Минимали́зм — одно из самых известных авангардных течений в искусстве последней трети ХХ века. Начиная с середины 1960-годов минимализм под разными названиями (ми́нимал-арт, минимальное искусство, ABC-Art) сформировался в литературе, театре, кино, архитектуре, чуть позже — в дизайне и моде, затем — в критике и лингвистике, наконец, проник в идеологию и культуру повседневной жизни. С другой стороны, более широко и упрощённо понимаемое в бытовом смысле слово «минимализм» вошло в обыденную речь и стало обозначать ограничение потребления, простой дизайн, отсутствие декора, умение довольствоваться малым или, понимаемое в разных формах — упрощение жизни.
Минимализм не возник на пустом месте. В более широком и общем смысле можно найти многочисленные предвосхищения минимализма в геометрических абстракциях многих художников, литераторов и музыкантов, прежде всего, Альфонса Алле (1880-е) и Эрика Сати (1890-е), позднее — в работах связанного с ними Константина Бранкузи (1910-е), Казимира Малевича, Пита Мондриана, а также в русском конструктивизме. Следом за Альфонсом Алле, Ив Кляйн рисовал свои монохромы ещё в 1949 году, когда слово «минимализм» ещё не существовало.
...в архитектуре требования минимализма приводят к садовому забору, к дому-коробке, к параллелепипеду; в литературе — к разрушению дискурса до крайней степени — до коллажей Бэрроуза, и ведут ещё дальше — к немоте, к белой странице. В музыке эти же требования ведут от атональности к шуму, а затем к абсолютной тишине...
Я думаю, некоторые люди хотели бы создавать такую же одежду, как я, и, конечно, оказываю на них влияние, но они продолжают упрощать — и минимализм не работает.
Минимализм — исконная природа музыки. <...> Минимализм возвращает музыку к её природе. Произведение не может кончиться. Заключительная каденция — это страшная фальшь.[5]
— Владимир Мартынов, «Многие думают, что еще не кончилось средневековье» (интервью), 2002
Парадокс минимализма начинается с того момента, когда обучение заканчивается и обучающийся перестает быть композитором.[6]
Минимализм во всех своих разнообразных формах это просто инструмент, позволяющий нас упрощать наши жизни так, чтобы мы могли сконцентрироваться на главном.
Самое классное в минимализме то, что тут нет правильного или неправильного, тут нет темпа, в котором надо проживать всю жизнь и никто не говорит «вот как надо тебе жить». Минимализм — это путешествие, и оно для каждого будет разным.
— Джошуа Мильберн, 2012
...первый типический образец <...> минимализма был создан Эриком Сати — весной 1893 года, ровно — посреди апреля.[8]
Как это ни странно, но в генезисе минимализма одну из главных сольных партий пропело — такое вечное & вещное качество, присущее приматам, как — лень...[8]
Альфонс Алле, «Битва негров в глубокой пещере тёмной ночью», 1882
Героический максимализм целиком проецируется вовне, в достижении внешних целей; относительно личной жизни, вне героического акта и всего с ним связанного, он оказывается минимализмом, т. е. просто оставляет её вне своего внимания.
Попробуйте-ка на деле изучить историю средних веков и переход к XVI столетию с точки зрения оскудения массового творчества и «извне» насевшего государства! На деле окажется, что нет однородного массового творчества, что масса сама вырабатывает и свой максимализм и минимализм.[9] Увы! — минимализм не «извне» пришел, он тоже — продукт массовой «самодеятельности». Но лучше всего, конечно, бросить эти мало научные аналогии и просто перейти к изучению законов динамики социальной, изучить систему экономических сил на данном уровне. И тогда проблема массового минимализма, противодействие массы своему же освобождению приобретет колоссальное значение; тогда мы будет говорить о взаимоотношении объективных и субъективных предпосылок революции.
Авангард разрушает, деформирует прошлое. «Авиньонские барышни» — очень типичный для авангарда поступок. Авангард не останавливается: разрушает образ, отменяет образ, доходит до абстракции, до безобразности, до чистого холста, до дырки в холсте, до сожжённого холста; в архитектуре требования минимализма приводят к садовому забору, к дому-коробке, к параллелепипеду; в литературе — к разрушению дискурса до крайней степени — до коллажей Бэрроуза, и ведут ещё дальше — к немоте, к белой странице. В музыке эти же требования ведут от атональности к шуму, а затем к абсолютной тишине (в этом смысле ранний период Кейджа — модернистский).
Художник сводит счёты с художничаньем. Последовательно уходят рисунок, композиция, уходит изображение, наконец, и изобразительность — убрана, и рамка, остался один лист. На листе — ничего. Что, так и ничего? Не совсем... Не осталось ничего художественного, но остаётся искусство...[10]
Образец искусства вычитания — дзэнский сад. Его конструктивный принцип — изъятие из природы всего лишнего, отчего остаток естественным образом сгущается. Минимализм повышает удельный вес детали, придавая ей статус акмеистского символа. Дзэнский сад — натюрморт из наиболее обобщенных свойств натуры. Это — хокку природы.
...для минималистской поэзии характерна не только краткость, но и тенденция к освобождению от таких формальных поэтических признаков, как рифма, строфика, метр и другие формальные соотношения, которые возникают непосредственно в конкретном ad hoc вербальном материале
В одном не могу согласиться с Дж.Янечеком — когда он пишет о тенденции отказа в минимализме от таких свойств регулярного стиха, как размер и рифма. <…> Рискну предположить, что под знаменем минимализма поэзия, подобно блудному сыну, возвращается к повтору, к эху — как к своему первобытному источнику, примитивности коего она чуралась.
Бахчанян поставил перед собой задачу художественного оформления режима на адекватном ему языке. Орудием Вагрича стал минимализм. Бахчанян искал тот минимальный сдвиг, который отделял норму от безумия, банальность от нелепости, штамп от кощунства.
...в 1927 г. Сальвадор Дали в статье «Фотография — свободное творчество духа» утверждал: «Кристальная объективность... фотоаппарата — беспристрастный хрусталик — стекло подлинной поэзии... Новая манера творческого духа — фотография — наведет, наконец, порядок в фазах поэтического производства. ...В наш век, когда живопись все еще топчется в области проб и ошибок, фотоаппарат мгновенно дает практические результаты. Фотография с неиссякаемой фантазией осваивает формы новых предметов, которые на плоскости полотна остаются всего только символами». И само творчество С. Дали, и следующие за ним гиперреализм, суперреализм, минимализм опирались на этот фотографический порядок.[1]
...знающие люди объяснили, что минимализм в интерьере — то есть когда до такой степени нет ничего лишнего, что как бы вообще ничего нет — это понастоящему современно, круто и предназначено для особо продвинутых. Ну прямо для нас, решили мы, и накупили всего самого минималистского и даже привыкли к тому, что в доме может быть, как в больнице или офисе — строго, чистенько и одни прямые углы. Как вдруг другие умники начали утверждать, что весь этот минимализм уже вышел из моды. Мол, его бедные придумали для бедных, а вечные ценности как были в антикварных лавках, так там и остались, и наше увлечение этим «ультрасовременным» — что-то вроде временного умопомрачения людей, долгие годы отлученных от мировой моды.[3]
Вопрос: Что же такое на самом деле минимализм — последний писк или вчерашний день моды?
Ответ: Ни то ни другое. Убрать из мебели все «лишнее» пытались еще при царе Горохе. В XVIII веке, например, очень славился немецкий мастер Давид Рентген. Он делал столы для рукоделия и рисования, письма и игры в трик-трак, полностью лишенные какого бы то ни было декора (и это во времена рококо!). Спрос на эти столики был невероятный, агенты Екатерины II гонялись за ними по всей Европе. С чего же вдруг Рентген объявил, вопреки требованиям моды, войну украшениям? Дело в том, что он принадлежал к очень строгой протестантской секте, в которой всякое украшение считалось дьявольским наваждением. Покупатели Рентгена об этом не подозревали, а его вещи ценили просто за удобство.[3]
...минимализм в современном понимании родился не вчера, а в <19>20-е годы. Именно тогда «дедушки мирового минимализма» — знаменитые архитекторы Людвиг Мис ван дер Роэ, Шарль Ле Корбюзье и дизайнер Марсель Брейер делали аскетичные кресла и стулья на тонких металлических трубчатых ножках. Так что ультрасовременность минимализма уже с бородой. Кстати, если сегодня спросить у дизайнера, делающего такую мебель, чем же этот самый минимализм лучше, скажем, очаровательных «кренделей» времен Людовика XVI, он ответит: «Простые формы вне времени». Потому что геометрия — больше, чем мода, она универсальна, вечна и т. д. и т. п. И ни слова о современности. Сегодня минимализм метит сразу в вечность и претендует на то, чтобы на равных конкурировать с «бабушкиным буфетом», который давно уже вне всякой моды.[3]
...минимализм минимализму рознь. Когда-то Ле Корбюзье хотел свести мебель к набору стандартных деталей, чтобы удешевить ее производство. Архитектор, назвавший дом «машиной для жилья», считал, что незачем проектировать разнообразную мебель: ведь, если разобраться, всем нужно одно и то же. «Человеческие потребности, — говорил он, — немногочисленны, идентичны для всех людей, поскольку люди сделаны по одной мерке. Ведь у всех две руки, две ноги, одна голова».[3]
И заканчивается рассказ, как правило, прямым авторским словом, сочувствием и умилением. «Лёнька закурил и пошел в обратную сторону, в общежитие. В груди было пусто и холодно. Было горько. Было очень горько» («Лёнька»). « — Нарисовал бы вот такой вечер? — спросила Нина. — Видишь, красиво как. — Да, — тихо сказал художник. Помолчал и ещё раз сказал: — Да. Хорошо было, правда.» («Кукушкины слёзки»). Шукшинский рассказ вырастает из этого «просто рассказа», когда автор резко ломает наработанные схемы. Его новая манера возникает на путях художественного минимализма.[11]
— Игорь Сухих, «Душа болит», 2001
Припоминание и повторение как принципы композиции, противостоящие осуществлению новационного шага. В связи с этими ключевыми словами хотелось бы обратить внимание на понятие репетитивности. Изначально это понятие связано с минимализмом. Репетитивная техника — это техника, применяемая классиками американского минимализма — Т. Райли, С. Райхом, Ф. Глассом — и заключающаяся в повторении с минимальными изменениями коротких мелодических, гармонических или ритмических формул-паттернов. Но сейчас понятие репетитивности можно расширить и распространить на такие течения, как новая простота, новая искренность и производные от них явления.[6]
Может быть, кому-то покажется преувеличением то, что мы говорим о создании в минимализме видимости композиторских структур, но на самом деле здесь нет никакого преувеличения, ибо переворот, осуществленный минималистами, — это гораздо более серьезный переворот, чем кажется многим. Минимализм — это не просто новое музыкальное направление. Это нечто гораздо большее, и для того чтобы убедиться в этом, нужно вернуться к самому началу данной книги и вспомнить все то, что говорилось там о двух типах людей, о «человеке традиционных культур» и «человеке исторически ориентированном», а также о различиях в их целях, стратегиях, оперативных пространствах и методах организации звукового материала. Тогда перед нами откроется удивительная картина, изображающая, как «человек исторически ориентированный» приходит к «человеку традиционных культур» с тем, чтобы научиться у него тому, как перестать быть «человеком исторически ориентированным» и как сделать так, чтобы Бытие перестало открываться ему как История и начало открываться как Космос. Учиться музыке у индусов, африканцев или индонезийцев — значит учиться музыке космической корреляции, но обязательным началом обучения музыке космической корреляции для человека исторически ориентированного, т. е. для европейца или американца, будет изменение стратегии.[6]
...крайне показательна позиция мэтра авангарда 50-х годов Булеза, сказавшего как-то, что при том огромном арсенале средств, которым обладает современная музыка, минимализм видится ему примитивным, не стоящим внимания искусством. Этой мысли вторит Э. Денисов, заявляя: «...конформизмом я считаю некоторые стилистические явления в музыке, как «минимализм», например, и прочее. Это, по существу, отступление назад: люди поднимают руки вверх и говорят: “Герои устали! ”». Здесь следует обратить внимание на три ключевых положения: на «усталость», «конформизм» и «минимализм как стилистическое явление».[6]
Дело не только в том, что Кропивницкий является патриархом неофициальной культуры и основателем Лианозовской группы, одним из отцов самиздата, учителем и старшим другом многих замечательных поэтов и художников. Куда важнее, что его поэзия и его жизнь представляют собой, на мой взгляд, самый адекватный (при всем минимализме художественных форм и «маргинальности» его жизни) ответ на вызов эпохи тоталитаризма и материализма.[12]
— Григорий Беневич, «Два этюда о творчестве Евгения Кропивницкого», 2012
В 1999 году Ай ВэйВэй основал и построил собственную студию на окраине Пекина, а в 2000 году спроектировал похожее сооружение в присущем ему стиле минимализма для Китайского архива и хранилища искусства. Позднее художник стал автором ещё ряда архитектурных проектов в Китае. Кроме того, по проектам Ай Вэйвэя был построен дизайнерский дом в Нью-Йорке.
...физика и физиология воспроизведения и восприятия музыки стала благодарной средой для кормления & окормления техники повторов и незначительных изменений. — Как раз здесь «новый» минимализм пришёлся ко двору... (не исключая князя Эстергази). И на своём законном месте. Как нигде более, пожалуй... — Незначительные изменения, постепенно накапливающиеся во время исполнения (прослушивания), единообразная ритмическая пульсация, навязчивые повторения компактных мотивов, заставляющие себя запомнить и привыкнуть: всё это как нельзя к лицу именно ей, музыке (чтобы не сказать наоборот).[8]
В конце концов, нигде и ни разу не бывало слыхано, чтобы минималисты, показав пальцем на колонну..., эту ещё раз бесконечную «колонну без конца» <Константина Бранкузи>, сказали: «она всех нас бесконечно опередила». Вот он, настоящий минимализм. От земли и — до неба. Минимализм как таковой. Сделанный руками. Ромбик на ромбике. Поставленный своим основанием на землю. И одновременно уходящий прочь отсюда. За облака.[8]
И здесь, наконец, внезапно (как из-под земли) возникает главный вопрос, один в десяти лицах. Например: что е́сть предлагаемое минималистами «желание повторять» вместо привычного заполнения времени и пространства видимым (или мнимым) разнообразием. А в итоге, только видимостью разнообразия. Не е́сть ли это своеобразная подмена? — или только открытие механизма, на первый взгляд скрытого? Так сказать, своеобразное «Воспроизводство жизни» (Reproduction de la Vie). Не нужно иметь семи пядей во лбу (или в другом месте, ничуть не менее значительном) чтобы заметить: любой процесс вещественного существования, так или иначе, состоит из периодических повторений колебаний. Повторяю: ради минима́льного закрепления. Периодических. Повторений. Колебаний. По возможности, не путать со всеми прочими процессами... — Биение сердца. Стук шагов. Звук дыхания. Вращение шестерёнок, колёс или Земли. Чередование дня и ночи. Не стоит труда продолжать этот ряд. — Потому что ответ — уже́ прозвучал. И не единожды.[8]
Японский минимализм: стиль в оформлении жилища, который обычно предпочитают лишенные корней, постоянно меняющие место работы молодые люди. Показной минимализм:практика, схожая с подменой ценностей. Материальная неустроенность, выставляемая напоказ в качестве доказательства своего морального и интеллектуального превосходства. Кухонный минимализм: громкие заявления о философии минимализма без претворения её принципов на практике.
Именно тогда, в конце 60-х, зародилось течение, которому было суждено стать одним из самых приметных явлений в музыке конца ХХ века, — «минимализм». Филипп Гласс по праву считается «отцом» этого направления. Суть «минимализма» вкратце заключается в том, что композитор использует частое повторение одних и тех же ритмических мотивов, зачастую очень простых (что напоминает индийские раги) и от частого повторения музыка приобретает несколько мистический и астральный характер. Через несколько минут после начала этой музыки слушатель погружается в некоторую «звуковую нирвану», которая часто длится и после окончания самого звука, то есть музыкального произведения. Понятно, такая необычная музыка далеко не сразу нашла путь к сердцам американских слушателей, вообще не очень падких на всякие новации. (К сердцам, а стало быть, и к кошелькам тех, кто платит и заказывает музыку.) Поэтому материальное положение композитора долгое время было не из лучших.[13]
— Александр Журбин. «Как это делалось в Америке» Автобиографические заметки, 1999
— Минимализм — исконная природа музыки. Архаический фольклор, камлание шамана, григорианика VI-VIII веков, знаменный распев — это все минимализм. Неминималистическая музыка — очень небольшой островок западноевропейской музыки. Когда я впервые в 1970 году услышал «In C» Терри Райли, я расстроился: почему первым это сделал американец? Я же ездил в фольклорные экспедиции, я всегда знал, что так и надо, но мои культурные комплексы не позволяли мне сделать то, что позволялось американцам. Минимализм возвращает музыку к её природе. Произведение не может кончиться. Заключительная каденция — это страшная фальшь. В идеале я рассчитываю на то, что любая моя вещь — это лишь приступка, разгонка. А самое важное должно происходить после.[5]
— Владимир Мартынов, «Многие думают, что еще не кончилось средневековье» (интервью), 2002
— Может, и никакой, — сказал Татарский.
— Я, по правде сказать, первый раз сталкиваюсь с коллекцией такого направления.
— Это самая актуальная тенденция в дизайне, — сказала секретарша. — Монетаристический минимализм. Родился, кстати, у нас в России.
— Иди погуляй, — сказал ей Азадовский...
Богомолам присуща отчетливость действий, включая и непонятные, любые нюансы которой учтены уже правилами рода и требуют понимания со стороны всех, кто с ними столкнется: богомол суть минимализм веберновского толка в музыке, откуда следует отсутствие избыточностей в его поведении, пусть даже оное и может показаться безумным.[2]
Она сидит, медленно-медленно пьет чай, восстанавливает незримые связи со мной и моим убежищем. Потом она принимается читать стихи. Она пишет очень плохие минималистские стихи. Или просто до такой степени невнятные, что даже я крайне редко совпадаю с Лидой, пытаясь реконструировать чувствование этого набора букв. В сущности, минимализм — такая слабоосмысленная поэзия, что самая нелепая околесица способна превратиться в гениальный шедевр, попади она в растусованный сборник, а потом благожелательному критику на перо. Возможно, я брякнул громкость, – когда заявил: плохие стихи… Конечно, я отыскиваю теплые слова для нее.[4]
Повторение — основа жизни. Причём, любой жизни. И не только здесь. И не только там. Повсюду. Почти. Именно так: я повторяю. А затем повторяю ещё раз. Для особо непонятливых. Кто не повторяет, тот не существует.[8]
Попробуйте возьмите сами
и профиль юной леди очертите,
в деталях подчеркнув минимализм.
Не трудно всё предвосхитить и
вынести вердикт печальный:
Вам это никогда не осуществить!
У Перси новый, очень маленький воротник. Блэкэддер. О да, Перси, твой новый воротник… Перси. Лучше. Блэкэддер. Хуже. Перси.Мода в наши дни стремится к минимализму. Блэкэддер. Что ж, в таком случае у тебя самые модные мозги в Лондоне.
↑Несмотря на то, что Иуда Гроссман-Рощин в своей статье не имеет в виду минимализма как течения в искусстве (в то время фактически не существовавшего), его настойчивое обращение к этому термину кажется очень показательным.
