Оско́ма, оско́мина (от русск.скомлеть) — в первоначальном значении оскома значила скорбь, тоска, нытьё, томление(устар.). Ныне этот смысл почти утерян. С XVIII века оскома, позднее оскомина означает навязчивое ощущение разъедания, раздражающей кислости во рту. Возникает чаще всего от избыточного поедания кислой пищи или напитков, в особенности, ягод или незрелых плодов.
Часто употребляется в переносном значении, имея в виду умственное или душевное состояния утомления от надоедливого предмета.
Казалось бы, что лимонад, выпитый хотя и в большом количестве, должен лучше действовать на человека, чем содовая вода. Но на самом деле это не так. К утру он перекислил все мои желудочные соки и набил такую оскомину, что я еле мог кусать...
…серый, сопливый бес вселившийся в меня скуки начинает лениво расти <...>; язык обкладывает кисленькая медная оскомина: это привкус <…> подъеденного молью театра...
Только не надо вспоминать про слезинку ребёнка <...>. Это уже оскомину набило.[8]
— Елена и Валерий Гордеевы, «Не все мы умрем», 2002
Сейчас это кажется набившим оскомину трюизмом, но тогда это было необычайно новым и смелым.[9]
— Фёдор Крахоткин, «Фридрих Ницше: антагонизм культуры и государства», 2003
Алюминиевая кружка с ручкой, обмотанной бечевой, всегда была нужна в лесу <...> — собрать ягод, засыпать в рот прохладную <...> костянику, брызгающую оскоминой.[10]
Такие книги, как «Поднятая целина», оскомившие нам зубы в советском долбёжном учении, достойны ли вообще серьёзного разбора? Не знаю, я наткнулся случайно, просто перебирая книги о Доне.
В текстах Ницше содержатся в неявном виде, зачастую в форме гениальных намёков-прозрений, мысли-предчувствия, ставшие магистральными для культурологов прошлого (XX-го) столетия. Например, краеугольное учение о локальных культурных образованиях, отрицание единой общечеловеческой культуры, преемственности культуры, её «интепретации» и т.д. Любая культура, по Ницше, как любой живой организм, переживает стадии рождения, расцвета и гибели. Сейчас это кажется набившим оскомину трюизмом, но тогда это было необычайно новым и смелым.[9]
— Фёдор Крахоткин, «Фридрих Ницше: антагонизм культуры и государства», 2003
Стандартный финиш <его романов> многим набил оскомину, а поп-эзотерика другой «высокоморальной» развязки предложить не может. И Пелевин нашёл два маршрута к решению этой проблемы.[13]
На тёмном чердаке под самой крышей связки рябины висели, словно берёзовые веники. Листья на гроздьях посохли, пожухли и свернулись, и сами ягоды, перемёрзшие за зиму, тоже чуть сморщились, вроде изюма, зато были вкусны. Свежая рябина ― та и горьковата, и чересчур кисла, есть её трудно, так же как раннюю клюкву. Но и клюква и рябина, прихваченные морозом, приобретают ни с чем не сравнимые качества: и от горечи что-то осталось, а всё-таки сладко и, главное, никакой оскомины во рту.[14]
Куда как худо толкуешь ты любовь! По твоему мнению, она должна быть так же тверда и постоянна, как старинное супружество, чтобы наскучить в две недели. Пустое, мой друг! Любовь, как смородина, которую как бы ты ни жаловал, но она в шесть минут набьёт тебе такую оскомину, что ввек на неё не взглянешь, если не возьмёшь предосторожности употреблять её реже.[1]
Казалось бы, что лимонад, выпитый хотя и в большом количестве, должен лучше действовать на человека, чем содовая вода. Но на самом деле это не так. К утру он перекислил все мои желудочные соки и набил такую оскомину, что я еле мог кусать; я испытывал нечто в роде паралича нижней челюсти. Общее моё настроение было мрачно и отвратительно. <...>
...на лимонад я уже не мог больше смотреть. Я выпил пару кадок воды со льдом.
Утром, я проснулся с зубной болью, судорогами и ознобом плюс всё еще продолжавшаяся оскомина и масса газов во внутренностях.
...запретный плод — вовсе не яблоки, а лимоны! Я сказал, что это только лишний раз доказывает мою невиновность, ибо я никогда не ел лимонов. Но змея, говорит она, разъяснила ей, что это имеет чисто иносказательный смысл, ибо под «лимонами» условно подразумевается все, что мгновенно набивает оскомину, как, например, плоские, избитые остроты.
А вкусный крыжовник! Ягоды чуть мохнатые, покрытые желтоватой пыльцой. Они хрустят на зубах. И сладкие какие! Такого крыжовника можно съесть целую шапку, и никакой оскомины не набьёшь.[16]
— Владимир Беляев, «Дом с привидениями» (трилогия «Старая крепость», книга 2), 1941
И вдруг среди темной сумрачной зелени, радуя глаза светлой, веселой зеленью, высовываются кусты черники. Высокие, легкие кусты щедро обсыпаны черными дождинками ягод. <...> Длинные, легкие стебли только тронешь, как они податливо наклоняются, сверкая глазастыми ягодами. Они такие вкусные, что я начинаю жадничать. Мне кажется, что мне одному не хватит всего этого богатства, а тут еще дедушка, как маленький, ест да ест ягоды. Не успеет общипнуть одну ветку, как уже присматривается, ищет глазами другую и вдруг — цап! — схватился за ветку, полную ягод. Но вот наконец я чувствую, что больше не могу, уже такую оскомину набил, что от воздуха больно холодит зубы, когда открываешь рот.[2]
Казалось тогда, или в памяти искривилось: <...> боль в пояснице от работы внаклонку, оскомина во рту, томительное до отчаяния ожидание, когда же, чёрт возьми, наполнится набирушка, болтающаяся на поясе, погромыхивающая на своем бездонном дне несколькими горстями ягод, заусеницы и ссадины на правой руке и клюква, клюква, клюква ― сплошь кочки, гряды, делянки, будто обронил боженька свои бесконечные чётки и просыпались они с неба на землю красным дождем.[17]
Стены, в которых я сидела, были обшарпанными и грязными. Прежде я не видела. Бутылка дешёвого вина, кислого, как яблочный уксус, стояла полупустой. Глядя на жидкость, застывшую в зеленоватом сосуде, я чувствовала оскомину, сводившую рот. Я шевельнула челюстью, как будто желала сглотнуть.[7]
— У него же теперь развязаны руки! Теперь при каждом удобном случае он будет этот закон преступать!
— Только не надо вспоминать про слезинку ребенка, — остановила его Евгения. Это уже оскомину набило. У нас чуть что — за нее хватаются! Последний аргумент в споре.[8]
— Елена и Валерий Гордеевы, «Не все мы умрем», 2002
Алюминиевая кружка с ручкой, обмотанной бечевой, всегда была нужна в лесу. Напиться из глубокого родника (ломит зубы, немеет нёбо, и глыба рая наваливается на грудь) или — собрать ягод, засыпать в рот прохладную чернику, солнечную землянику, костянику, брызгающую оскоминой.[10]
Запретных яблочек для меня не было, увы, никогда — эти фрукты мне рано набили оскомину, испортили желудок, желчный пузырь, характер; они всегда были как бы в широком ассортименте, эти яблочки, — апорты, белые наливы, ранеты, макинтоши и т. п. — в любом для меня случае малопитательные и малоценные; хранить их было бы скучно и хлопотно, вкушать их мне уже давно расхотелось...[11]
На сладкое были яблоки. Они лежали горой на коричневом подносе — все в черных точечках, с мятыми бочками. Меленькие. Алла даже не думала, что бывают такие яблоки. Ее мама приносила домой большие, румяные. Ребята похватали по одному яблоку, Алла тоже взяла одно. Откусила и открыла рот от оскомины — яблоко было кислющим. А ты с солью, — подсказала Алле ее новая подруга. Девочка послюнявила шкурку и сунула яблоко в блюдце, заменявшее солонку. Алла осторожно обмакнула яблоко в соль. Откусила. Вкусовые рецепторы взорвались. У Аллы слюна потекла по подбородку. Чтобы прожевать кусочек, приходилось громко чавкать.[12]
Но до хлопот, смотри, чтоб с ним нам не добиться.
Уж стал он несколько тяжёл мне становиться:
Я слышу, на него отвсюду вопиют.
Лишь утушим одно, другое дело в суд;
И сделал для него уж я таких премного,
Из коих и одно б могло, судить коль строго,
Во уголовный суд меня препроводить,
Чтоб лакомством его оскомы не набить![18]
Пробившись попусту час целой,
Пошла и говорит с досадою: «Ну, что ж!
На взгляд-то он хорош,
Да зелен ― ягодки нет зрелой:
Тотчас оскомину набьёшь...[19]
С чего бы это вдруг? Серебряный висок?
Оскомина во рту от сладостей восточных?
Потусторонний звук? Но то шуршит песок,
пустыни талисман, в моих часах песочных.[5]
