщик! Разве меня можно одурачить! Ваши руки слишком жестки для слепого, и разве я не вижу, как дрожат ваши ресницы, когда вы через них поглядываете на меня? И шаг ваш гораздо тверже, чем у слепца. Ну, алор, марш домой, господин слепой! И пожалуйста, не делайте над собой таких фокусов, а то и навсегда останетесь слепым. На небе таких шуток не любят.[19]
«Ничего, ― подумал я. ― Есть еще резервы, если есть ответственность перед жизнью и перед красотой, которая в ней разлита».
И тогда я понял, что все наполнено ожиданием золотого дождя. У царя Аргоса Акрисия была дочь Даная, славившаяся своей неземной красотой. Акрисию было предсказано, что он погибнет от руки сына Данаи. Чтобы избежать такой судьбы, Акрисий построил глубоко под землей из бронзы и камня покои и там заточил свою дочь Данаю, чтобы никто не видел ее и не полюбил. Но великий Зевс полюбил ее, проник в подземелье в виде золотого дождя, и стала дочь Акрисия женой Зевса. И от этого брака родился у Данаи прелестный мальчик. Мать назвала его Персеем. И впоследствии добыл он голову Горгоны-медузы, от которой каменели враги, и крылатого коня Пегаса, позволившего ему побеждать смерть.[20]
Наконец они вошли в какой-то двор, где стоял очень обшарпанный трехэтажный дом, и когда они вошли в подъезд этого дома, восторг Сергея разразился золотым дождем самых разнообразных поцелуев, среди которых не будет лишним отметить томно-медлительные, мимолетно-дружеские, когда она слегка отстранялась, риторически-пылкие, если она начинала сердиться, и тогда они, эти риторически-пылкие, пытались отрицать слишком чувственный смысл рассердивших ее поцелуев и намекали на какой-то другой, чуть ли не гражданственный смысл этих прикосновений, а потом снова прорывались слишком горячие, а за ними следовали тихие, просящие прощения за более грубые и жаркие, а на самом деле эти тихие и были самые нескромные, ибо несли в себе коварную сладость обольщения. Так простояли они с полчаса, вернее, не стояли, а постепенно двигались наверх, на третий этаж...[21]
Конечно, можно было бы, очертя голову, назло (себе, детям) взять вон да и нарожать вдосталь, как делали и делают несознательные бабы, которых Аннушка, никого не судившая, осуждала. Но псковская Даная 1913 года рождения, в предчувствии ли обобществления или иных апокалиптических зверств, а может (посмотрим шире), в обостренном удивлении перед самим фактом смерти, ― не захотела превращать Золотой дождь в бренное мясо, а потому «держала дисциплину». А ведь за ней ухаживали![22]
Я поднатужился и выдал ей последнюю порцию, как Зевс протёк на Данаю в виде золотого ливня, да только сказочки все это про золотой ливень. А на самом деле Зевс обрушился на Данаю спермой, иначе каким образом у Данаи мог родиться сыночек по имени Персей? В мифах Древней Греции так и сказано, а христиане выдумали «золотой дождик», чтобы оправдать собственное «непорочное зачатие». И нет ничего плохого, если бог сошелся с женщиной, чтобы получилось какое-нибудь подобие. Ну хоть какое-нибудь, а то ведь расплодилось столько паразитов, которые неизвестно как произошли…[10]
— Иржи Грошек, «Лёгкий завтрак в тени некрополя», 1998
Например, одна дама фертильного возраста, позировавшая мне единственный раз (в костюме фризской крестьянки), на следующий же день после сеанса, как я узнал от ее взволнованной тетушки, накупила целый короб одежды для новорожденных. Видит бог, я касался сей дамы разве глазами, и то в силу профессиональной необходимости, и, даже приняв вид Золотого Дождя, я ни за что не стал бы Входить в нее, чтобы Познать ее. Мне достаточно было и того, что я видел. А видел я то, что дама почитает мои занятия с глиной лишь в качестве игривой интродукции к «настоящей жизни» (коя проклюнулась, как выяснилось, на другой же день именно в виде подгузников) ― причем в качестве интродукции именно аперитивно-завлекательного характера, чтоб якобы посильней разжечь не слабый и без того аппетит вышеозначенной дамы к жизни «нормальной», «как у людей», «настоящей».[23]
Очень редко, в минуты крайней нужды и отчаяния (подарки на день рождения дочки), я подходил к этим сияющим «алтарям», покупал «токен», впихивал в щель. Крутились на барабанах картинки ― красные колокольчики, желтые лимоны, лиловые сливы, и всегда ― всегда! ― останавливались три одинаковых в ряд, и всегда ― всегда! ― в поддон гулким золотым дождем сыпались жетоны! Такая «ласка» смущала меня, а тем более теперь, когда Кир ясно и недвусмысленно дал понять, что это благо с его рук, что это он, и именно он, носит мне передачи от Господа Бога! Все! <...>
― Смотрите ― тут написано: «бумани»! ― Дочь засмеялась.
Ну что же ― все верно. Лишь Букву ты просил у Него ― лишь Букву и получил! Пошел золотой дождь. Бог покажется только дождем,
Не окажется больше ничем.
Потому-то Его мы и ждем так спокойно:
Он нравится всем.[11]
Солнце еще не взошло, а может быть, это был пасмурный день. На стене слабо отсвечивали застекленные репродукции: натюрморт, который мне очень нравится, и «Даная» Рембрандта. Кто-то сидел возле моей кровати, но мое внимание было поглощено картиной; было плохо видно, и я скорее угадывала, чем различала прелестные черты некрасивой юной женщины. Она тянет руку навстречу плодоносному золотому дождю, который я уже вовсе не могла видеть. Кто-то сидел, это был человек с такой невыразительной, стертой, неразличимой внешностью, ― словно надпись, которую невозможно разобрать, ― что я только по голосу узнала в нем Оператора.[24]
Баев, говорю, это полотенце мокрое, оставь его в покое. Я его в аккурат с утречка постирала. Прям как знала… Возьми другое, в шкафу. И сразу же прикусила язык. Это от досады, непроизвольное, как коленный рефлекс… Не стыдно тебе? У них еще конфетно-букетная стадия в разгаре, и он ей собирается что-то важное сказать… наверное, про негасимую любовь… про то, как они похожи, он и она, небо и земля, а тут еще молния любви проскочила, получается иерогамия… приходит он и проливается золотым дождём на иссушенную землю, и снова весна…[25]
Хор. — И Даная несла ту же судьбу:
От небесных лучей в медных стенах
Скрыли её, в покое мрачном, как гроб,
А и род её был честен, дитя, дитя
И хранила в себе дождь золотой, Зевса тожь плод,
Но сильна власть судьбы, страшно сильна;
И не спасёт от ней богатство,
Арея сила не спасёт,
Ни башни, ни корабль, секущий волны,
От ней не убежит.
Купец тогда и сам с женою спать ложился;
Кладя раскольничьи кресты на жирный лоб,
Читал: «Неужели мне одр сей будет гроб?» Жена за ним тогда то ж самое читала
И мужу оного с усердием желала.
Лишь только откупщик на одр с женою лег,
Тогда ужасный вихрь со всех сторон набег;
Остановилася гроза над самым домом,
Наполнился весь дом блистанием и громом,
Над крышкою его во мраке страх повис,
Летят и дождь, и град, и молния на низ.
Премена такова живущих в ужас вводит:
Не паки ли Зевес в громах к Данае сходит?
Не паки ль на нее он золотом дождит,
Да нового на свет Персея породит?[2]
Оставя нектар, скипетр, гром, Юпитер, по уши влюбленный,
К Данае, в башне заключенной,
Спустился золотым дождем. ―
Прошли те времена, настали веки бедны,
И рада красота, как льется дождь и медный.[3]
В то время волны всех морей
Толпы отважных кораблей,
Тобой рассеянных, топтали;
На царства дани налагали
И дождь сокровищ золотой
В твою утробу проливали![27]
— Виктор Тепляков, «Третия фракийская элегия», 27 марта 1829
Богач пустой, голландский Крез,
Пленился нежной красотой, ―
И дождь рассыпал золотой
У ног прелестной, как Зевес…
И, как Даная смущена, Позорный дар взяла она, ―
Как дар, ниспосланный с небес…[28].
«Хищников лютых Орфей укрощает своим песнопеньем, ― Женское сердце, клянусь, сердца звериного злей: Тщетно кифара моя ей поет самым сладостным звуком… Непобедимую как мне победить? Научи…»
― Вспомни: дождем золотым Громовержец сошел на Данаю…
Все я сказала тебе. Если понятлив, поймешь.[5]
— София Парнок, «Где его стрелы, — спроси у стрелка своего, о богиня!..» (из цикла «Мудрая Венера»), 1916
Я к Данае, в сне ночном,
Золотым сошел дождем;
Летним днем был горд победой,
В лике лебедя, над Ледой;
Для Семелы тень была,
Там, где я, всегда светла;
Долго длилась ночь без смены
Для меня близ уст Алкмены;
В свете, в сумраке, везде,
В храме, в роще, на воде,
Я готов в борьбе открытой
Пасть, сраженным Афродитой.[29]
Осени полные ведра ― за каждое платят по гривне ― в ночи бездонные падают с цепи литой. О Данаиды! Возможно ли быть вам наивней. Плачут данайские девы, и валится дождь золотой.
Полно у Зевса молить богоданного мира!
Капелькой масла в ведре усмиряется плеск.
Слышал я ночью, как плакал Лаплас и с мундира
сыпались звёзды и академический блеск.[7]
— Сергей Петров, «Вышел, как в сказке, волшебный туман из клубочка...», 1939
