«Рукописи не горят» — крылатое выражение, означающее, что настоящее произведение искусства нетленно, его нельзя уничтожить и запретить, оно рано или поздно будет принято и оценено публикой. Часто употребляется в форме с восклицательным знаком: «Рукописи не горят!» — Афоризм представляет собой точную цитату из прямой речи Воланда, одного из главных персонажей романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» (1928—1940), который при его жизни не был завершён и не публиковался.
Именно этим обстоятельство и объясняется, что фраза «Рукописи не горят» входит в культурной оборот и становится модной только спустя тридцать лет после написания романа.
Дайте-ка посмотреть, — Воланд протянул руку ладонью кверху.
— Я, к сожалению, не могу этого сделать, — ответил мастер, — потому что я сжёг его в печке.
— Простите, не поверю, — ответил Воланд, — этого быть не может. Рукописи не горят. — Он повернулся к Бегемоту и сказал: — Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.
Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей. Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду. Маргарита задрожала и закричала, волнуясь вновь до слез:
— Вот она, рукопись! Вот она! Она кинулась к Воланду и восхищённо добавила:
— Всесилен! Всесилен![1]
Но что же будет с остальной, неопубликованной частью книги? Неужели ей суждено остаться не книгой, а тетрадкой? И на что тогда надеяться? На то, что «рукописи не горят»?[4]
Это ж надо же, до чего нас убедили, будто рукописи не горят! Горят они, да еще как горят, прямо-таки синим пламенем! Гадать страшно, сколько их, наверное, сгинуло, не объявившись…
...не случайно сито истории устроено так, что многое оно отсеивает, но всё, что должно было остаться, — остаётся. Всё забытое должно быть забыто, а всё, что достойно памяти — помнится. Ничего не пропадает в этом смысле слова. Хотя рукописи, конечно, горят, это ясно.[7]
— Рукописи не горят! — ехидно напомнил мне чёрт высказывание одного предварительного писателя.
— Сгинь! — отмахнулся я. — Если кидать их в огонь плотными пачками, они, конечно, горят плохо, но если бросать по листку, предварительно скомкав, они самым основательным образом прекрасно сгорают дотла.[8]
В этом заключён ещё один урок: ничего или почти ничего не уничтожается. Если говорят, что рукописи не горят, то с ещё большим основанием можно сказать, что и история не уничтожается.[9]
— Александр Смородинский, «Уроки современной физики», 1987
Они любят изрекать и своими поучениями диктовать вкусы. И хорошо живут на этом, потому что лишены сомнений и страданий. Единственное их страдание — это зависть. Из зависти они изобрели обман: рукописи не горят… Враньё чистой воды. В природе всё горит, и легче всего горят разумные мысли.[10]
Когда сам Дьявол заверял отчаявшегося писателя, что рукописи не горят, он имел в виду, безусловно, стихи или прозу. Что же касается публицистики, отклонённых в своё время журнальных статей, то об их дальнейшей судьбе у нас нет столь авторитетных свидетельств.[11]
Пропуском на борт служили рукописи фантастических рассказов и повестей, а также отсутствие членской книжки Союза писателей. При входе произведения изымались и, в опровержение известной пословицы (рукописи якобы не горят), оперативно перерабатывались в топливо, необходимое для продолжения полёта.[12]
...рукописи не горят, только если их не сжигают. Во всех прочих случаях рукописи благополучно сгорают, не оставляя никаких следов. Их сжигают как авторы, так и читатели, нередко — вместе с автором, не пожелавшим или не успевшим вовремя сделать это собственноручно...[16]:46
— Менахем Яглом, «Сожжённая книга», май 1999
В марте 1930 года Михаил Булгаков собственными руками бросил в печку черновик романа о дьяволе.[17]
Булгаков умирал <...>. С трудом поднимался, чтобы проверить — на месте ли рукопись «Мастера». Но ведь сам сказал — «Рукописи не горят». Когда-то он сжёг дневник — но в сейфах Лубянки осталась копия.[18]
...рукописи не горят, рукописи не горят..., <...> только Всесильный может позволить себе такую фразу, — а им, которые ничего не могут, кроме слов, лучше бы помалкивать.[21]
...понятие редуцированной диатезы имеет достаточно широкое применение и за пределами конструкций с отпредикатными именами <...>. Как доказал Булгаков, рукописи не горят [переходный глагол доказать имеет здесь редуцированную диатезу: единственное возможное для него дополнение — местоимение это, входящее в кореферентную связь с предикацией главного предложения].[22]
— Елена Падучева, «О производных диатезах отпредикатных имен в русском языке», 1977
По определению, если берешь книжку в руки, то каким бы роковым именем ни назывался автор, Платон или кто-то еще — существует презумпция, касающаяся ума философа. И поэтому, очевидно, не случайно сито истории устроено так, что многое оно отсеивает, но всё, что должно было остаться, — остаётся. Всё забытое должно быть забыто, а всё, что достойно памяти — помнится. Ничего не пропадает в этом смысле слова. Хотя рукописи, конечно, горят, это ясно. Но — это уже совсем другое.[7]
И, самое главное, в наше время у Вселенной появилась история: мы стали узнавать, как все это живет, эволюционирует. Двигаясь по лучу зрения в глубь неба, мы видим все более ранние стадии развития Вселенной и в идеале сможем прочесть ее историю по тому, что мы наблюдаем на разных расстояниях от нас.
В этом заключён еще один урок: ничего или почти ничего не уничтожается. Если говорят, что рукописи не горят, то с еще большим основанием можно сказать, что и история не уничтожается. Как кольца на срезе дерева хранят сведения о погоде, как углерод-14 записывает дату его гибели, так и Вселенная хранит в себе свою биографию. В глубинах Вселенной мы видим остатки Большого взрыва, мы видим взрывающиеся и сталкивающиеся галактики, удивительные объекты — квазары, яркость которых превосходит яркость галактик. И всё это выстраивается в цепочку последовательных событий, передавая нам историю Вселенной.[9]
— Александр Смородинский, «Уроки современной физики», 1987
В этот дом пришла нежданная радость. Сотрудник Института истории Академии наук СССР В. Д. Есаков открыл уцелевшую часть архива Николая Ивановича Вавилова, а в ней — переписку Вавилова с Жуковским, и долголетнюю — с двадцать второго по самый тридцать девятый год! Те письма Пётр Михайлович считал давно погибшими, но воистину — «рукописи не горят».[23]
Когда сам Дьявол заверял отчаявшегося писателя, что рукописи не горят, он имел в виду, безусловно, стихи или прозу. Что же касается публицистики, отклонённых в своё время журнальных статей, то об их дальнейшей судьбе у нас нет столь авторитетных свидетельств. Вынужденные лежать в темноте ящика, большинство из них испускает, конечно же, дух очень скоро, но бывают случаи, когда, беря в руки старую рукопись, видишь, что она, как ни странно, жива и даже проявляет какое-то своеволие.[11]
Во время кратких стоянок к нему, как магнитом, тянулись со всего Союза люди, наделенные даром заглядывать в будущее. Они-то в первую очередь интересовали экипаж корабля, нуждавшийся, очевидно, в решительном пополнении. Пропуском на борт служили рукописи фантастических рассказов и повестей, а также отсутствие членской книжки Союза писателей. При входе произведения изымались и, в опровержение известной пословицы (рукописи якобы не горят), оперативно перерабатывались в топливо, необходимое для продолжения полета. Как ни странно, никого из вновь завербованных такое обращение с их творениями не печалило... А корабль летел дальше.[12]
Слова «рукописи не горят» стали столь привычными для европейского, и особенно русского сознания, что не вызывают уже никаких сомнений: рукописи — не горят. Метафора не обязана соответствовать здравому смыслу и повседневному опыту, которые подсказывают нам, что рукописи не горят, только если их не сжигают. Во всех прочих случаях рукописи благополучно сгорают, не оставляя никаких следов. Их сжигают как авторы, так и читатели, нередко — вместе с автором, не пожелавшим или не успевшим вовремя сделать это собственноручно, сжигают целые библиотеки и отпечатанные тиражи. Относительно недавно высочайшего профессионализма в этом деле достигли советская и германская спецслужбы, научившись сжигать рукописи не только после их написания, но даже до того.[16]:46
— Менахем Яглом, «Сожжённая книга», май 1999
Итак, не горит — что́? Все рукописи или только некоторые, особо ценные, только рукописи или книги вообще? Как — не горят? И не всё ли равно — сжечь, соскоблить, разбить, уничтожить книгу физически или просто изъять ее из обращения и сделать недоступной как для автора, так и для читателя?
Если вечна не сама книга, а заключенный в ней текст, то может ли он существовать отдельно от материального носителя? Прочитанный текст сохраняется в памяти читателя，но что происходит с книгой, уже сожжённой, но ещё не прочтённой никем? При жизни автора можно надеяться хотя бы на его память, но не исчезает ли она вместе с ним без следа? И есть ли в этом случае разница между книгой написанной и книгой задуманной?[16]:46
— Менахем Яглом, «Сожжённая книга», май 1999
Акт сожжения всегда выражает несогласие с данной книгой, по тем или иным причинам не достойной мира, или несогласие с этим миром, недостойным книги. На первый взгляд, чтобы выразить неприятие книги, достаточно от неё отказаться, но тогда она прекратит своё существование только для данного читателя, и её сможет прочесть другой. Обладая властью, можно воспретить её изучение, но всякий запрет когда-нибудь будет нарушен. Лишь уничтожив её, можно предотвратить самую возможность прочтения. Здесь нет никакого преступления — книга, прочтению не подлежащая, не может считаться таковой, это просто предмет, ни для чего не предназначенный, а потому бесполезный. Если же вещь, не предназначенная для чтения, будет прочтена, то она принесет лишь вред, подобно любой другой, неправильно используемой вещи. Таким образом, вещь эта не просто бесполезна, но и вредна, и, значит, должна быть уничтожена.[16]:46
— Менахем Яглом, «Сожжённая книга», май 1999
Автор, уничтожающий своё произведение, трагичен. Однако в мире иудаизма трагическое уничтожение (или, что то же самое, сокрытие) Книги является последним и неизбежным действием на пути к полной реализации её предназначения.[16]:50
— Менахем Яглом, «Сожжённая книга», май 1999
В марте 1930 года Михаил Булгаков собственными руками бросил в печку черновик романа о дьяволе. Но книга — и сожжённая — не отпускает: к 1937 году есть уже и новая редакция романа, и название: «Мастер и Маргарита». Работа над книгой остановилась в 1940 году, примерно за месяц до смерти писателя. А в 1967-м в правоте слов Воланда: «Рукописи не горят» убедились все читатели журнала «Москва», в первом номере которого была закончена публикация великой книги.[17]
Когда сообщаешь автору: «Да, я читал ваш роман, он не к нам», повисает тишина, равная самому большому кругу на воде от брошенного туда камня. Эти трагические паузы насыщают мой садистский инстинкт. Ну и, конечно, «рукописи не горят» — отвечает редактор изождавшемуся автору, если хочет его добить.[19]
Вот уже столетие ученые разгадывали тайну антикитирского механизма. За это время безликие фрагменты какой-то конструкции превратились в их чертежах и моделях в удивительную машину, способную и провидеть ход далеких планет, и знать меру числам. Однако авторов даже лучших гипотез не покидало легкое разочарование, ведь, как ни блистательны их догадки, вряд ли когда-нибудь удастся узнать точное назначение этого прибора. История, похоже, поглотила все «инструкции» к нему. Рукописи горят! Эта истина сродни математической. Ясно только одно, и несколько надписей тому порукой: с помощью этого механизма можно было вычислять положения небесных тел. Но для чего это было нужно? Кому?[20]
...рукописи не горят, рукописи не горят..., вот уже битых полвека эти попугаи, <...> не приходя в сознание, повторяют друг за другом одну и ту же бессмысленную мантру — поверх собственного равнодушия и подлости. Забывая одну мелочь. Сущую мелочь, после всего. — Только он один, только Всесильный может позволить себе такую фразу, — а им, которые ничего не могут, кроме слов, лучше бы помалкивать.[21]
Не заблуждайтесь попусту: как оказалось, рукописи всё-таки горят... И правда: почему бы им не гореть? — им, сделанным из бумаги, как говорят. Да, рукописи горят, прекрасно горят. Сотни раз я видел это своими собственными глазами. На самом деле не горит только — влажное дерьмо.[21]
Вчера был на докладе Аверинцева. Замечательно он говорил, особенно в конце о молчащих культурах. Он сказал, что есть культуры, суть которых не в слове, например, египетская. Но как греки и после принятия христианства не могли забыть, что у них были Платон и Аристотель, так и евреи не могли забыть, что у них была Библия. И здесь вступал в силу закон, сформулированный Булгаковым: «Рукописи не горят».[2]
Так или иначе, книга вступила в новую фазу своего бытия: из догуттенберговской, самиздатовской, родной отечественной контрабанды она превратилась в нарядное детище разноязычных издательств, перекочевала в мир роскошной глянцевой бумаги, золотых обрезов, ярких суперобложек. Полное отчуждение произведения от его автора! Книга стала чем-то вроде взрослой дочери, безоглядно пустившейся «по заграницам», начисто забыв о брошенной на родине старушке матери. Но что же будет с остальной, неопубликованной частью книги? Неужели ей суждено остаться не книгой, а тетрадкой? И на что тогда надеяться? На то, что «рукописи не горят»? Как бы там ни случилось, а я считала своим долгом дописать все до конца.[4]
Говорили о публикациях. Ему ничего не светит. Он удивляется моей «стойкости»; пояснил: я не пытаюсь передать рукописи на Запад. «Рукописи всё-таки горят, что бы ни говорил Булгаков. А книги остаются»...[5]
— Марк Харитонов, Стенография конца века. Из дневниковых записей, 1981
7 июля. Карл-Хайнц — прелестный, умный человек, работает с нами уже пять лет:
«Что это должно значить, в Вашем тексте фраза — «рукописи не горят», как сказал Булгаков,.... И редактор спрашивал меня про «Рукописи не горят», что это значит? «Как Вы бросаете такую важную мысль без объяснения?»
— Но это же давно общее место, у меня мысль другая, эту булгаковскую фразу затёрли, повторяют без конца, именно последний год показал, ДО КАКОЙ МЕРЫ не горят.
— «Это все относится к русским читателям, а не к немецким».
В этом эпизоде — многое из нашей жизни.[24]
Мы актёры, наше дело телячье. Жить-то надо. Нельзя же не играть вообще. Хорошо писателям, они могут в стол писать, могут утешать себя: рукописи не горят. А мы раз живём.[14]
— ...я, русский писатель Виктор Некрасов, здесь, на Монмартре, беру с вас честное слово, что вы однажды сядете-таки за письменный стол и изложите на бумаге ваши незрелые наблюдения хотя бы печатными буквами. А орфографию вам исправит ваша жена Регина. Она у вас с высшим образованием. Может получиться прелюбопытная вещица, батенька...
— Ну да, а напечатает её журнал «Континент».
— Последнее совершенно не обязательно. Вы пишите и почаще вспоминайте изречение: «Рукописи не горят».
— Если сто́ящие, — говорю я.
— А вот тут вы, Миша, безусловно правы, — заканчивает Платоныч...[14]
Дозволительно спросить, почему автор свою книгу именует (авто)монографией? Отвечу, чуть повторяясь, – главным предметом описания здесь является не моя личная биография, но биографии и судьбы моих произведений, и шире – всего творческого наследия (оставленного, как тешит себя всякий автор, в назидание потомкам и обязательно на волшебной бумаге – помните: рукописи не горят?)[25]:8
Кинопробы по этой картине были в фильмотеке в целости и сохранности, но проба Евтушенко исчезла. Только она одна. Я просмотрел все ролики на экране — безрезультатно. В журналах, регистрирующих поступления кинопроб и то, что уходит на смыв (а через несколько лет все кинопробы смывают), никаких сведений не было. Я стал сомневаться, а может, всё это мне вообще померещилось. Может, я и не снимал пробу с Евтушенко. А М. Булгаков ещё утверждал, что «рукописи не горят». Еще как горят. Не оставляя даже пепла...[15]
Аня <Горенко> жила по законам литературы и подчиняла им всякого, с кем ее сталкивала жизнь. Она походила на гениального персонажа, удравшего из горящей рукописи.[26]:36
— Евгений Сошкин, «Семивороне и белоснежке», апрель 1999
Плащ был положен у камина, и все принялись кидать письма в огонь. В камине сразу загудело. Изя запустил здоровую руку в недра этой кучи разноцветной исписанной бумаги, извлек какое-то письмо и, заранее осклабляясь, принялся жадно читать.
— Кто это сказал, что рукописи не горят? — отдуваясь, проговорил Денни. Он уселся за стол и закурил сигарету. — Прекрасно горят, по-моему…
Мне кажется, Вы не совсем правы в оценке второй части Булгакова — её очень порезали, говорят, но не в этом дело — мысль-то ведь ясна: всего два человека в этом мире, да и то им тут не место. Да ещё мысль «рукописи не горят». Оказавшаяся по отношению к его наследству даже пророческой. Но об этом как-нибудь потом.[27]
Было всего половина седьмого, но все равно я не мог бы теперь ни спать, ни даже просто лежать. Меня прямо-таки трясло от нервного возбуждения, от желания что-нибудь немедленно сделать или хотя бы решить. Это ж надо же, до чего нас убедили, будто рукописи не горят! Горят они, да еще как горят, прямо-таки синим пламенем! Гадать страшно, сколько их, наверное, сгинуло, не объявившись… Не хочу я для своего творения такой судьбы. И узнать о такой судьбе не хотелось бы, если она такая…
Жизнь прошла без вас, и я решил было исповедаться перед вами и сделать это на бумаге, которую можно прятать и бесконечно перепрятывать, а то и сжечь в печке или на костре, что и сделал я однажды, разведя костер за домом, у мусорных баков. Это неправда, что рукописи не горят! Ещё как горят... Не боится огня лишь сила, порождающая рукописи.[6]
— ...Не только вычеркнуть, а вырезать, выдрать, сжечь к чёртовой матери. Дайте мне эту проклятую книгу, и я ее немедленно сожгу или аннигилирую всю целиком.
Я даже представил себе, с какой радостью я буду рвать в клочья эти листы и швырять их в огонь…
— Рукописи не горят! — ехидно напомнил мне чёрт высказывание одного предварительного писателя.
— Сгинь! — отмахнулся я. — Если кидать их в огонь плотными пачками, они, конечно, горят плохо, но если бросать по листку, предварительно скомкав, они самым основательным образом прекрасно сгорают дотла.[8]
Бурнашов соскочил с кресла, пробежал к столу, облокотился, тупо озирая исписанные листы с крупным развалистым почерком. Даже буквы враждуют в каждом слове, вдруг увиделось Бурнашову ясно. Даже меж ними нет согласья. Он взвесил пачку: иль подсохла она за годы прозябания на столе, но только показалась необычно легкой, невзрачной, лишенной всякого смысла. Говорят, рукописи, мол, не горят.[10]
«Это ложь ничего не сотворивших утешителей, — возразил Бурнашов. — Они даже мыльных пузырей не надувают, а только следят за их полётом — и изрекают. Они любят изрекать и своими поучениями диктовать вкусы. И хорошо живут на этом, потому что лишены сомнений и страданий. Единственное их страдание — это зависть. Из зависти они изобрели обман: рукописи не горят… Враньё чистой воды. В природе все горит, и легче всего горят разумные мысли. И потому совершается меж людьми столько безрассудства».
«Сейчас ты вспомнил Гоголя. Ты отравлен книгами, — раздраженно воскликнул Некто. — А был ли мальчик? Кто видел? Кто видел? Ведь ты уже решился. Ну! Испытай же! Уверяю: рукописи не горят».[10]
Бурнашова порою словно бы холодной водой окатывало, и он с ужасом вспоминал самосожжение. Ведь не рукопись горела, а сам он корчился, извивался от боли. Бурнашов морщился, крутил головою, как после тяжкого похмелья. Если попытаться восстановить роман, вспомню ли? Слово за слово… Это лишь кажется, что голова — это лагун без затычки. Если что есть в голове — не вытечет. Другое дело: не отсек ли я себе голову?[10]
В общем, было чем заняться. Ну, а кроме того, диссертацию-то у него украли вместе со всеми документами и вещами. Банальная квартирная кража, каких тысячи. Рукописи, конечно, не горят, но восстанавливать их ох как трудно. Особенно когда по уши занят работой и другими неприятностями.[13]
Булгаков умирал: «Мне мерещится иногда, что смерть — продолжение жизни». С трудом поднимался, чтобы проверить — на месте ли рукопись «Мастера». Но ведь сам сказал — «Рукописи не горят». Когда-то он сжёг дневник — но в сейфах Лубянки осталась копия.[18]
Отравленный ветер гудит и дурит, Которые сутки подряд. А мы утешаем своих Маргарит, Что рукописи не горят! <...>
Усни, Маргарита, за прялкой своей,
А я — отдохнуть бы и рад,
Но стелется дым, и дурит суховей,
И рукописи горят.
И опер, смешав на столе домино,
Глядит на часы и на наше окно.
Он, брови нахмурив густые,
Партнёров зовет в поняты́е.[3]
— Александр Галич, «Отравленный ветер гудит и дурит...», 1972
Этот лоскут ― просто пламя, Застеклённое в обряд, Где вовсю плеща крылами Рукописи не горят, ―
Пламя к ним любовь питает,
И, куда ни погляжу,
Бантик бабочки летает,
Кем завязан ― не скажу.[28]
↑ 12В. А. Рубин. Дневники. Письма. Кн. 1-2 / Предисл. И. М. Рубиной, науч. ред. Л. Дымарская-Цигельман, обл. А. Резницкого. — Израиль, издательство А.Резницкого, 1988 г. (Библиотека Алия, 124-125)
↑ 12Галич А. Сочинения в 2 т. Том 1. — М.: Локид, 1999 г.
↑ 12Е.С. Гинзбург. Крутой маршрут. — Москва, «Советский писатель», 1990 г.
↑ 12М. С. Харитонов. Стенография конца века. Из дневниковых записей. — М.: Новое литературное обозрение, 2002 г.
↑ 12А. А. Ким Белка. Роман-сказка. ― М.: «Советский писатель», 1984 г.
↑ 12Мераб Мамардашвили, «Введение в философию. Необходимость себя». — М.: 1996 г.
↑ 12Войнович В. «Москва 2042». — М.: «Вся Москва», 1990 г.
↑ 12А. Я. Смородинский, Уроки современной физики. — М.: «Знание - сила», № 12, 1987 г.
.jpg)
