Перфекциони́зм (от лат.perfectio — совершенство и фр.perfection — совершенствование) — в психологии, убеждение, что идеал может и должен быть достигнут, убеждение, что несовершенный результат работы не имеет права на существование. Также перфекционизмом является стремлением убрать всё «лишнее» или сделать «неровный» предмет «ровным».
Можно выделить следующие аспекты перфекционизма:
адресованный к себе перфекционизм: постоянное самоцензурирование и стремление к совершенству;
адресованный к другим людям перфекционизм: завышенные требования к окружающим;
адресованный к миру в целом перфекционизм: убеждённость в том, что всё в мире должно быть правильно;
социально предписываемый перфекционизм: потребность соответствовать стандартам и ожиданиям других людей;
...независимо ни от каких переживаний она делала всё, за что ни бралась, старательно, результата добивалась блестящего и быстро. Услышала от него новое слово и повторяла несколько раз в постели: «Я перфекционистка».[1]
Обвинять Маркса ― Энгельса во всём, что случилось после них, слишком жестоко. Но в их красивой и, к сожалению, неосторожной идее было отравленное семя перфекционизма, из которого произросло насильственное «совершенствование людей»...[3]
Ксения Петровна была перфекционистка. Вопреки всем декадентским рассуждениям о том, что совершенство непременно предполагает изъян, она старомодно верила в идеальную красоту.[4]
В годы своей первой заграничной поездки Соловьев очень интересуется новейшими религиозно-коммунистическими опытами в Америке, в частности, братством так наз. «перфекционистов» в Онеиде, читает только что тогда вышедшую книгу Нордгофа об этих общинах (срв. воспоминания Янжула). Этот интерес не остывал вполне у Соловьева и позже… И в первом из своих «Чтений о Богочеловечестве» Соловьев говорил, прежде всего, именно о «правде социализма»… Весь творческий путь Соловьева может быть понят и объяснен именно из этого искания социальной правды…[5]
Японцы ― лидеры современных технологий ― культивируют наиболее безличный стиль экранного изображения, и Сокуров, всегда готовый к борьбе противоположностей, не случайно приехал на этот остров, где его творческая репутация тоже не случайно особенно высока. Дело в том, что Сокурову близок японский перфекционизм, только он стремится достичь столь же высоких технических результатов штучным, а не стандартным способом, без утраты авторского начала. Он выстраивает видеоряд «Восточной элегии» в ритме и логике сновидения, осторожно вкрапляя в него мотивы японской живописи и поэзии, но ни в коем случае не стилизуясь под них.[6]
— Виктория Арутюнова, «Новый фильм Александра Сокурова», 1996
Стиль Пелевина требует предельной точности. Лучшим пелевинским сочинениям свойственен перфекционизм телефонной книги. Язык тут функционален до полной прозрачности — мы его не замечаем, пока он выполняет свою роль, перевозя нас от одной страницы к другой. Но не обращать внимание можно только на правильный язык. Каждое лишнее или «приблизительное» слово привело бы к таким же последствиям, как перевранная цифра в телефонном номере — сообщение не находит адресата.
Сложность заключается в том, что в нашей семье все воспитывались, как бы это сказать, по классу люкс. Перфекционизм ― это кич, хотя, может, слово не очень подходящее. Ты должен быть первым, лучшим, самым. Это сложно, когда ты переживаешь процесс взросления.[2]
Сергей не менял, а углублял колею. Перфекционист и миниатюрист, он наслаждался нелинейностью искусства: микроскопические перемены в тембре и тональности влекут за собой катастрофические по своему размаху последствия. Так, трижды рассказывая историю своей женитьбы, Сергей каждый раз получал другую супружескую пару, лишь смутно напоминающую ту, что я знал. Если бы Довлатов был композитором, он бы сочинял не симфонии и песни, а вариации на заданную тему.[7]
В XX веке полемика между двумя направлениями в этике ― натурализмом и перфекционизмом, или абсолютной этикой продолжается с неослабевающей силой. Принципы абсолютной этики ее представители защищают, как мы уже видели на примере Виндельбанда, с помощью теории ценностей, наиболее детально разработанной у Г. Риккерта, близкого по своим воззрениям к Виндельбанду (так наз. Баденская школа неокантианства).[8]
Этот вывод следует из сопоставления «Критики практического разума» (1788) с лекциями «Антропология с прагматической точки зрения» (последние прижизненные публикации ― 1798 и 1800), на которые, как правило, редко ссылаются как почитатели, так и критики философа. Оставив чистое долженствование для первого субъекта, Кант обеспечивает второго практическими советами, которые отстоят от требований перфекционизма как земля от неба: молодым людям рекомендуется воздержанный образ жизни только потому, что невоздержанность истощит их возможность получать нужные наслаждения в будущем, замужним женщинам ― не отвергать своих «искателей», потому что все они могут пригодиться, а тем и другим ― советы в духе расчетливого эпикурейства. Подобный рецидив эвдемонизма «с черного хода» вряд ли объясним тем, что Кант на старости лет во всех отношениях «расслабился» и решил отказаться от своего высокого нравственного учения. Скорее он как «экспериментатор» продемонстрировал инверсию своего метода: в «Критике практического разума» и в «Религии в пределах только разума» он в определенном смысле дедуцировал онтологию из практического разума, а здесь ― нравственность из онтологии индивида, из того самого «двойного гражданства», отдавая все должное и «эмпирическому индивиду». Когда романтики, чья либертинистская этика кажется лишь «диалектическим отрицанием» кантовского перфекционизма, будут развивать идеи множественности ипостасей одного и того же индивида (каждая из которых вполне автономна), это будет развитием пусть и маргинальной, но вполне реальной перспективы, заложенной в многомерном мире кантовской философии.[9]
Он был человеком страстным, одержимым, иногда величественным, но едва ли не чаще комичным в этой своей одержимости. Идеалистом и фанатиком. Перфекционистом, чья любовь к совершенству стала почти болезнью, а процесс работы над ролью оказался едва ли не важнее результата.[10]
К этому времени у нее уже был прекрасный английский ― независимо ни от каких переживаний она делала все, за что ни бралась, старательно, результата добивалась блестящего и быстро. Услышала от него новое слово и повторяла несколько раз в постели: «Я перфекционистка». Постели, собственно, не было. Только раз удалось всё в той же мастерской, и этот раз был испорчен: пришел хозяин, позвонил. Лихорадочно шепчась, одевались, хозяин, будто смущенный, но, кажется, чем-то и довольный, ждал у подъезда, когда вышли, деликатно отвернулся. Она, вся в красных пятнах, неловко поправляя поднятый воротник, стояла за углом, пока он отдавал ключ.[1]
Женщины-нимфоманки обычно компульсивны. Эти индивидуумы сосредоточены на своих симптомах, все их отношение к жизни, начиная с раннего детства, искажено и странно. В большинстве случаев эти почти психические индивидуумы не имеют силы воли. Они не любят себя и требуют от себя абсолютного перфекционизма. Не достигая его, они безжалостно себя наказывают и винят. В то же время и от других они требуют абсолютно отличного поведения. Другими словами, они исключительные моралисты. Они не только стараются преуспеть и хотят, чтобы другие преуспевали, они требуют от себя и окружающих перфекционизма. Они буквально проклинают себя и окружающих, когда жизнь не соответствует этим невозможным стандартам. В расстройстве этих индивидуумов замечаются некоторые биологические элементы.[11]
― Ну-ну, так нельзя смотреть на жизнь… Вы, может, слишком критически к себе относитесь? И недостаточно любите себя…
― Один мой знакомый… самец!.. говорит, что я перфекционистка… добавляя не совсем приятный эпитет… Я трезвая никогда не довольна тем, что делаю, что сделала. Вообще, сделанное, теряет свою ценность для меня, как только сделано. Как, собственно, и мужчина ― не интересен, как только я приобретаю его. А приобретаю я его довольно быстро, выпив, обнаглев, ложась в постель и его укладывая…[11]
Саше было уже под сорок, когда отец его, почетный железнодорожный служащий, будучи человеком сильно в годах, получил наконец хорошую двухкомнатную квартиру. К этому времени Саша давно преподавал в университете, защитился, был известен среди англистов. В любой работе ― будь то преподавание, перевод, статья или комментирование текстов ― Саша был перфекционистом. Казалось, небрежность ― это нечто, о чем он мог бы спросить: «А что это такое?» Когда я заболела и мы вынуждены были вернуться в Москву, я отчего-то решила Саше сообщить, что я не в Эстонии, а дома.[12]
Обвинять Маркса ― Энгельса во всем, что случилось после них, слишком жестоко. Но в их красивой и, к сожалению, неосторожной идее было отравленное семя перфекционизма, из которого произросло насильственное «совершенствование людей», требующее создания безжалостных органов насилия (ЧК ― впоследствии ГПУ, НКВД, КГБ). Бывший когда-то симпатичный призрак, сменив скелет на государственную структуру, оказался страшен, как циклоп с единственным глазом единственной разрешенной идеологии. Не случайно именно русский писатель ― Замятин ― человек из страны, где впервые коммунизм превратился из призрака в реальность, столь долго ожидаемую пролетариатом и левой интеллигенцией всего мира, написал первый памфлет, разоблачающий казарменный коммунизм, в то время, как молодой Джордж Оруэлл, будущий продолжатель традиций Замятина, был полон юных коммунистических иллюзий.[3]
В очках Валентин Викторович был похож на Джеймса Джойса, нарисованного опытным журнальным иллюстратором. Эти очки она ему три дня в Лондоне выбирала. Превосходно сидят. Просто превосходно. Он облизал губы. Верхнюю губу можно было бы слегка подрезать, подумала Ксения Петровна, сделать ее еще чуть-чуть более женственной. Ксения Петровна была перфекционистка. Вопреки всем декадентским рассуждениям о том, что совершенство непременно предполагает изъян, она старомодно верила в идеальную красоту.[4]
― Пока трудно сказать… Жизненный опыт у меня порядочный, а вот сноровки писать совсем нет. И ещё этот, как его, ― он щелкнул пальцами, ― о! перфекционизм, собака, замучил…
― А что ж вы от меня скрывали?[13]
