Пе́сня — простая и самая распространенная форма вокальной музыки, соединяющая текст с мелодией. Песня в широком значении включает в себя всё, что поётся, так или иначе. Песня в узком значении — это малый лирический жанр, существующий у подавляющего большинства народов и отличающийся простотой музыкально-словесного построения. Песни отличаются по жанрам, складу, формам исполнения и другим признакам. Песня может исполняться как одним певцом, так и хором, с музыкальными инструментами и без них.
Я мог бы исполнять песни со словами вроде “лямур-тужур”, и, возможно, они имели бы успех с коммерческой точки зрения. Однако моя цель — записывать вещи пусть и простые, но не идиотские...[1]
Я пишу о моей жизни и я пишу о том, что я думаю, и вы знаете, каждая песня разная. Есть песни о любви и грустные песни. Это идёт из моего сердца, и это действительно всё, что я чувствую. Музыка спасла меня во многих отношениях. Она питает мою душу.
Родители мои были музыкальны от природы. Мать пела не народные здоровые песни, а сентиментальные мещанские романсы вроде «Над серебряной рекой, на златом песочке» или «Под вечер осенью ненастной». У отца репертуар был получше. Он часто, когда бывал дома, любил петь церковные песни, «дьячил», как выражалась мать.[4]
Я считаю знаменательным и для русской жизни в высокой степени типичным, что к пению меня поощряли простые мастеровые русские люди и что первое моё приобщение к песне произошло в русской церкви, в церковном хоре. Между этими двумя фактами есть глубокая внутренняя связь. Ведь вот русские люди поют песню с самого рождения. От колыбели, от пелёнок. Поют всегда. По крайней мере, так это было в дни моего отрочества. Народ, который страдал в тёмных глубинах жизни, пел страдальческие и до отчаяния весёлые песни. Что случилось с ним, что он песни эти забыл и запел частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Стало ли ему лучше жить на белом свете или же, наоборот, он потерял всякую надежду на лучшее и застрял в промежутке между надеждой и отчаянием на этом проклятом чёртовом мосту? Уже не фабрика ли тут виновата, не резиновые ли блестящие калоши, не шерстяной ли шарф, ни с того ни с сего окутывающий шею в яркий летний день, когда так хорошо поют птицы? Не корсет ли, надеваемый поверх платья сельскими модницами? Или это проклятая немецкая гармоника, которую с такой любовью держит под мышкой человек какого-нибудь цеха в день отдыха? Этого объяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка — не песня, а сорóка, и даже не натуральная, а похабно озорником раскрашенная. А как хорошо пели! Пели в поле, пели на сеновалах, на речках, у ручьёв, в лесах и за лучиной. Одержим был песней русский народ, и великая в нём бродила песенная хмель...
Сидят сапожнички какие-нибудь и дуют водку. Сквернословят, лаются. И вдруг вот заходят, заходят сапожнички мои, забудут брань и драку, забудут тяжесть лютой жизни, к которой они пришиты, как дратвой... Перекидывая с плеча на плечо фуляровый платок, за отсутствием в зимнюю пору цветов заменяющий вьюн-венок, заходят и поют.[5]
Всемирно знаменитыйК.Тьеза со своим оркестром «ультра-модерн» исполняет дивную мелодиюосла, самую красивую в нынешнем сезоне. Девицы падают без чувств уже при самых первых звуках этой песни![6]:372
Прошу вас, господин Президент. Хватит петь сладкую песню, господин Президент. Эта песня у вас звучит слишком фальшиво, господин Президент. К тому же вы слишком часто даёте петуха, господин Президент. И главное: это слишком старая песня, господин Президент. Спойте что-нибудь поновее. Например, песенку про подлость. Про свою подлость, господин Президент. А мы Вас с радостью послушаем.
За последние 30 лет в нашей стране из институтов выпущено около тысячи молодых композиторов. Но этих имён никто не знает. Воспитание под знаком авангарда делает их творческими импотентами. А попсовые артисты, приватизировавшие эстрадную песню, не пускают к себе профессионалов. Приватизацию песни начала Пугачева. Она первая смекнула, что профессиональные авторы сократят её доходы, и года с 1985-го практически не исполняла песни профессиональных авторов, даже тех, что вывели её на арену, того же Паулса, а перешла на собственную продукцию. За ней пошли все остальные.
Наконец один гусь собрался с духом и сказал: «Уж если точно суждено нам, бедным гусям, расстаться с нашею молодою жизнью, то уж окажи нам единственную милость и дозволь нам только прочесть одну молитву, дабы мы не умерли во грехе: а прочитав молитву, мы уж сами станем в ряд, чтобы тебе легче было выбирать из нас того, который пожирнее». — «Ладно, — сказал лис, — просьба ваша вполне основательна и притом свидетельствует о вашем благочестии; помолитесь, а я до тех пор подожду». Вот и начал первый гусь длинную-предлинную молитву, и все повторял: «Га-га-га! Га-га-га!» — и так как той молитве и конца не было, то второй гусь не стал ожидать, пока до него дойдёт очередь, и сам завёл ту же песню: «Га-га-га!»
Звонкая песня лилась рекою по улицам села. Было то время, когда, утомлённые дневными трудами и заботами, парубки и девушки шумно собирались в кружок, в блеске чистого вечера, выливать своё веселье в звуки, всегда неразлучные с уныньем.
Я припоминаю какую-то песню о том, как ведут наказывать молодого рекрута за то, что он бежал с часов, и он говорит: «Братцы, не я виноват — это птица виновата, она всё кричала и звала меня в родимую сторону». Эта птица была, конечно, кукушка. Какая другая не устанет тянуть вас за сердце так упорно, так неотвязно? Припомнившаяся мне песня — не русская. Но и у нас кукушка играет такую же роль соблазнительницы для тех, кто тоскует в неволе.
Мраморная вдова, слышавшая-таки, особенно после смерти мужа, лаконически деловые признания янки и умевшая различать звуки страсти, несмотря на свое относительное хладнокровие и свято чтимую память о муже, невольно поддалась обаянию этой безумно-страстной песни любви среди океана, на узком мостике покачивающегося клипера. И эта песнь вместе с теплым дуновением ночи словно ласкала её, проникая к самому сердцу и напоминая, что она ещё молода и что жить хочется...
После ужина он сбрасывал посуду со стола на пол, если жена не успевала вовремя убрать её, ставил перед собой бутылкуводки и, опираясь спиной о стену, глухим голосом, наводившим тоску, выл песню, широко открывая рот и закрыв глаза. Заунывные, некрасивые звуки путались в его усах, сбивая с них хлебные крошки, слесарь расправлял волосы бороды и усов толстыми пальцами и — пел. Слова песни были какие-то непонятные, растянутые, мелодия напоминала о зимнем вое волков. Пел он до поры, пока в бутылке была водка, а потом валился боком на лавку или опускал голову на стол и так спал до гудка. Собака лежала рядом с ним.
Часто пели песни. Простые, всем известные песни пели громко и весело, но иногда запевали новые, как-то особенно складные, но невесёлые и необычные по напевам. Их пели вполголоса, серьёзно, точно церковное. Лица певцов бледнели, разгорались, и в звучных словах чувствовалась большая сила.
Особенно одна из новых песен тревожила и волновала женщину.
Наши силы между тем с каждым днём увеличиваются свежими бодрыми войсками.
Любо-дорого глядеть на наших солдатиков, уроженцев южных губерний, оглашающих своими песнями долины Дашичао и Хайчена.
Песни эти подхватывает эхо гор и, думается нам, долети их отзвуки до японцев, они устрашились бы их более, чем трескотни батарей и свиста пуль.
То поёт Русь могучая, непобедимая.
...единственная песня, созданная Сахалинской каторгой. Да и та почти совсем не поётся. Даже в сибирской каторге был какой-то оттенок романтизма, что-то такое, что можно было выразить в песне. А здесь и этого нет. Такая ужасная проза кругом, что её в песне не выразишь. Даже ямщики, эти исконные песенники и балагуры, и те молча, без гиканья, без прибауток правят несущейся тройкой маленьких, но быстрых сахалинских лошадей.
Петь песни в будни считалось не только зазорно, — но и грехом.
— Чай, будни!
И вдруг в тупичке в будни раздалась песня.
Пришли на Спесивцев двор золоторотцы, оборванные, ободранные, грязные, в опорках, и принялись под песню бить сваю.
Запевал высоким-высоким, тонким фальцетом, обдёрганный, из золоторотцев золоторец, — для того артелью и выбранный.
И такие сочинял запевки, что золоторотцы ржали.
— Чисто лошади! — плевались женщины, закрывая окна.
И неслась эта заухабистая песня по тихому и смирному тупичку.
...поёт тоскливая острожная песня, подслушанная мною — незадолго пред тем — в одном нижегородском ярмарочном притоне. Не знаю, почему, но песня эта для меня навсегда тесно связалась с именем и образомАлександра Тальма, и имя его неизменно заставляет её звучать в моей памяти.
«Рабочий я человек!» ― подумал он, и ему захотелось плакать и кому-то жаловаться. Машина завела грустное-грустное, и Антон, покачивая головой и крепко прижав руку к щеке, запел что-то несуразное, без слов и без мотива. Ему казалось, что выходит очень хорошо и нестерпимо жалостно. На глазах у него показались слёзы.
― Здеся петь не полагается… не извольте безобразить! ― сказал половой, подскальзывая к Антону на мягких подошвах.
― П… почему? ― со скорбным недоумением спросил Антон, поднимая посоловевшие, налитые слезами глаза.
― А потому, ― ответил половой и внушительно прибавил: ― Пожалуйте из заведения.
― Эт… то почему? ― еще с большим недоумением и с глухо подымавшимся в нем раздражением повторил Антон. ― Оченно безобразно…
― Пожалуйте, честью просят, ― настойчиво твердил половой.[7]
Всё начиналось чинно и степенно, ну а потом, раз, как известно, веселие Руси есть пити, напивались, плясали, горланили песни. Иной раз и до драки и поножовщины доходили, до того даже, что кладбище неожиданно украшалось преждевременной могилой в результате такого праздничного визита к дорогому покойничку.[8]
Скрябин окончательно замыкается в свой мир. Тени прошлого, которые ещё жили в третьей симфонии — перестают для него существовать. Всё увереннее несётся он на крыльях своего вдохновения в лучезарную область экстаза. Для него замолкли, стали непонятны и темны «песни земли», которые когда-то и он пел вместе с человечеством, стали непонятны те переживания трагизма, гнетущей тоски, которым и он отдавал дань.[9]:21
— Надоело. Такая рутина, так давят настоящий талант, сушат бюрократизмом, что я ушла. Теперь я на драматических курсах. Я поэтесса. Мой сборник сонетов, мои поэзы и песни «О луже» напечатаны.
― Песни о луже? ― переспросила Зоя Николаевна. Ей показалось, что она ослышалась.
― Да. «Песни о луже». Лужа ― это Россия. Это аллегория. Это политический сборник. Я даже боялась, что его запретят. Пришлось подмасливать кое-кого.[10]
— Пётр Краснов, «От Двуглавого Орла к красному знамени», 1922
...Человек всегда пел, и до сего времени пение неотрывно от укрепления духа людей в борьбе со злом, с враждебнымисилами, которые его угнетают. Человек пел, чтобы урожай был хороший и чтобы подбодрить себя на удачную охоту. Пением он наивно стремился вызвать дождь и отвести бурю. Древние инки звуками тростниковой флейты «кены» успокаивали и собирали отару в тиши андского плоскогорья. В долинах Венесуэлы индейцы пели во время сбора кукурузы, а когда мололи початки, под ритм мелодии двигались их тело и руки. В Чили арауканы созывали народ на праздник «нгуильятун» и пели хором, чтобы земля была плодородной. В настоящее время песня-протест возникает как могучий импульс, придающий трепетность основным свойствам пения. Люди восстают с песней против угнетения...
Моя задача, чтобы мои чувства и мысли стали мыслями и чувствами сначала исполнителя, а потом и слушателя.
Поймать волну, на которую настроены сердце и душа.
Чтобы песня становилась маленькой историей, чтобы в каждое слово был вложен максимум смысла, и каждое слово было искренним и честным.
Чтобы любой человек мог сказать — это моя песня, это — обо мне.
Красота — не потребность, а экстаз. Это не образ, что вам хотелось бы видеть, и не песня, что вам хотелось бы слышать, но образ, который вы видите, даже если сомкнёте глаза, и песня, которую вы слышите, даже если закроете уши.
На ветру качаюсь и от стужи гнусь, На чужой сторонке плачу да печалюсь: Кто меня полюбит? Кто развеет грусть? Достигнув какого-то края иль обвала за далью, за тьмою, плачем не то одинокой волчицы, не то переливом горлицы за дубравой оборвалась песня. Песня оборвалась, но звук всё бился, всё клубился в тесном пространстве и, не вырвавшись из него, опал туда, откуда возник.[11]
Велька, баюкая Жалейку в ладонях, прикрыл глаза и представил себе маму – родную, любимую, без которой ему так плохо. Слёзы навернулись на глаза, и в носу снова защипало, но тут Жалейка будто шевельнулась, шершавя стругаными боками ладони, и из её горла вдруг полилась песня, горькая, жалостливая, долгая и переливчатая, поплыла над водой, над туманным лугом, в котором смутными тенями бродили лошади, над самым лесом поплыла, к остро мерцающим звёздам, унося всю печаль, всю боль и горе.[12]
На солнце тёмный лес зардел,
В долине пар белеет тонкий,
И песню раннюю запел
В лазури жаворонок звонкий. Он голосисто с вышины Поёт, на солнышке сверкая Весна пришла к нам молодая, Я здесь пою приход весны.
Взглянул я на кудри седые, вздохнул и промолвил:
Цвет белый пастушкам приятен в нарциссах, в лилеях;
А белые кудри пастушкам не милы. Вот, други,
Вам песня моя: весела ли, судите вы сами».
Много песен слыхал я в родной стороне,
Как их с горя, как с радости пели,
Но одна только песнь в память врезалась мне,
Это — песня рабочей артели:
«Ухни, дубинушка, ухни!
Ухни, берёзова, ухни!
Ух!..»
Каждый вечер, только солнышко зайдёт —
Из тюрьмы несётся голос молодой.
Что за голос! Что за песни он поёт,
Этот юноша с кудрявой головой!
Он высок и строен, гибок как лоза,
В арестантской куртке — смотрит королём.
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней. Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,
Как и сердца у нас за песнию твоей.[13]:184
И, может быть, искусство, как герань,
И песня, как та жёлтенькая птичка,
Несут немного счастья, грёзе дань,
В жизнь, где унынье, скудость и привычка.[16]
Ты не пой по горам, вода!
Опалённый ветер, остынь!
Будь безмолвнее, чем всегда,
Серебристая ночь пустынь!
Не качай опереньем, тис,
Белый дым костра, опустись!
Не шурши, не свисти, змея,
Чтобы слышалась песнь моя![17]
Песня имеет важную социальную роль. Она помогает людям жить. И в этом смысле я чувствую себя „ангажированным“ певцом. В конце концов не такое это плохое дело – развлекать простых людей. Мои песни доступны широким кругам слушателей. Мне глубоко противны претенциозные песни, и я радуюсь, что меня не обвиняют хотя бы в претенциозности. Мне кажется, что для успеха необходимо 10 процентов вдохновения, 20 процентов труда и 70 – удачи. На мою долю она выпадает. Но я не думаю, что меня можно назвать модным певцом. Представление, которое я даю, рождает некое единение тех, кто в зале, и тех, кто на сцене. Если между ними не пробежит ток, то нужно уходить с эстрады[19].
Ну, пусть не через пять минут, а, скажем, через полторы недели, но всё равно, вдохновил меня на нее этот самый увольнительный лист: вся песня проникнута тем чувством, что заставило меня на руках прокувыркаться по лужайке.
Её голос, её песни, её трагическая жизнь, её чувственность, романтизм. <Эдит Пиаф> Её популярность, которая идёт с улицы… такой французский… Я восхищаюсь её французским образом жизни в такой же степени, в какой мне больно описывать это… Она поразила моё воображение, когда я был юным. Её песни не устареют.
Эта песня о… Это злая песня. Жизнь так коротка, и так сложна для людей за столами и людей за масками, которые разрушают чужие жизни, инициируя силы против других людей, живущих на свой доход, свой цвет, свой класс, свои религиозные взгляды, что угодно. Оох.
Эти улочки так тесны,
Мы уйдём по ним вдвоём,
Эти улочки как песни
В старом городе моём.
— «Песня о Риге» из к/ф «Большой янтарь»
Когда я пою, песня проникает в душу каждого из слушателей – думаю, это происходит потому, что песня и в моей душе тоже. Это происходит само собой, я ничего не могу с этим поделать. Если пою печальную песню об утраченной любви, то у меня болит душа. Я сам ощущаю эту утрату.
Многие фанаты часто говорят мне: «Эта песня изменила мою жизнь. Что заставило вас написать её?» или «Эта песня спасла меня от развода». Такие слова не могут не радовать!
Молодость моя, Белоруссия,
Песня партизан, сосны да туман.
Песня партизан, алая заря, Молодость моя, Белоруссия.
— «Родина моя, Белоруссия» (ВИА «Песняры»)
Есть одна песня на альбоме, которая пришла ко мне и, так сказать, переполнила меня, буквально, когда я шёл по улице. Я всегда ношу собой небольшой диктофон. Я достал его, и, представьте, я иду по улице, люди смотрят на меня, а я просто начинаю петь в этот диктофон — полностью всю мелодию и весь текст. Когда я дошёл до дома, песня уже была готова.
Признаюсь, Майкл Джексон стал потрясением для меня, когда я впервые прочувствовал «Billie Jean» из альбома Thriller. <...> А в конце, даже не прослушав остальные песни альбома, я уже почувствовал рёв того урагана, который пронесётся по всей земле из-за него.
Я остаюсь экспериментатором. По своей природе я всегда в поисках того, чего ещё нет. Во всех областях. Но, что касается музыкальной сферы, не хочу говорить, что естественные звуки, не электронные, являются превосходящими. У каждой песни.
Пэрис Хилтон была на нашем концерте в Лос-Анджелесе. Но она ушла во время песни “Knights of Cydonia” — а это была первая песня на концерте. Если мы взбесили Пэрис Хилтон, значит мы делаем что-то стóящее.
Политики и государственные деятели о песне[править]
Однако, прервёт нас здесь читатель, ведь мы хотели поговорить о «дебатах в рейнском ландтаге», а вместо этого нам преподносят «невинного ангела», старообразное детище прессы, «Preuβische Staats-Zeitung», и повторяют те старчески-премудрые колыбельные песни, при помощи которых она снова и снова пытается убаюкать себя и своих сестёр, чтобы погрузиться в глубокий зимний сон.
Эти господа умеют болтать о «народной правде», умеют разговаривать с нашим «обществом», журя его за неправильный выбор пути для отечества, умеют сладко петь о том, что «либо сейчас, либо никогда», и петь это «10 лет, 20 лет, 30 лет и более», — но абсолютно неспособны понять, какое всеобъемлющее значение имеет самостоятельное выступление тех, во имя кого и пелись эти сладкие песни.
— Владимир Ленин, «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Cтруве»
В Харькове комитет организует участие рабочих в собрании юридического общества; на собрание попадает свыше 200 пролетариев : частью рабочие стеснялись идти в парадное собрание, частью «мужиков не пускали». Либеральный председатель обращается в бегство после первой революционной речи. Следует речь социал-демократа, летят прокламации, поют марсельезу, выходят на улицу с толпой до 500 рабочих, идут с красным знаменем и рабочими песнями. Под самый конец часть избита и арестована.
— Владимир Ленин, «О хороших демонстрациях пролетариев и плохих рассуждениях некоторых интеллигентов»
Достаточно человеку выйти во время демонстрации на улицу, чтобы увидеть мужественных борцов, понять, ради чего они борются, услышать свободную речь, зовущую всех на борьбу, боевую песнь, изобличающую существующий строй, вскрывающую наши общественные язвы, Потому-то власть больше всего боится уличной демонстрации.
— Иосиф Сталин, «Российская социал-демократическая партия и её ближайшие задачи»
Серьёзная тема требует серьёзного отношения, большого и добросовестного труда. Перед авторами балета, перед композитором открылись бы богатейшие источники творчества в народных песнях, в народных плясках, играх. [20]
— «Балетная фальшь»
Музыка Д. Шостаковича подстать всему балету. В «Светлом ручье», правда, меньше фокусничанья, меньше странных и диких созвучий, чем в опере «Леди Макбет Мценского уезда». В балете музыка проще, но и она решительно ничего общего не имеет ни с колхозами, ни с Кубанью. Композитор так же наплевательски отнесся к народным песням Кубани, как авторы либретто и постановщики к народным танцам.[20]
— «Балетная фальшь»
Отдельные успехи некоторых советских композиторов в области создания новых песен, нашедших признание и широкое распространение в народе, в области создания музыки для кино и т.д., не меняют общей картины положения. Особенно плохо обстоит дело в области симфонического и оперного творчества. Речь идёт о композитоpax, придерживающихся формалистического, антинародного направления. Это направление нашло своё наиболее полное выражение в произведениях таких композиторов, как тт. Д.Шостакович, С.Прокофьев, А.Хачатурян, В.Шебалин, Г.Попов, Н.Мясковский и др., в творчестве которых особенно наглядно представлены формалистические извращения, антидемократические тенденции в музыке, чуждые советскому народу и его художественным вкусам. [21]
— Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) Об опере «Великая дружба» В. Мурадели
В июне 2011 года фонд «Федерация», устроивший в декабре 2010 года благотворительный концерт в пользу детских больниц с участием мировых звёзд и премьер-министра РФ Владимира Путина, подал на Кашина и других корреспондентов «Коммерсанта» в суд. Фонд, а также один из его руководителей Владимир Киселёв, требовали опровержения заголовка статьи «Владимиру Путину испортили песню». В самой статье утверждалось, что деньги от благотворительного концерта предназначались на лечение детей с онкологическими и офтальмологическими заболеваниями, однако в реальности никто денег не получил.[22]
— Александр Черных, Олег Кашин, Александр Воронов. «Владимиру Путину испортили песню».
Песня «Богородица, Путина прогони» длится полторы минуты, а выступление в Храме – 30 секунд. Песня не была завершена, выступление не состоялось, так как вся музыкальная аппаратура была сразу же изъята, был проговорен без музыкального сопровождения один куплет и один припев.