У этого термина существуют и другие значения, см. Перси (значения).
Пе́рси (устар., от др.-рус. пьрсь, ст.-слав. прьсь) — поэтически возвышенное слово; в целом, примерно то же, что женская грудь, две выпуклости на передней верхней части туловища, внутри которых находятся молочные железы. Реже под персями имеется в виду грудь вообще, без деления на мужскую или женскую. Слово не родственно созвучному «персик» и восходит к праслав. pьrsь, означавлему грудь (у лошади), от того же корня образовано и слово наперсник.
Метафорически персями часто называли также всякое доброе, питающее лоно.
...как разгорались глаза Анюты, как трепетали её едва образовавшиеся перси, когда горячая рука Юрия смело обхватывала неперетянутый стан её, едва прикрытый посконным клетчатым платьем...[3]
...и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси её, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, обсыпала их.
Возьми человека того, разрежь ему перси и вынь сердце. Если кому дать сердца того человека, изгаснет по тебе.[5]
— Фёдор Буслаев, «О народной поэзии в древнерусской литературе», 1859
...он начертал два первых стиха: О, скажи ж, чей мощный образ Эту грудь воспламенит? Эти перси... Но тут воображение окончательно отказывалось служить.[6]
...мы, дуры, делаемся матерями не зная зачем; оттого только, что гвардейскому адъютанту понравятся наши «перси». Какое смешное слово. Я его где-то вычитала в русских стихах. Я думаю даже, что если б этих самых «персей» у женщин не было, мужчины были бы гораздо умнее.[7]
Вспоминается, как они, бия себя в перси, на целый мир возглашали: мы люди серые, привычные! нас хоть на куски режь, хоть огнем пали, мы на всё готовы![8]
...Бодрецов служил и в Новороссийском крае, и на Кавказе, и в Западном крае, и в Варшаве, нередко занимал ответственные должности, но по большей части предпочитал возлежать на персях.[9]
Больше я не ходил туда. Но ещё теперь я содрогался, вспоминая маленькие перси, грешную упругость их в холсте деревенской рубашки, ее вздохи в моих объятиях.[15]
...Христос грехи наши носит, и о нас болезнует, что в Сионском саду преклоняет колена, горячую для нас проливает молитву, биет лице свое о землю, крушит перси руками, кровавым лиется потом...[1]
...когда дела наши не соответствуют тому намерению, для котораго празднования уставлены, тогда нам прилично не пениями и песньми радостными оглашать сии священныя собрания, но должно облещися во вретище, посыпать главу свою пеплом, и ударяя в перси проливать слез источники, принося покаяние о своих согрешениях, и прося благодати ко исправлению жизни нашея. Таковое действие подлинно было бы печально: но оно обращается в радость: таковые слезы омывают наши грехи: таковое в перси ударение отверзает в нас вход Духу Святому...[1]
В травах царь есть Симтарим трава, о шести листах: первой синь, другой червлен, третий желт, четвертый багров, а брать вечером на Иванов день, сквозь золотую гривну или серебряную; а под корнем той травы человек, и трава та выросла у него из ребра. Возьми человека того, разрежь ему перси и вынь сердце. Если кому дать сердца того человека, изгаснет по тебе.[5]
— Фёдор Буслаев, «О народной поэзии в древнерусской литературе», 1859
В хаосе безразличия, в котором еще так недавно витал некоторый сам себе довлеющий дух, начинают выясняться отдельные образы, которые с изумлением смотрят на стену, воздвигнутую вековою русскою готовностью. И вспоминается им многострадальная история этой готовности. Вспоминается, как они, бия себя в перси, на целый мир возглашали: мы люди серые, привычные! нас хоть на куски режь, хоть огнем пали, мы на всё готовы![8]
Семь лет провел Феодор в этом чулане. На восьмом году, однажды, принес ему монах ежедневную пищу и увидал, что и вчерашняя трапеза осталась нетронутой. Побежал монахе к игумену, созвал братию, и решили иноки разломать дверь. Когда же они вошли в чулан, то увидели, что на полу лежит умерший брат Феодор, а на персях у него умерший мальчик. Стали братья приготовлять тела для погребения, стала раздевать их для омовения. Но тут-то все и увидели, что Феодор был не мужчина, а женщина, и что перед ними не грешник, а великая праведница.[11]
Кручёных нарочно ведет эту королеву на гноище и заставит отдаваться полумертвецу-прокаженному среди блевотины, смрада и струпьев! К черту обольстительниц-прелестниц, все эти ножки, ланиты да перси...[13]
Теперь, на свободе, в уединенной моей хате, воспоминание этих дней часто занимает меня; я вижу и грустную Лизу, которой каждое движение, каждое слово, каждый вздох был сознанием в любви — мне упреком, и умную Сашу, соперницу холодной Катиньки, которая проста, пуста, Но эти перси и уста, — Чего они не заменяют! — (Языков) и старицких красавиц, меня соблазнявших. [25]
Давно свалились его двери, давно вышиблены изъ оконъ его рамы, вѣтеръ да зимнія вьюги свободно гуляютъ по комнатамъ, гдѣ чего-то ни бывало въ старые годы!.. Въ одной комнатѣ уцѣлѣли фрески, и какія фрески! Недюжинный маляръ ихъ работалъ. Вотъ Венера въ объятіяхъ Марса — хорошо сохранились свѣжія, роскошныя перси и руки богини красоты, досадная улыбка безобразнаго Вулкана до сихъ поръ мерещится мнѣ, только-что вспомню павильонъ заборскій...[26]
Поэт по-прежнему оставался здоровым, цветущим, сильным. С необыкновенным рвением он стремился к радостям жизни. Но он не пожелал больше врать. Он перестал притворяться. Перестал лепетать слова — ланиты, девы, перси. Он заменил эти слова иными, более близкими ему по духу. Он сбросил с себя всю мишуру, в которую он рядился до революции. Он стал таким, каким он и был на самом деле, — голым, нищим, омерзительным.[16]
Уже будучи человеком свободным и осуждающим чистоту и трезвость северной цивилизации, он (Б.) буквально — «нашел» в одном из захолустий Кандалакши законную спутницу жизни. Ничем примечательным, кроме персей и склонности к тихому помешательству, она не обладала, — и самое неудобное в этой склонности была непериодичность ее проявлений.[17]
Ведь убивают же, грабят, валяются в канавах люди! И умные люди! А что же? Ведь и у вас нет другого выхода! Ложитесь в прохладу вокзального сквера, обнажайте свои пышные перси, зазывайте клиентов, чоррт побери!
— Перестань... Венька!
— «О, кто бы ты ни был, прохожий, пади на грудь мою![17]
— Аничка! Юнону изнасиловал бог Вулкан, Минерву — властитель Аида! «Я — мать владыки Гора, и никто не поднимал моего платья!» Неужели же мне нельзя расцеловать ваши перси!?[17]
Эксцентрик-Розанов посвятил любви много строк и сил: ведь он был не алкоголик, а сластолюбец. Наверно, тем и восхитил он Веню — полной несхожестью, полярно противоположным зарядом. «Ах, не холодеет, не холодеет еще Мир! Горячность — сущность его, любовь — сущность его... И перси... и тайны лона его. И маленький Розанов, где-то закутавшийся в его персях. И вечно сосущий из них молоко».[22]
Сколь счастлив тот, кому благосклонное небо сохранило древнего родителя и кто много раз может праздновать день рождения своего, приникнув на перси добродетельного старца![27]
Лицемерие есть порок важный, и употребляющий оное увеселяет собою демонов. Например: кто бы подумал, что ратман наш не есть праведный старец? Не он ли, стоя на молитве, тяжко вздыхая, ударяет себя в перси и устремляет очи горе; ан все выходит обман.[28]
— Василий Нарежный, «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова», 1814
...такой красавицы сродясь никто не видывал: и станом, и походкою, и речью ласковою, и приветливою усмешкою — всем взяла; а собой-то лебедь чистая, — и сказать нельзя! Что твой пушистый снег ее перси белые; что цветы весенние ее алые уста...[2]
...о, как сладки были эти первые, сначала непорочные, чистые и под конец преступные поцелуи; как разгорались глаза Анюты, как трепетали ее едва образовавшиеся перси, когда горячая рука Юрия смело обхватывала неперетянутый стан её, едва прикрытый посконным клетчатым платьем, когда уста его впивались в её грудь, опаленную солнечным зноем.[3]
Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета. Она оборотилась к нему — и вот её лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем вторгавшимися в душу, уже приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалялось — и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, обсыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде...
И как грянула она, а за нею следом три другие, четырекратно потрясши глухо-ответную землю, — много нанесли они горя! Не по одному козаку взрыдает старая мать, ударяя себя костистыми руками в дряхлые перси. Не одна останется вдова в Глухове, Немирове, Чернигове и других городах.[4]
Теперь он задал себе вопрос: кому суждено обладать всеми этими сокровищами, старцу ли бессильному или поэту чернокудрому? Уж он начертал два первых стиха: О, скажи ж, чей мощный образ Эту грудь воспламенит? Эти перси... Но тут воображение окончательно отказывалось служить.[6]
Арестанты едва удерживались от фырканий, взирая на эти «занятные» эволюции. Графиня обратила на него внимание и с удивлением повернула вверх на хоры свою голову. Фомушка истерически взвизгнул и, бия себя в перси кулачищем, с тихим рыданием простерся ниц, как будто в религиозном экстазе. Графиня продолжала смотреть. Начальство, заметив это, тотчас же засуетилось и отдало было приказ — немедленно убрать Фомушку из церкви, но благочестивая барыня милостиво остановила это усердное рвение и просила не тревожить столь теплой и глубокой молитвы. Желание ее, конечно, было исполнено.[29]
Жалко, жалко... Опять глупое слово. Кого же и чего не жалко? Может быть, гораздо жалче, — что мы, дуры, делаемся матерями не зная зачем; оттого только, что гвардейскому адъютанту понравятся наши «перси». Какое смешное слово. Я его где-то вычитала в русских стихах. Я думаю даже, что если б этих самых «персей» у женщин не было, мужчины были бы гораздо умнее.[7]
...Бодрецов служил и в Новороссийском крае, и на Кавказе, и в Западном крае, и в Варшаве, нередко занимал ответственные должности, но по большей части предпочитал возлежать на персях. Всюду оставил он по себе самые отрадные воспоминания, последствием которых были связи, пригодившиеся ему в будущем.[9]
Что проку говорить о невозвратном, но и то скажу — о мирской жизни не сожалею, ибо она полна суеты и, все равно как и наша — удалена от священной тишноты философии; но зато в нашем звании по крайней мере хоть звезды на перси легостнее ниспадают.[10]
Изложу тебе притчу о Мире и Мирре. Был человек в земле мидийской, и две жены его. И умастила тело свое шафраном Мира, жена его, и сказала Мирре, жене его, говоря: чем умастишь тело свое? Не шафраном ли? И сказала Мирра: не шафраном, а тмином тело мое умащу для возлюбленного супруга нашего, господина.
И возгорелся гнев Миры на Мирру; и, преклонясь, коварно спросила человека того:
— Любишь ли некую больше из рабынь твоих?
И ответил супруг: не велел того бог; и равны для меня Мира и Мирра.
И, возликовав, сказала женщина: повели же непокорной омыть масти тминные и принять масти шафранные, ибо равны должны быть пред тобою Мира и Мирра.
И сказал, опечалясь, господин: лукаво сердце женщины в персях ее.
Тмин ли лучше шафрана? Шафран ли благовоннее?
Благоуханию шафрана говорит душа моя: люблю и жажду, и благоуханию тмина говорит: жажду и люблю.
Да сохранит Мирра, жена моя, масти тминные; а ты умащай, Мира, жена моя, тело твое мастями шафранными, ибо равны в глазах моих Мира и Мирра.
Когда тебе приглядится темноглазая писаная красавица, со сладкими, что твоя наливная малинка, губами, с личиком легким, поцелуем несмятым, что майский лепесток яблочного цветка, и станет она твоей любой, — не говори, что люба эта — твоя: пусть не надышишься ты на округлые ее перси, на ее тонкий, как воск на огне, мягко в объятье истаивающий стан... <...> будет день, будет жестокий тот час, будет то роковое мгновенье, когда это поблекнет поцелуем измятое личико, а перси уже и не дрогнут от прикосновенья: это всё будет; и ты будешь один с своей собственной тенью среди выжженных солнцем пустынь...[12]
Под ногами шуршала солома. Может быть, это был хлев. Или курятник? Вокруг стояла кромешная тьма, в этой темноте я ловил ноги и перси девчонки. <...>
Больше я не ходил туда. Но ещё теперь я содрогался, вспоминая маленькие перси, грешную упругость их в холсте деревенской рубашки, ее вздохи в моих объятиях. Я мог бы сделать её своей наложницей, уплатив небольшую сумму содержательнице вертепа.[15]
— Луна светила, как днем. Дерево склонилось к воде. На его суку сидела нагая дева, качалась, расчесывала волосы зеленого цвета.
— Нагая?
— Звала меня, лаская свои нежные перси.
— А ты?
— Мне страшно стало. Русалка звала, обещая лобзанья, но я знал, что она в омут манила.[18]
...для прогрессиста слеза — как горчичка к сосиске, а он изображает из себя печальника за человечество. Очень любит он горестные истории. Выслушает прогрессист горестную историю, крупная слеза выкатится у него из очей, скользнет по ланитам и упадет на эти, как их... на перси.[20]
На первом картоне я стал изображать Святую Терезу, и так, чтобы моя работа ни в чем не походила на работу этой скотины Джотто. Я рисовал Святую Терезу с весьма недурной натурщицы — дамой стройной, цветущей, с блестящими глазами, распущенными волосами, в полупрозрачных одеждах, едва прикрывающих младые перси. Работа у меня пошла было медленно, так как я здоров и очень хорош собой, и природа моя все время требует своего.[30]
Иван на торжественной ноте продекламировал:
— У красной девицы, мама, не глаза, а очи: жгучие очи. Не щеки, а ланиты: бархатные ланиты. Губы алые, шея лебединая, груди — это перси: трепетные перси...
— Что еще за персы? Рано тебе трепетать от всяких персов. Ишь, туда же! Имей стыд-то! Заповзглядывал куда не просят! Персы!
— Не персы, мама, а перси-и. Это по-старорусски. Когда хотели возвышенно сказать о женщине, наградить ее неземной красотой...
— Чем земная-то плоха стала?
— Да посмотри: с ланитами да персями, с очами да веждами совсем по-другому смотрится женщина.[23]
...изволите видеть, это была необыкновенная девушка, не принцесса, конечно, но необыкновенная. Губы были у нее как коралл, ланиты как розы, голос ее подобен был каким-то там звукам лютни, стан как скрипичная дека, перси как розы и чресла... м-м...[31]
Поют неистовые девы; Их сладострастные напевы В сердца вливают жар любви; Их перси дышат вожделеньем;
Их очи, полные безумством и томленьем, Сказали: счастие лови!
Наяву и в сладком сне Всё мечтаетесь вы мне: Кудри, кудри шелковые, Юных персей красота, Прелесть — очи и уста, И лобзания живые. <...>
И я утром золотым
Молвлю персям молодым:
Пух лебяжий, негой страстной
Не дыши по старине —
Уж не быть счастливым мне
На груди моей прекрасной.
↑ 123Платон (Левшин) в сборнике: Поучительныя слова и другия сочинения от Московской Академии выпечатанныя. — М., 1780 г.
↑ 12М. Н. Загоскин. «Аскольдова могила». Романы. Повести. — М.: «Современник», 1989 г.
↑ 12Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: В 4 т. — АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом). — Изд. 2-е, испр. и доп. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1979—1981 гг.
↑ 123Николай Гоголь, «Тарас Бульба». Большая хрестоматия. Русская литература XIX века. ИДДК. 2003 г.
↑ 12Буслаев Ф.И. О литературе: Исследования. Статьи. Москва, «Художественная литература», 1990 г.
↑ 12М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 3. — Москва, Художественная литература, 1966 г.
↑ 12Боборыкин П.Д. Сочинения. В 3 томах. Том 1. — М.: Художественная литература, 1993 г.
↑ 12Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в двадцати томах, Том 10. Москва, «Художественная литература», 1970 г.
↑ 12М. Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 16. Книга 2. — Москва, Художественная литература, 1973 г.
↑ 12Лесков Н. С. Энциклопедическое собрание сочинений. — М.: «ИДДК», IDDK-0561
↑ 12С. В. Максимов. Избранное. Подготовка текста, сост., примеч. С. И. Плеханова. — Москва: Сов. Россия, 1981 г.
↑ 12Андрей Белый. Собрание сочинений. Серебряный голубь: Рассказы. — М.: Республика, 21995 г.
↑ 12К.И. Чуковский. Собрание сочинений в 15 т. Том 8. — 2-е изд., электронное, испр. — М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2006 г.
↑Тынянов Ю.Н. Кюхля. Рассказы. — Ленинград, «Художественная литература», 1974 г.
↑ 12Михаил Зощенко. Письма к писателю. «Возвращённая молодость». «Перед восходом солнца»: Повести. (Сост. и вступ. статья Ю. В. Томашевского). — М.: Московский рабочий, 1989 г.
