Лакей (справа) и камердинер (в центре) подают вино господину (слева)
Лаке́й (от араб.لقى — встречать, встречающий, привратник или фр.laquais — солдат, ливрейный лакей, слуга, прислуга) — прислужник в господском доме, трактире, гостинице или в другом публичном заведении, а также извозчик (устаревшее значение).
С другой стороны, это понятие стало нарицательным вместе с понятием лакейства, которое широко употреляли в качестве иронического обозначения сервильных, раболепствующих, льстивых и выслуживающихся перед кем-либо натур.
Взошедши в переднюю, увидел он на кожаном запачканном диване лакея своего Ивана, который, лежа на спине, плевал в потолок и попадал довольно удачно в одно и то же место. Такое равнодушие человека взбесило его; он ударил его шляпою по лбу, примолвив: «Ты, свинья, всегда глупостями занимаешься!»[3]
Правда, что лакейство надо держать в руках, а то оно слишком зазнается, но, во 1-х, и лакеи могут сделаться порядочными людьми и добрыми слугами без рабства, во 2-х, пусть уж лакейство явится в безобразном виде, нежели в картинном виде, как прежде.[7]
― А что наши господа! ― говорит лакей одного из знакомых мне губернских аристократов, ― только разве что понятие одно, что господа… да и понятия-то нет!
― Господа бывают разные, ― вступается другой лакей, ― один господин своего понятия не имеет, так от слуги понятием заимствуется, другой, напротив того, желает, чтоб от него слуга понятием заимствовался…[8]
Тогда я только от лакея родился, а теперь и сам стал лакеем, таким же, как и вы. Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить.
Мой муж, из-за своей болезни, был иногда очень вспыльчив, и возможно, что он закричал на лакея, замедлившего подать ему заказанное кушанье...[11]
— Анна Достоевская, Воспоминания (1911-1916)
Если ты любишь, чтоб во время обеда за стулом у тебя стоял лакей, это скажется в твоих писаниях. <...> Вы не хотите, чтоб в вашем творчестве отразилась ваша привычка к услугам лакея <...>? Отучите себя от услуг лакея.[12]
— Викентий Вересаев, «Что нужно для того, чтобы быть писателем?», 1921
Самый неутомимый лакей ― это лакей собственного эгоизма.[13]
― А что наши господа! ― говорит лакей одного из знакомых мне губернских аристократов, ― только разве что понятие одно, что господа… да и понятия-то нет!
― Господа бывают разные, ― вступается другой лакей, ― один господин своего понятия не имеет, так от слуги понятием заимствуется, другой, напротив того, желает, чтоб от него слуга понятием заимствовался…
― А вот у наших господ так и своего-то понятия нет, да и от нашего брата заняться ничем не хотят, ― замечает третий лакей.
― Это, брат, самое худое дело, ― отвечает второй лакей, ― это все равно значит, что в доме большого нет. Примерно, я теперь в доме у буфета состою, а Петров состоит по части комнатного убранства… стало быть, если без понятия жить, он в мою часть, а я в его буду входить, и будем мы, выходит, комнаты два раза подметать, а посуду, значит, немытую оставим.
― Господин хошь и господин, а тоже зря выговаривать не должен, ― благоразумно замечает первый лакей.
― Как можно зря выговаривать! это значит человека только запугать и в неспособность его произвести.[8]
Художник должен быть самим собою, ― другого пути к истинному художеству нет. Вы возразите: «но мое «сам» не нравится мне, мне противно мое нутро,― зачем же я буду его выворачивать перед всеми?» Но выбора здесь нет. Хочешь быть художником, ― будь самим собою; не хочешь быть самим собою, ― не будешь художником. И если вы истинный художник, вы нутра своего, все равно, не сможете скрыть «В твоих писаниях, ― говорит Уолт Уитмен, ― не может быть ни единой черты, которой не было бы в тебе самом. Если ты зол или пошл, это не укроется ни от кого. Если ты любишь, чтоб во время обеда за стулом у тебя стоял лакей, это скажется в твоих писаниях. Если ты брюзга или завистник или низменно смотришь на женщину, это скажется даже в твоих умолчаниях, даже в том, чего ты не напишешь». Вы не хотите, чтоб в вашем творчестве отразилась ваша привычка к услугам лакея, ваше тайно-презрительное и тайно-похотливое отношение к женщине? Отучите себя от услуг лакея. Перестройте свое отношение к женщине.[12]
— Викентий Вересаев, «Что нужно для того, чтобы быть писателем?», 1921
Духовные способности никак генетически не передаются. Это факт. Но механическая память, как хорошие зубы, часто передается по наследству. Из этого прямо вытекает, что механическая память никакого отношения не имеет к духу человека. Но эмоциональная память ― это уже дух. Компромисс: совместить вынос тела Ленина из Мавзолея с вносом в Мавзолей тела капитализма. Самый неутомимый лакей ― это лакей собственного эгоизма.[13]
Судя по всему тому, что я вижу и слышу, и по некоторым письмам из Петербурга, которые мне удалось прочесть, холопство жалеет о прежнем строгом барине, который всегда держал его в страхе, зато бывало иногда милостиво фамильярничал. Теперь не то! Новый барин не фамильярничает, но и не унижает людей подлым страхом, однако ж старым лакеям кажется величайшим развратом, что новые не затянуты в струнку и не знают вытяжки перед барином. Правда, что лакейство надо держать в руках, а то оно слишком зазнается, но, во 1-х, и лакеи могут сделаться порядочными людьми и добрыми слугами без рабства, во 2-х, пусть уж лакейство явится в безобразном виде, нежели в картинном виде, как прежде.[7]
Вслед за стуком отодвигаемых стульев и кресел прибежала к нам Александра Ивановна. Узнав, что мы и не начинали обедать, она очень встревожилась, осердилась, призвала к ответу буфетчика, который, боясь лакеев, бессовестно солгал, что никаких блюд не осталось и подать нам было нечего. Хотя Александра Ивановна, представляя в доме некоторым образом лицо хозяйки, очень хорошо знала, что это бессовестная ложь, хотя она вообще хорошо знала чурасовское лакейство и сама от него много терпела, но и она не могла себе вообразить, чтоб могло случиться что-нибудь похожее на случившееся с нами. Она вызвала к себе дворецкого Николая и даже главного управителя Михайлушку, живших в особенном флигеле, рассказала им обо всем и побожилась, что при первом подобном случае она доложит об этом тетушке. Николай отвечал, что дворня давно у него от рук отбилась и что это давно известно Прасковье Ивановне, а Михайлушка, на которого я смотрел с особенным любопытством, с большою важностью сказал, явно стараясь оправдать лакеев, что это ошибкаповаров, что кушанье сейчас подадут и что он не советует тревожить Прасковью Ивановну такими пустяками.[14]
— Сергей Аксаков, «Детские годы Багрова-внука, служащие продолжением семейной хроники», 1858
Страхов говорит в своем письме, что Достоевский был зол, и в доказательство приводит глупенький случай с кельнером, которым он будто бы «помыкал». Мой муж, из-за своей болезни, был иногда очень вспыльчив, и возможно, что он закричал на лакея, замедлившего подать ему заказанное кушанье (в чем другом могло бы выразиться «помыкание» кельнера?), но это означало не злость, а лишь нетерпеливость. И как неправдоподобен ответ слуги: «Я ведь тоже человек!» В Швейцарии простой народ так груб, что слуга, в ответ на обиду, не ограничился бы жалостными словами, а сумел и посмел бы ответить сугубою дерзостью, вполне рассчитывая на свою безнаказанность. Не могу понять, как у Страхова поднялась рука написать, что Федор Михайлович был «зол» и «нежно любил одного себя»?[11]
Он приехал домой, едва слыша под собою ноги. Были уже сумерки. Печальною или чрезвычайно гадкою показалась ему квартира после всех этих неудачных исканий. Взошедши в переднюю, увидел он на кожаном запачканном диване лакея своего Ивана, который, лежа на спине, плевал в потолок и попадал довольно удачно в одно и то же место. Такое равнодушие человека взбесило его; он ударил его шляпою по лбу, примолвив: «Ты, свинья, всегда глупостями занимаешься!»
Иван вскочил вдруг с своего места и бросился со всех ног снимать с него плащ.[3]
Григорий. Ну, уж ты, брат, будь теперь штопальница. Уж мы так и звать тебя будем. Чужой лакей. Врешь, а вот же и не штопал никогда. Петр. Да ведь у вас известно: дворовый человек до обеда повар, а после обеда уж он кучер, или лакей, или башмаки шьет. Чужой лакей. Ну так что ж, ремесло другому не помешает. Не сидеть же без дела. Конечно, я и лакей, да и женский портной вместе. И на барыню шью, и на других тоже — копейку добываю. А вы что, ведь вот ничего ж не делаете. Григорий. Нет, брат, у хорошего барина лакея не займут работой, на то есть мастеровой. Вон у графа Булкина — тридцать, брат, человек слуг одних; и уж там, брат, нельзя так: «Эй, Петрушка, сходи-ка туды». — «Нет, мол, скажет, это не мое дело; извольте-с приказать Ивану». Вон оно как! Вот оно что значит, если барин хочет жить как барин. А вон ваша пигалица из Москвы приехала — коляска-то орех раскушенный, веревками хвосты лошадям позавязаны.[5]
― Люди из бумажки; от лакейства мысли все это, ― спокойно заметил Шатов, присев в углу на стуле и упершись обеими ладонями в колени. <...>
― Ну уж это вы Бог знает что! ― засмеялся я.
― А вы ― «умеренный либерал», ― усмехнулся и Шатов. ― Знаете, ― подхватил он вдруг, ― я, может, и сморозил про «лакейство мысли»; вы, верно, мне тотчас же скажете «Это ты родился от лакея, а я не лакей».
― Вовсе я не хотел сказать… Что вы!
― Да вы не извиняйтесь, я вас не боюсь. Тогда я только от лакея родился, а теперь и сам стал лакеем, таким же, как и вы. Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить.
― Какие сапоги? Что за аллегория?
В эту минуту в комнату неторопливо вошел человек в черном фраке, в белом галстуке, с бакенбардами в виде котлет. Это был Данило Николаевич Волков, камердинер Егора Александровича. Сразу трудно было решить ― лакей это или чиновник; степенность, сдержанность, солидность, внешняя порядочность, все это сразу бросалось в нем в глаза. Ему было лет двадцать восемь, хотя он смотрел гораздо старше своих лет. Лакейская жизнь не молодит, а он служил в лакеях с семнадцати лет. На его затылке уже виднелся зачаток плеши с медный пятак величиною.[10]
— Забубенная музыка, — сказал Алешка и навалился на стол, подпер руками голову, — под такую, верно, музыку и пропил папаша-то мой казенные деньги. Официант пробирался мимо, балансировал, как жонглёр, блестящим подносом с бутылками, мисками, бокалами; в другой руке между пальцев он сжимал графинчик и с полдюжины рюмок. Он извивался между стульев и вихлял, раскачивал поднос с посудой как будто только для того, чтобы похвастать искусством.
Санька на ходу заказал ему майонез и графинчик водки, и лакей кивнул головой в ответ и вертнул подносом.[15]
Но вот кривой лакей им кофе подаёт;
Безносая стоит кухарка в душегрейке; Урыльник, самовар и чашки на скамейке.
«Я здесь», ― провозгласил Буянов молодец.
Варюшка пьяная бранится непристойно;
Один кривой лакей стоит в углу спокойно,
И, нюхая табак, с почтеньем ждёт конца.[1]
Не думайте, чтоб сновиденье Сшутило так с душой моей
И чтоб придворный ваш лакей,
Отправленный с корзиной вами,
Моими принят был глазами
За милую царицу фей,
За жизнедательную радость!
Нет![16]
Я из бар попал в лакеи,
Хоть на свете без труда
Большей частью из ливреи
Попадают в господа.
Я от этого доходы
И невесту потерял, ―
Будь лакей я от природы,
Верно б, промаха не дал![4]
— Фёдор Кони, «Я из бар попал в лакеи...» (финальные куплеты из водевиля «Лакей невпопад»), 1839
Но иногда какой-нибудь лакей,
Усердный, честный, верный, осторожный,
Имея вход к владычице своей
Во всякий час, с покорностью возможной,
В уютной спальне заменяет ей
Служанку, то есть греет одеяло, Подушки, руки, ноги… Разве мало
Под мраком ночи делается дел,
Которых знать и чорт бы не хотел,
И если бы хоть раз он был свидетель,
Как сладко спит седая добродетель.[17]
Смирновой пальчик ―
Бедненький мальчик,
Тебя пришиб
Лакей Филипп.
Лакей проклятый,
Лакей женатый
Домой спешил
И прищемил
Барыне руку,
Ей же в науку ―
Таких не брать.
Какая стать?[6]
В передней свечка нагорела;
На койке, прислонясь к стене,
Без развлечений и без дела
Лакей храпит в неровном сне.
В столовой пусто; втихомолку
Блуждает лампы тощий свет, Часы стенные без умолку
Снотворно стукают: да ― нет…
Вдруг, будто пущен из лука
Иль выстрелен из пистолета,
Лакей бежит, стучит, бежит ―
И стал в дверях у кабинета. Старик в лицо ему глядит,
И у лакея дрожь-злодейка
Прошла по телу беглой змейкой.
― Вслед урока
Лакей на цыпочках ушел,
Как бы боясь попортить пол,
И было слышно издалека,
Как взвизгнул блок во весь размах
И дверью скрипнуло в сенях.[9]
