У этого термина существуют и другие значения, см. Гроза (значения).
Суха́я гроза́ — проходящая без осадков или при минимальном их количестве. Как правило, сухие грозы проходят при высокой температуре воздуха (выше 30°C) и низкой относительной влажности воздуха (обычно менее 30-40%). Осадки при таком сочетании факторов не успевают достичь поверхности земли, испаряясь в атмосфере.
Молнии при сухих грозах часто вызывают пожары, в особенности, лесные, а сопровождающий грозу ветер способствует распространению огня.
Грозы же Ивана Васильевича были грозами сухими или сопровождались кровавыми дождями и разливами кровавых рек, они щадили избы простого народа, но никогда не миновали домов боярских...[1]
— Пётр Каратыгин, «Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий». Книга первая, 1870
Теперь он схватил её почти грубо, без обычного страха и осторожности, посадил к себе на колени, целовал руки и шею. В саду зашумела сухая гроза.[2]
...он незаметно убедил себя, что события уже утратили свой революционный смысл и создаются силою инерции. Они приняли характер «сухой грозы», ― молнии и грома очень много, а дождя ― нет.[5]
Ночью ударила гроза, сухая, без дождя, с вихрями пыли. Я помню, как мы смотрели на узоры молнии, падающие по черной туче, и как наши лица то мгновенно озарялись, то гасли. Эта грозовая ночь была знамением нашей судьбы, судьбы белых бойцов...[7]
Многодневное томление предгрозовья и сухих гроз не разразились, как предсказывали, ливневыми дождями и даже градом, но пошёл, наконец, и идет уже около часа (сейчас 8 (20)) неторопливый и довольно спорый дожжок.[8]
...самолётный гул продолжался. «Война. Но все-таки не атомная, ― уже с некоторым облегчением подумал я. ― Тем не менее это явно бомбежка». Я разбудил жену. Она вышла со мной на террасу и, вглядевшись, успокоительно обняла меня.
― Это не война. Это сухая гроза.[11]
Народ уподобил своего царя грозе Божией: она ужасом леденит сердце человека, но в то же время освежает воздух, оживляет растительность, разгоняет гнилостные, удушливые испарения. Так понимал русский народ своего царя Ивана Васильевича, но это уподобление его божьей грозе, при всей своей поэтической красоте, не выдерживает суда потомства. Божий гром, ударяя в жилье, хотя нередко зажигает его, но дождь ― неизменный спутник грозы ― заливает пожар, напоминая людям пословицу «где гнев ― тут и милость». Грозы же Ивана Васильевича были грозами сухими или сопровождались кровавыми дождями и разливами кровавых рек, они щадили избы простого народа, но никогда не миновали домов боярских, даже церкви божьей в лице мученика митрополита Филиппа.[1]
— Пётр Каратыгин, «Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий». Книга первая, 1870
Дождь. А перед дождём сухая гроза. Зарницы, гром. Воздух насыщен электричеством. Пришла Эсфирь, вся мокрая от дождя, который всё-таки опрокинулся на город.[3]
— Ольга Бессарабова, Дневник, 1920 г.
В степи ворочался глухой гром. Необычайно суровым показался нам наш егерский марш, когда мы тронулись с похорон. В тот же день, тут же на жёстком поле, пленные красноармейцы были рассчитаны в первый солдатский батальон бригады. Ночью ударила гроза, сухая, без дождя, с вихрями пыли. Я помню, как мы смотрели на узоры молнии, падающие по черной туче, и как наши лица то мгновенно озарялись, то гасли. Эта грозовая ночь была знамением нашей судьбы, судьбы белых бойцов, вышедших в бой против всей тьмы с ее темными грозами. Если бы не вера в Дроздовского и в вождя белого дела генерала Деникина, если бы не понимание, что мы бьемся за человеческую Россию против всей бесчеловечной тьмы, мы распались бы в ту зловещую ночь под Белой Глиной и не встали бы никогда.[7]
13. VI. П<ахра>. Многодневное томление предгрозовья и сухих гроз не разразились, как предсказывали, ливневыми дождями и даже градом, но пошел, наконец, и идет уже около часа (сейчас 8 (20)) неторопливый и довольно спорый дожжок. Утром косил лужайку, где просвет с дороги я засадил в первый же год ёлочками, а ныне (осенью ― липки) тополями-кольями и ракитами-колышками.[8]
Эти летние грозы ― главная причина лесных пожаров. Бывает, на твоих глазах ударит молния в тайгу, и вот вдруг закурился, поднялся белый язычок дыма, а под ним засветился рыжий глазок пламени. Если не потушить вовремя очаг пожара ― разрастется он на многие километры, пойдет пластать пламя по кедрачам и ельникам, по старым гарям и склонам хребтов, где, бывает, даже возникает что-то вроде тяги, когда пламя с гулом проносится снизу вверх по сухим еловым ветками, и деревья напоминают огромные факелы.[12]
Однажды ночью в Переделкине произошло нечто странное. Я проснулся, разбуженный самолётным гулом, сотрясавшим нашу крышу. Мы жили рядом с аэродромом, но такого сильного гула не было никогда. Это был гул не одного, а множества самолетов, которые, казалось, летели крылом к крылу и с недобрыми целями. Затем раздался оглушительный взрыв, и по стенам комнаты полыхнуло пронзительно белым магнийным светом. «Атомная война. Конец» ― вот что сверкнуло, как отблеск, во мне. Я поцеловал спящую жену и сына с четкой мыслью ― лучше, если они умрут такой страшной смертью во сне, и медленными шагами смертника подошел к окну террасы. Я так же медленно стал раздвигать шторы, заранее инстинктивно щурясь от страшного, ослепляющего атомного гриба. Его не оказалось. Но взрывы вокруг продолжали грохотать, то справа, то слева, на мгновение выбеливая темные облака. Это было не похоже на грозу, потому что не было ни ветра, ни дождинки. А самолетный гул продолжался. «Война. Но все-таки не атомная, ― уже с некоторым облегчением подумал я. ― Тем не менее это явно бомбежка». Я разбудил жену. Она вышла со мной на террасу и, вглядевшись, успокоительно обняла меня.
― Это не война. Это сухая гроза. Такая гроза у нас тоже была однажды в Кембридже, и я тоже испугалась, что это война.[11]
Оказалось, что при всей ее внешней открытости, она еще с четельхэмских времен, когда надо, умела быть скрытной. Англичане ― японцы Европы. Однажды, когда в Гульрипше штормило и белые отблески молний плясали на стенах, я прижался к спящей жене, как тогда, во время сухой грозы, но жена резко оттолкнула меня во сне. Это был ее ответный удар. Жена приняла решение развестись со мной, а она из тех, чье самолюбие не позволяет менять решений. Все мои уговоры ни к чему не привели.[11]
Всегда, целуя её, он ощущал какой-то холод в ней, даже не холод, а свежесть, точно ветер от вечерней, весенней воды ― и никогда не думал и не понимал, что целует её, так это ему казалось невероятным и особенным. И острое, как игла, чувство тоскливой радости кололо и язвило его каждый раз. Теперь он схватил её почти грубо, без обычного страха и осторожности, посадил к себе на колени, целовал руки и шею. В саду зашумела сухая гроза.
― Май, ― шептал Андрей. ― Не мучай меня больше. За что? Я так утомлён.[2]
Твое горе пройдёт, и ты его забудешь, и на книжках Чехова сколько раз ещё будешь писать новые имена. Твоя любовь, как гроза весенняя. Погремела, и ушла, и ещё придёт, ещё много раз. Я сегодня в поэзию ударилась, самой смешно, а на душе такая тоска, ― хуже, и тоски нет, а так, бесчувствие, умирание. Надо мной тоже гроза прошла, только осенняя, без влаги и дождя, с одними сухими молниями. Сейчас сжала руки, закусила губы.
— Александр Тришатов, «Отдание молодости» (рассказ), 1912
Правительство прекращало издание сатирических журналов, закрывало газеты; организации монархистов начинали действовать всё более определенно террористически, реакция, принимая характер мстительного, слепого бешенства, вызывала не менее бешеное, но уже явно слабеющее сопротивление ей. Всё это Самгин видел, понимал, и ― в те часы, когда он слышал, читал об этом, ― это угнетало его. Но он незаметно убедил себя, что события уже утратили свой революционный смысл и создаются силою инерции. Они приняли характер «сухой грозы», ― молнии и грома очень много, а дождя ― нет. В то же время, наблюдая жизнь города, он убеждался, что процесс «успокоения», как туман, поднимается снизу, от земли, и что туман этот становится все гуще, плотнее.[5]
Но не видела Рогнедь-Горислава из оконца своего этого торжественного шествия светлого Ярилы над Русской землёй. Точно тяжким и жгучим железом расплавленным были налиты её огромные, огневые глаза. Рядом с ней на ковре играл и смеялся только что проснувшийся, весь со сна румяный её первенец Изяслав, пятилеток, но она точно не видела своего любимца. В огневой душе варяжки все грознее бушевала гроза, не благодатная, как та, которую несёт Перун, а гроза сухая, бесплодная и потому особенно тяжкая, непереносная.[6]
В театральных пьесах очень часто, для подчеркивания драматичности момента, вводится элемент грозы. Гром. Молнии. Завывание ветра. Ливень. Такой грозовой была ночь нашего ареста. Душная, полная электричества. Молнии прорезали черное небо. Удары грома потрясали землю ― это была воробьиная ночь, без дождя. Куда мы ехали, куда нас везли ― ни майор в первой машине, ни я не знали.
Слухи о новой засухе на юге поползли еще в конце июня: все горит на корню — и хлеб и трава, скотину гонят на север, а потом и вовсе диковинное: Подмосковье горит, сама Москва задыхается от дыма… Однако Пинежье, далекое приполярное Пинежье, укрывшись за могучим тысячеверстным заслоном тайги, еще долго не знало этой беды. Ад на Пинеге начался дней десять спустя после Петрова дня, с сухих гроз, когда вдруг по всему району загуляли лесные пожары. Дым, чад, пыль… Тучи таежного гнуса… Скотина, ревущая от бескормья — вся поскотина выгорела…[9]
Стекольщик глянул в налитые кровью глаза дружка-приятеля и вроде не понял, о чем его тот спросил. И вдруг заголосил совершенно по-бабьи:
― Не виноваты мы, Вить! Слышь? Ничегошеньки близ костра-то не занялось! Не мы это! ― и зашелся в сухом, изнурительном кашле.
― А кто виноват? Кто? ― совсем спокойно спросил его Витёк, жмурясь от рези в глазах и растирая по лицу грязным кулаком слезы.
― «Кто? Кто»? ― подвывал Стекольщик. ― Почем я знаю, кто? Гроза же была, Витёк, сухая гроза. Чай, она и подожгла-то…
― И верно, Фрол. Было сухо, как встали. Ни капельки не упало. ― Витёк, казалось, совершенно успокоился.[10]
Одновременно, поднялся ветер ― начиналась гроза, сухая, как всегда здесь, с одними молниями. Теперь он теснил Милорда, но этого никто не видел в поднявшейся буре, молнии били в замок Верховного и в Ристалище, поскольку оба исполинских сооружения стояли на скалистых возвышениях и это было похоже на символическую иллюстрацию их битвы в небесах, на широком формате неба, словно в компенсацию плохой видимости на арене. <...> ― Милорд снова обрушился на него с мечом. «Бесконечность всегда остается бесконечностью, сколько от нее ни отнимай! Тебе ли, смертнику, этого не знать?» ― услышал Фома его злорадную думу, поскольку Милорд больше не тратился на разговоры. Удары посыпались, как град, в дополнение к блещущим молниям. Но Фома ждал и этот натиск, последний. Он дико закричал, перекрывая грохот сухой грозы и высвобождая всю ярость и неистребимую ненависть Змея в нем. От его страшного удара панцирь Милорда снова разлетелся на куски, еще одним ― он снес ему гордый шлем с плюмажем.[13]
— Сергей Осипов, «Страсти по Фоме. Книга третья. Книга Перемен», 1998 г.
.svg){kind=logo}
