Эзо́пов язы́к (по имени полулегендарного греческого баснописцаЭзопа) — фразеологический оборот, который обозначает иносказание или тайнопись, образно опосредованный язык, изобилующий недомолвками и намеренно шифрующий основную мысль автора, который высказывает свои идеи не напрямую, а посредством намёков, аллегорий или образов. Подобно обходному манёвру, эзопов язык прибегает к целой системе «обманных средств», таких как аллегория, развёрнутая метафора, ирония, перифраз, аллюзия, маскируя главную мишень сатиры под животных, бытовые предметы и прочие басенные «персонажи». Как следствие, главная мысль скрывается под системой полупрозрачных контекстуальныхпсевдонимов. Уродливый раб Эзоп не мог в своих баснях прямо указывать на пороки господ, а потому заменял их образы животными с соответствующими характеристиками. В результате возник сам жанр басни или аполога.
В России традиция использования эзопова языка формировалась вместе с литературой с конца XVIII века, основной целью (так же, как и в случае Эзопа) было ускользнуть от всевидящего ока цензуры[1]. Систематически использовал этот приём сатирик Михаил Салтыков-Щедрин, а также его современник Николай Лесков. Превратившись в отдельную традицию, эзопов язык в сатире стал частью индивидуального стиля многих писателей и нередко применялся вне зоны цензурного давления.
Эзопов язык в афоризмах и коротких цитатах
...ежели я и сам по временам сетую на современную русскую литературу, то отнюдь не за смелость и настойчивость ее обличений, а, напротив, за то, что она робка, неустойчива и совсем-совсем невлиятельна. Помилуй! один езоповский язык чего стоит! Подумай, ка́к это трудно, изнурительно, почти погано![2]
В качестве защитной реакции народ создает особый вид эзопова языка, который содержит на первый взгляд непроницаемые, ничего не говорящие, отрывочные сообщения. Внешне это выглядит наивной благонамеренностью, но внутри и по сути дела таит ироническую ухмылку.
В «эзопов язык» прочно входит клише «рюмка чая». В гости на «рюмку чая» могут зазывать как собутыльника, так и барышню.[9]
— Олег Николаев, «Чаепитие», 2006
Эзопов язык в научной и научно-популярной литературе
Аллюзиям сродни то, что с лёгкой руки М. Е. Салтыкова-Щедрина именуется эзоповым языком. Это ― особого рода тайнопись, уберегающая произведения (в основном сатирические) от цензурного запрета. Так, Н. А. Некрасов наименовал «Вестминстерским аббатством родины твоей» (это аббатство было местом захоронения лучших людей Англии) российскую Сибирь. Нечто от эзопова языка ощутимо в трагических «Стансах» (1935) О. Э. Мандельштама: Подумаешь, как в Чердыни-голубе, Где пахнет Обью и Тобол в раструбе, В семивершковой я метался кутерьме! Клевещущих козлов не досмотрел я драки, Как петушок в прозрачной лёгкой тьме…
Предмет, о котором идёт речь, здесь не назван. Но слово «тюрьма» ясно ощутимо благодаря его фонетическим подобиям («кутерьма», «тьма»). Распределение «крупных» и «общих» планов, соотнесенность сказанного впрямую и недосказанного (или умалчиваемого) ― весьма существенное средство расстановки писателем нужных ему акцентов.[10]
Как и полагается, «тайное знание» нередко шифруется, артикулируется «эзоповым языком» корпорации <ниже приведу пример от одного из респондентов>: «В 1984 году я от педучилища ездила на курсы повышения квалификации в Таганрог; вот там был историк, я очень хорошо помню одну из его лекций, когда он сказал: когда ваш сосед, с голой задницей, тратит все деньги на то, чтобы иметь бомбу, ― как вы будете к нему относиться? Это был момент, когда мы поняли, что и нашу страну есть из-за чего опасаться».[11]
— Розалия Черепанова, Интеллигенция и «тайное знание», 2010
Эзопов язык в публицистике, критике и документальной прозе
— Правда, что общество наше — лицемерно и посмеивается над основами «потихоньку», но разве лицемерие когда-либо и где бы то ни было представляло силу, достаточную для существования общества? Разве лицемерие — не гной, не язва, не гангрена? Вот этого-то «права лицемерить» литература и не признает за обществом. Она говорит ему: или держись крепко унаследованных принципов, или кайся! По-моему, такие обличения имеют скорее характер охранительный, нежели разрушительный, и ежели я и сам по временам сетую на современную русскую литературу, то отнюдь не за смелость и настойчивость ее обличений, а, напротив, за то, что она робка, неустойчива и совсем-совсем невлиятельна. Помилуй! один езоповский язык чего стоит! Подумай, ка́к это трудно, изнурительно, почти погано![2]
Многие, уходя из гостей, где бывал граф Хвостов, находили в карманах сочинения графа, сунутые им или его лакеем. Он щедро оплачивал хвалебные о себе статьи. Он забрасывал все журналы и альманахи своими стихами, и у литераторов выработался особый язык с ним, не эзоповский, а прямо хвостовский ― вежливый до издевательства. Карамзин, которому Хвостов каждый месяц присылал стихи для журнала, не помещал их, но вежливо ему отвечал: «Ваше сиятельство, милостивый государь! Ваше письмо с приложением получил» и т. д. «Приложением» называл он стихи графа.[12]
Традиционное сопротивление, противостояние чешского человека бюрократическим учреждениям проявляется в форме иронии и мистификации, дискредитирующих существующие институты и освященные символы, но таким образом, чтобы не быть уличенным. В качестве защитной реакции народ создает особый вид эзопова языка, который содержит на первый взгляд непроницаемые, ничего не говорящие, отрывочные сообщения. Внешне это выглядит наивной благонамеренностью, но внутри и по сути дела таит ироническую ухмылку. <...> Гашек, пражский Тиль Уленшпигель, обнаруживает редкостное знание этой области чешской действительности и открывает в ней поэтику, которая позволяет соединить резко карикатурные наблюдения с непосредственным весельем. В обстановке кафешантанов, кабаре, певческих кружков, среди богемных собутыльников он развивает особый вид рассказа, трактирную импровизацию и байку. Он извлекает из пучины забвения выразительные средства языка и оттачивает метафорические свойства куплета, слэнга, народного анекдота.
Пришла пора изменить взаимоотношения со зрителем. В прежние годы мы говорили с ним на эзоповом языке — иначе было нельзя. Не все были борцами, как Андрей Сахаров, но, тем менее, были инакомыслящими. Наши зрители приходили в театр, чтобы в подтексте найти ответ на мучивший вопрос. Многие понимали: так, как мы живем, жить нельзя. А сегодня со сцены говорят такое, что уши вянут.[13]
Так или иначе, «Оглянись во гневе» ― пьеса, бунтовавшая против устоев, пусть даже против их устоев, не увидела и не могла увидеть света современниковской рампы в конце 50-х годов. Тут все совпало: и неподготовленность самого театра к подобной драматургии, и запрет столь резкого, хотя довольно-таки неопределенного, если не бессмысленного протеста, на который был способен Джимми Портер. Тем более что играть-то героев Осборна предстояло бы молодым советским ребятам, так что… в общем, понять начальство нетрудно. Эзопов язык был внятен залу, истосковавшемуся по хотя бы самой что ни на есть гомеопатической дозе правды, но тем более он был ясен тем, кто был призван охранять порядок в зале.[14]
Теологическая лексика Соловьева затемняет смысл его идей, хотя он сам старается расшифровать свой «эзопов язык». Ранее он объяснял смысл понятия «Вселенская церковь» как торжество общечеловеческого над националистическим. Таким образом, его Троица расшифровывается как идеологическое подчинение правительственной власти (власть государства = власти Сына) интересам общей Европы (Вселенская церковь = священству Отца) путем введения свободы мысли и слова (общественная свобода = действию Духа) в России. Европейское же единство необходимо во имя решения международных и социальных конфликтов ненасильственым путем ― идея, к которой только сейчас, спустя целое столетие, начинают приближаться некоторые, наиболее развитые в политическом плане, мировые державы. Соловьев предлагал совсем не абстрактные богословские рассуждения, а чрезвычайно смелый общественно значимый проект реформ в стране. Неудивительно, что в период контрреформ не было никакой надежды на публикацию сочинений философа. В данном случае даже эзопов язык, столь характерный для русской публицистики, не мог обмануть цензуру, как единственный раз в истории удалось это сделать Чаадаеву.[5]
— Екатерина Цимбаева. «Русский католицизм» как общественно-философское течение XIX века, 1996
Где такие картины, как «Коммунист» или «Белое солнце пустыни»? В тоталитарном государстве хотя бы эзопов язык совершенствовался, а сейчас что совершенствуется? Мы абсолютно теряем национальные корни, люди делают слепо подражательные картины. Нам никогда не угнаться за тем же Голливудом в определенных вещах.[6]
Критику стало тесно внутри своего одного-единственного имени ― пошла игра в псевдонимы, вплоть до смены пола, не говоря уже о характере и выражении лица. Критика «НГ» отставила роль «помощника», акушера при литературных родах. Оценка таилась внутри интонации, читалась между строк; на смену эзопову языку пришла не прямая речь, а новый эзопов язык, включающий метафоричность стилевой игры, внутрицеховые аллюзии, дешифруемые только «посвященными» намёки, полемические ходы и ассоциации.[7]
Эпопея филипоновской груши <см. ниже> является блестящим примером применения в карикатуре так называемого эзопова языка ― зашифрованного, но всем понятного иносказания. Этот прием, вызывая бессильную злобу противников, придает оппозиционной карикатуре особую остроту и привлекательность в глазах читателей, делает ее еще смешнее и язвительней. Кстати, об «эзоповом языке» карикатуры. Если во Франции для обозначения коронованной особы в карикатуре применялась груша, то в России, несколько забегая вперед, для этой же цели пошла в ход… еловая шишка. Возникло это так: наследник царского престола Николай Александрович в сопровождении греческого королевича совершал туристическую поездку по Японии. И в городе Отсу, посещая местный храм, они повели себя, видимо, настолько бесцеремонно, что полицейский, бывший при храме, призвал их к порядку ножнами своей сабли, от чего у российского наследника вскочила на голове порядочная шишка. <...> ...последствием явилось то, что в недалеком будущем еловая шишка стала обозначать на эзоповом языке карикатуры «священную особу самодержца». Это произошло так: конечно, по цензурным условиям о карикатурах на царя и речи не могло быть, даже в дни революции 1905 года, пока художник Сергей Чехонин, сотрудник сатирического журнала «Зритель», не вспомнил о пресловутой шишке и не использовал ее в качестве аллегории. Шишка быстро замелькала в карикатурах и выполняла свои функции не менее удачно, чем груша Филипона. Подобно груше во Франции, шишка в России сидела на троне, принимала парады и т. д. Когда, скажем, тот же «Зритель» печатал на всю страницу рисунок с окруженной почтительной жандармской охраной еловой шишкой, то не было надобности в каком-либо пояснительном тексте.[15]
В эпоху «сухого закона» народная изобретательность подменила одно другим: на банкетах и прочих общественных мероприятиях водку наливали в самовары, коньяк ― в заварочные чайники. Фразы типа «Вам ещё заварочки?» или же «Вам покрепче?» обретают новый смысл. В «эзопов язык» прочно входит клише «рюмка чая». В гости на «рюмку чая» могут зазывать как собутыльника, так и барышню.[9]
— Олег Николаев, «Чаепитие», 2006
Эзопов язык в мемуарах, письмах и дневниковой прозе
Атмосфера, царившая в то время в России среди интеллигентных слоев, была ему <Александру Кропоткину> противна. Главной чертой его характера была глубокая искренность и прямодушие. Он не выносил обмана в какой бы то ни было форме. Отсутствие свободы слова в России, готовность подчиниться деспотизму, «эзоповский язык», к которому прибегали русские писатели, ― все это до крайности было противно его открытой натуре. Побывав в литературном кружке «Отечественных записок», он только мог укрепиться в своем презрении к литературным представителям и вожакам интеллигенции.[16]
— князь Кропоткин, «Записки революционера» (Часть первая, Сибирь), 1902
Хотя у нас в Киеве не было наших кандидатов в члены Госдумы, но агитационно-пропагандистскую кампанию против черносотенного и буржуазного кандидата мы вели напряженно и энергично, и в этом отношении нам серьезно помогали эти клубы. В самой легальной работе этих клубов, в особенности лекционной, мы пропагандировали свои идеи, используя вовсю так называемый «эзоповский язык», то есть замаскированный, иносказательный способ изложения своих мыслей (чем, по преданию, пользовался древнегреческий баснописец Эзоп). Такие лекции иногда переходили к вопросникам, от вопросников к спорам, в том числе, например, по такому вопросу, как национальный вопрос, который, как я уже выше отмечал, в Киеве носил особенно острый характер ввиду многонациональности его населения.[17]
Вскоре Саша дал мне прочесть одну из своих ранних пьес ― «Улица мальчиков». Я был праведным реалистом и совершенно не понимал даже малой условности в искусстве, но запретный плод сладок, и я сразу влюбился в Сашину пьесу. Я никак не мог взять в толк, что за радость жить на улице, населенной одними мальчиками. С девчонками вроде бы интересней. Эзоповский язык пьесы от меня ускользал. А ведь символика ее была так проста: жить на улице мальчиков ― это значило бежать из дурного мира взрослых с их ложью, соглашательством, лицемерием и ханжеством. Все это прекрасно поняли люди, управляющие театром, и отвергли пьесу.[18]
Эзопов язык в беллетристике и художественной прозе
Это же надо такое придумать — заставить ее пришивать новые метки, а потом оставить ключ! Прямо Эзопов язык. Я, мол, Шурочка, просьбу твою не выполнил, условие нарушил, а потому как человек порядочный больше на твоё хорошее отношение рассчитывать не могу. С чем и остаюсь. Так, что ли?[19]
Володька бы сказал ― вне игры. Смотрит ещё футбол? Я говорю ― смотрит. И читает про «Битлз». Профессор говорит ― он такой. С ним надо ухо держать востро. Потом как засмеётся. Вот видишь ― говорит ― и я от тебя заразился. Припал к источнику народной иносказательности. Эзопов язык для бедных. Шуточки-прибауточки. Я говорю ― может, хватит водку-то пить? Он отвечает ― а кто здесь пьет?[8]
Эзопов язык лежит во рту Эзопа.
Эзоповым языком лизать бы
Эзопову жопу.[3]:7
— Михаил Савояров, «Языки» (из сборника «Синие философы»), 1913
Много вас, в провинциальной тине
Утопивших грустно имена,
Всё еще питается доныне
Распыленным прахом Щедрина.
Много вас, с повадкой хитрой, волчьей,
Под цензурным крепким колпаком
Подбирает капли едкой желчи,
Оброненной умным стариком.
Ваш читатель ласковей и проще,
Чем у нас, ― он любит простоту,
Но устал: от гласных и от тёщи
И от нравов граждан Тимбукту…
Знаю я, когда сосед ― Европа,
Тяжело перо переломить,
Между строчек, с запахом Эзопа,
Щедриным исправника громить…[4]
Отзынь, исчезни, позабудься Души невнятное виденье.
Привидься палец у распутья ―
Определённей и идейней
Всех, указующих нам, пальцев,
Всех, награждающих нас, шлёпов, ―
Тот перст, что доведёт скитальцев
До мест, где прост язык эзопов.[20].
↑Елена Грушко, М. Г. Уртминцева, Юрий Медведев. Эзопов язык // Словарь русской литературы. — Три богатыря, 1997. — С. 518. — 555 с. — (Русские словари). — ISBN 9785894580036
.svg){kind=logo}
