Зинаида Николаевна Гиппиус

Зинаида Николаевна Гиппиус

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Зинаи́да Никола́евна Ги́ппиус, по мужу Мережкóвская (1869-1945) — русская поэтесса, писательница, публицист, драматург, литературный критик и общественный деятель; яркая представительница «Серебряного века» и одна из идеологов русского символизма. Вместе с Дмитрием Сергеевичем Мережковским составили один из наиболее плодотворных и оригинальных творческих супружеских союзов во всей истории литературы. Мережковские — активные участники Религиозно-философских собраний, позднее преобразованных в Религиозно-философское общество (РФО).

Наиболее известные псевдонимы З.Н. Гиппиус — Л. Денисов, Антон Крайний, Д. Мережковский, Товарищ Герман.

Поэзия

Зинаида Николаевна Гиппиус
~ 1910 годы

	Небеса унылы и низки, Но я знаю — дух мой высок. Мы с тобой так странно близки, И каждый из нас одинок. Беспощадна моя дорога, Она меня к смерти ведёт. Но люблю я себя, как Бога, — Любовь мою душу спасёт.
	— «Посвящение», 1894

	Время срезает цветы и травы У самого корня блестящей косой: Лютик влюблённости, астру славы… Но корни все целы — там, под землей.
	— «Ничего», 1903

	Они четой растут, мои нежные, Мои узкие, мои длинные, Неподвижные — и мятежные, Тесносжатые — и невинные... Прямей свечи, Желания колючей, Они — мечи, Направленные в тучи...
	— «Кипарисы», 1911

	О тёплый, о розово-белый, О горький миндальный цветок! Зачем ты мой дух онемелый Проклятой надеждой ожёг? Надежда клятая ― упорна, Свиваются нити в клубок... О белые, хрупкие зёрна, О жадный миндальный цветок!
	— «Миндальный цветок», 1911

	Не разлучайся, пока живёшь, Храни ревниво заветный круг. В разлуке вольной таится ложь. Любовь не любит земных разлук, Печально гасит свои огни, Под паутиной пустые дни. А в паутине — сидит паук. Живые, бойтесь земных разлук!
	— «Берегись...», 1913

	Поэты, не пишите слишком рано, Победа ещё в руке Господней. Сегодня ещё дымятся раны, Никакие слова не нужны сегодня. В часы неоправданного страданья И нерешённой битвы Нужно целомудрие молчанья И, может быть, тихие молитвы.
	— «Тише», 1914

	Он принял скорбь земной дороги, Он первый, Он один. Склонясь, умыл усталым ноги Слуга — и Господин. Он с нами плакал, Повелитель И суши, и морей. Он царь и брат нам, и Учитель, И Он — еврей.
	— «Он», 1915

	Нет, жизнь груба, — не будь чувствителен, Не будь с ней честно-неумел: Ни слишком рабски-исполнителен, Ни слишком рыцарски-несмел.
	— «С лестницы», 1916

	Полотенца лунно-зелёные На белом окне, на полу. Но желта свеча намоленая Под вереском, там, в углу. Протираю окно запотелое, В двух светах на белом пишу... О зёленое, жёлтое, белое! Что выберу?..   Что решу?..
	— «Сентябрь», 1916

	Мне — о земле — болтали сказки! «Есть человек. Есть любовь». А есть — лишь злость. Личины. Маски. Ложь и грязь. Ложь и кровь. Когда предлагали мне родиться — Не говорили, что мир такой. Как же я мог не согласиться? Ну а теперь — домой, домой.
	— «Домой», 1922

Проза

	Я думаю, что я скоро умру. У меня нет, кажется, никакой болезни, но я должен умереть, потому что живёт тот, кто хочет, кто имеет волю жить, а у меня нет воли. В последние дни, когда я это сознал и увидел, что мне больше и ждать нечего, — я даже думал о самоубийстве. Но я не могу. Я боюсь. Я знаю, что у меня пошлое и трусливое сердце. Я боюсь.
	— «Яблони цветут», 1893

	В сущности, я был очень чистым в то время, как редкие, но мысленно я оказывался не лучше других. Говорят, что всегда чистые люди — не чисты в мыслях; но мне кажется, что это неправда. И у меня это было временно и, я думаю, от робости, от пошлой и праздной жизни и оттого, что меня все портили и баловали.
	— «Яблони цветут», 1893

	Листьев не было видно, но на яблонях и черешнях розовели круглые крепкие почки, совсем ещё закрытые, точно спящие. Мне один раз пришло в голову: откуда они, эти почки, зачем они? Зачем это небо, эта весна? Отчего я ничего не знаю? Но я испугался. Не надо, не надо вопросов, не нужно думать, нужно покориться и отдаться всему, и тогда будет не страшно и просто...
	— «Яблони цветут», 1893

Она велела мне уехать одному, сказала, что никогда не увидит меня и не простит. Но я думаю, она чувствовала, что не выдержит и простит, когда увидит, что я не могу жить; поэтому, чтобы не изменить себе, она умерла нарочно. Да, да, я не сомневаюсь, что она это сделала нарочно. Доктора говорят, что у ней был дифтерит, но что ж из этого? Дифтерит мог быть, а всё-таки она бы, верно, не умерла, если б сильно хотела не умереть. Я приехал из Москвы на третий день после смерти. Она уже стала разлагаться. Такой уксусный и страшный запах шёл от неё. Я посмотрел ей в лицо и ничего не сказал.

— «Яблони цветут», 1893

Какие всё-таки странные эти большие! Они думают, что мы ничего не понимаем, кроме игрушек и кукол. А у нас с Таней тоже есть свои дела. И отчего, если мы маленькие, так всё наше будет глупое и смешное. Вот кузен Петя, например, кадет, он у нас в городе бывает по воскресеньям — какой большой вырос, а даже и того не понимает, что мы с Таней ему рассказываем, только пыжится, вытаращивает глаза да пояс поправляет. И ничего не говорит, только: «А? Как?» Значит, и большие не все умные.

— «Детская совесть», 1893

	Опять приехал этот противный Василий Иванович. И чего он ездит? Мама его не любит; только я слышала, она сказала: «С ним нельзя ссориться, он богатый человек». А тётя Зина сказала: «Да». Я бы хотела, чтобы он обеднел и чтоб мы с ним поссорились.
	— «Детская совесть», 1893

— Мама, это ты про кого «утопить»? — спросила я. — Да про щенят Жучкиных. Ведь видела сейчас. — Как утопить? Жучкиных деток утопить? — Конечно, куда же этакую ораву собак! — Мама, да разве можно? Разве они твои? Ведь они Жучкины! Что ты, мама! Мама рассмеялась: — А вот увидишь, что можно. Всегда же топят щенят. Да не плачь, я тебе в городе болонку куплю, беленькую. — Мама, не надо болонки! Не вели тех топить! Мамочка, милая! Жучке такое горе! И за что их?

— «Детская совесть», 1893

Мы увидали ровный, сильно удлинённый четырёхугольник, довольно большой, больше двора. Он был похож на сад, потому что кругом вились лабиринтом узкие песчаные дорожки. Одна шла вдоль ограды, другая, пошире, к заколоченной террасе дома. Ограда везде была ровная, глухая, сплошная, только в левой стороне, ближе к дому, чернела дверка, в которую мы вошли. Недалеко от ограды была врыта в землю каменная цистерна, в ней, пониже сырой зелени на боках, тяжело лежала тинная вода. В саду не было ни деревьев, ни обычных цветов: вдоль всей ограды, и по бокам других дорожек, и около цистерны стояли громадные зеленоватые кадки с железными обручами. Из кадок шли, корчась, коробясь, виясь по песку или торча вверх, мясистые члены бесконечных кактусов. Я видел небольшие кактусы прежде и никогда не верил, что они — растение. Мне казалось, что это — молчаливое животное, и если воткнуть булавку в его пухлое тело, оттуда выступит капля крови. Но таких кактусов, как здесь, я никогда не видел. Одни были с круглыми, шаровидными листьями, такими крепкими, что, казалось, тронь один, и все дрогнут. На них сидели громадные бородавки с волосиками. Другие крутили свои отростки вниз, и они, как толстые змеи, сплетались и свивались на песке. Иные были совсем мохнатые, бледно-зелёные, с твёрдыми морщинами и складками. Ветер не мог бы шевельнуть их тяжкие тела, но думалось, что они сами могли бы, если б хотели. Молча прошли мы по дорожке, вглядываясь в недвижные кактусы. Я увидел что-то красное на одном сгибе. Я подумал, что это капля крови. Но, присмотревшись, увидал, что это цветок. Маленький, яркий, плотно сидящий, без стебля. Он точно сам смотрел на меня, и я отвернулся. Дорожка уходила вглубь, прямая между рядами зелёных кадок и переплетающихся кактусов. Мы повернулись и пошли назад. Я надеялся, что, дойдя до калитки, Людмила Фёдоровна выйдет из сада. Но мы миновали калитку, прошли дальше к дому и сели на низенькую каменную скамью, у цистерны. Вода по-прежнему чернела, как пропасть. С обеих сторон тянулись, бессильно и тяжело, тёплые, пухлые лапы кактусов. Я ждал, когда Людмила Фёдоровна пойдёт домой. Ждал со страстью, но сам не хотел сказать ей. Мы оба молчали. Если она, подумалось мне, оттого же молчит, отчего — я и тоже не хочет сказать первая, то мы всегда будем так сидеть. Ну и пусть всегда. Между тем пришли сумерки. Те, ещё не тёмные и уже светлые, сумерки, равно далёкие дню и ночи, когда нигде нет никакого цвета. Небо скрылось. Вместо него был просто воздух. Кактусы, цистерна, ограда были видны ясно, а между тем тяжкие змеи казались легче, и всё в этом нецветном, мёртвом воздухе было возможнее, потому что до первой звезды ещё так же далеко, как уже от солнца.

— «Кабан», 1902

	Весна здешняя — не северная; взялась дружно. Грязь по улицам, жидкая, не перейти, — засохла сначала калмыжками, а потом в толстый пуховый настил пыли обратилась. Зазеленели вишнёвые сады, а в прокурорском саду такая пошла благодать, что какое ни пекло, — там тень и сладость, да ещё от реки водяной прохладой несёт.
	— «Со звездою», 1933

О Гиппиус

Из дневников Буниных

Были вчера у Мережковских. Долго сидели с Гиппиус. Она по внешности ещё интересная женщина. Держится просто, но с сознанием собственной славы. Сначала почти не замечала меня, потом удостоила несколькими фразами. Она сказала, что теперь нет политики, т.к. «жизнь стала политикой». Верит в поход Савинкова: «Нужно побеждать большевиков их же способами, а не регулярными войсками». Балаховича хвалит, говорит, что он знает каждого солдата в лицо. Провал Деникинской армии она предсказывала ещё летом 19-го года. К Врангелю она относится с опаской.

— Том II, 16 октября 1920 года

	Прочла «Дневник» Гиппиус. Как всё интересно, что относится к России. Ян сказал: — Вот Гиппиус интеллигентная женщина, а Наташа и Тэффи неинтеллигентные, хотя Тэффи умна, умнее Гиппиус. Но все они — не добрые.
	— Том II, 26 марта 1921 года

Про Гиппиус говорили — зла, горда, умна, самомнительна. Кроме умна, всё неверно, т.е. может быть, и зла, да не в той мере, не в том стиле, как об этом принято думать. Горда не более тех, кто знает себе цену. Самомнительна — нет, нисколько в дурном смысле. Но, конечно, она знает свой удельный вес. <...> Говорили о поэзии и о поэтах. З.Н. читала свои стихи. Мне нравится, как она читает: просто, понятно.

— Том II, 7 июня 1921 года

Вечером Ян и З.H. долго спорили о Толстом и Достоевском. Они спорили хорошо, давали друг другу говорить; Ян доказывал, что у Толстого такие-же глубины, как у Достоевского, и что он тоже всего касался. З.Н. утверждала, что Толстой гармоничен, а Достоевский нет и поэтому Достоевский сумел коснуться тех тёмных сторон человека, которых Толстой не касался, и привела пример шигалевщины. Ян говорил, что Толстой всегда думал о смерти, а Достоевский нигде не писал о ней. З.Н. возразила на это, что Достоевский как бы перешагнул смерть и думал о том, что дальше, пример: Зосима. Затем З.Н. доказывала, что Толстой, отрицая государство, не дал форму, тогда как Достоевский дал, сказав, что государство должно превратиться в церковь.

— Том II, 4 сентября 1921 года

З.H. очень хорошо сохранилась, несмотря на сильную близорукость и некоторую глухоту. Одевается со вкусом, очень молодо, но ей это идёт. Живёт умственной жизнью. Человек с характером и определённо знает, чего хочет. Женщин не любит, вернее презирает, как вообще большинство людей. Живёт и общается лишь с избранными. Всё у неё распределено по полочкам, она и характеры, и людей любит расставлять по своим местам — склонность к систематике большая. Обладает логикой и гордится этим. Гордится и тем, что «знает себе цену» и «не переоценивает себя». Будто бы? Любит рассказывать о людях, но они всегда мужчины и знаменитости. О женщинах говорит, что они или животное или божество, а не люди. Очень сдержанна. Если не захочет, она не поссорится. Но жизни и людей не знает, ибо прожила всю жизнь в оранжерее, и подлинная жизнь ей неизвестна. Литературу любит, писателей оценивает приблизительно правильно. Но всё же на первом месте у неё — какой вопрос поставлен в произведении, а уже на втором качество произведения. Жизнью избалована, друзьями тоже. По натуре эгоистка, но культурная, а потому не вызывает раздражения. Несмотря на трезвый ум, она проникнута философией мужа, что с ней не вяжется, как с типом. Спорить любит, но спорит хорошо, выслушивает противника. Если же противник ей кажется недостоин её высокой темы, она просто не отвечает ему, делает вид, что не слышит.

— Том II, 5 сентября 1921 года

Тэффи о Гиппиус

Зинаида Гиппиус была когда-то хороша собой. Я этого времени уже не застала. Она была очень худа, почти бестелесна. Огромные, когда-то рыжие волосы были странно закручены и притянуты сеткой. Щёки накрашены в ярко-розовый цвет промокательной бумаги. Косые, зеленоватые, плохо видящие глаза. Одевалась она очень странно. В молодости оригинальничала: носила мужской костюм, вечернее платье с белыми крыльями, голову обвязывала лентой с брошкой на лбу. С годами это оригинальничанье перешло в какую-то ерунду. На шею натягивала розовую ленточку, за ухо перекидывала шнурок, на котором болтался у самой щеки монокль. Зимой она носила какие-то душегрейки, пелеринки, несколько штук сразу, одна на другой. Когда ей предлагали папироску, из этой груды мохнатых обвёрток быстро, как язычок муравьеда, вытягивалась сухонькая ручка, цепко хватала её и снова втягивалась.

— Тэффи, «Зинаида Гиппиус», 1955

Зима была очень холодная. От мороза в моём умывальнике лопнули трубы, и я всю ночь собирала губкой ледяную воду, и вокруг меня плавали мои туфли, коробки, рукописи, и я громко плакала. А в дверях стояла французская дура и советовала всегда жить в квартирах с отоплением. Я, конечно, простудилась и слегла. Зинаида Гиппиус навещала меня и всегда с остро-садическим удовольствием рассказывала, как она каждое утро берёт горячую ванну, и как вся вилла их на солнце, и она, Зинаида Николаевна, переходит вместе с солнцем из одной комнаты в другую, так как у них есть и пустые комнаты. Жилось голодно. В лавках, кроме рютабага, ничего не было. И с такой же садической радостью рассказывала З.Н., что Злобин добыл кролика «огромного, как свинья». Рассказывала несколько раз. Я слушала её сочувственно. Я понимала, в чём дело. Ей хотелось, чтобы я позавидовала. Когда-то было ей дано прозвище «Белая Дьяволица». Ей это очень нравилось. Ей хотелось быть непременно злой. Поставить кого-нибудь в неловкое положение, унизить, поссорить. Спрашиваю: — Зачем вы это делаете? — Так. Я люблю посмотреть, что из этого получится.

— Тэффи, «Зинаида Гиппиус», 1955

Как-то зашёл у нас разговор об одной общей знакомой, очень религиозной и чрезвычайно боящейся страшного суда. — А вы? — спросила я З.Н. — Вы боитесь страшного суда? — Я?!! Она выразила и лицом и жестами исключительное возмущение. — Я? Вот ещё! Скажите, пожалуйста! Очень нужно! Подобного презрения к загробной жизни я ещё никогда не встречала. Загробная жизнь ею не отрицалась, но чтобы Господь Бог взял на себя смелость судить Зинаиду Гиппиус, она же Антон Крайний, — это даже допустить было нелепо.

— Тэффи, «Зинаида Гиппиус», 1955

Как-то в одном моём стихотворении её остановили слова о приснившемся мне тигрёнке, когда я была ещё маленькой девочкой. Он помогал мне плести косичку. И так заботился мило, Пушистый, тёпленький зверь... Вот это «пушистое и тёпленькое» заставило её улыбаться. И потом отметила я строки её собственного стихотворения. Хочу недостижимого, Чего, быть может, нет, Дитя моё любимое, Единственный мой свет. Твоё дыханье нежное Я чувствую во сне И покрывало снежное Легко и сладко мне. Может быть, это ключ. «Дитя моё любимое, единственный мой свет...» Та нежность, которой для неё нет на свете и о которой и говорить стыдится она, в своём пышном облике Белой Дьяволицы, со мной, с «добренькой» своей собеседницей. И всегда с тех пор замечала — всё простое, милое, нежное, тёпленькое всегда волновало её, и волнение это она застенчиво прятала.

— Тэффи, «Зинаида Гиппиус», 1955

Ходасевич о Гиппиус

Я ничего не имею против того, что Гиппиус так расстраивается за меня и за всю современность. Во-первых — потому, что кого только не обличала Гиппиус на своем веку, именно в этих самых человеческих заблуждениях и пороках? Перед лицом истины, ей открытой, кто только не оказывался ничтожен и пуст? Учила она и Фета, и Брюсова, и Белого, и Блока, и Бунина, и Сирина, и многих ещё. Так что мне как-то даже и приятнее быть человечески бездарным с этими всеми, нежели очутиться в паре с г. Таманиным. Во-вторых — за последние годы я (тоже не без огорчения) убедился в том, о чём меня многие предупреждали давно: с мнениями и оценками З.Н. Гиппиус всерьёз считаться нельзя, ибо они слишком легко меняются в связи с её настроениями и с житейскими обстоятельствами. Года полтора тому назад я сам писал о том, как З.Н. Гиппиус сперва объявляла, что «Числа» единственный порядочный журнал в эмиграции, а через три недели, после того как «Числа» не захотели печатать какую-то её статью, — что «Числа» совсем не порядочный журнал. Теперь она снова печатается в «Числах»...

— Владислав Ходасевич, «О форме и содержании», 1932

Как могла Гиппиус, столько десятилетий прожив в сфере искусства, не призадуматься над общими вопросами эстетики? Как не пришло ей в голову, что надо же, наконец, уяснить себе, что такое форма и содержание, какова связь между ними и проч.? Безразличие к «общим идеям» Гиппиус определяет как человеческую бездарность. Идя по её стопам, пришлось бы сказать, что такое безразличие к общим идеям литературоведения свидетельствует о бездарности литературной. Я не думаю, однако, что Гиппиус бездарна. Я только думаю, что природа её — женственно-податливая, подражательная: судьба столкнула её с людьми, приучившими её интересоваться темами преимущественно религиозными, но не поставила на её пути никого, кто мог бы заинтересовать её вопросами эстетическими. Вот и пускается она в критику с чрезвычайно лёгоньким багажом, свободно умещающимся в дамском ридикюльчике старинного фасона. В нём лежит свёрнутый сантиметр, которым она прежде всего измеряет «содержание». Что так или иначе не соответствует мыслям и темам, затверженным ею от учителей, она порицает. Что соответствует — хвалит. Что касается вопросов формы, то тут у неё нет даже и сантиметра. Эти вопросы она презирает с наивностью невежества: они для неё — нечто вроде «изучения тараканьей ножки». В результате — её критические суждения либо, как я уже говорил, обходят художественную сторону критикуемой вещи, либо, не будучи основаны ни на тщательном и правильно поставленном изучении, ни на формальных принципах, оказываются беспринципны. Дамский каприз руководит ими в лучшем случае.

— Владислав Ходасевич, «О форме и содержании», 1932

Адамо́вич о Гиппиус

Есть люди, которые как будто выделаны машиной, на заводе, выпущены на свет Божий целыми однородными сериями, и есть другие, как бы «ручной работы», — и такой была Гиппиус. Но помимо её исключительного своеобразия я, не колеблясь, скажу, что это была самая замечательная женщина, которую пришлось мне на моём веку знать. Не писательница, не поэт, а именно женщина, человек, среди, может быть, и более одарённых поэтесс, которых я встречал. Думаю, что в литературе она оставила след не такой длительный и прочный, не такой яркий, как принято утверждать. Стихи её, при всём её мастерстве, лишены очарования. «Электрические стихи», — говорил Бунин, и действительно, эти сухие, выжатые, выкрученные строчки как будто потрескивают и светятся синеватыми искрами. Однако душевная единственность автора обнаруживается в том, что стихотворение Гиппиус можно без подписи узнать среди тысячи других. Эти стихи трудно любить — и она знала это, — но их трудно и забыть. В статьях — хотя бы в тех, которые подписаны псевдонимом Антон Крайний, — по общему мнению, сложившемуся ещё задолго до революции, будто бы сказывается её необыкновенный ум. И в самом деле, она была необыкновенно умна. Но гораздо умнее в разговоре, с глазу на глаз, когда она становилась такой, какой должна была быть в действительности, без раз навсегда принятой позы, без высокомерия и заносчивости, без стремления всех учить чему-то такому, что будто бы только ей и Мережковскому известно, — в разговоре с глазу на глаз, когда она становилась человеком ко всему открытым, ни в чём, в сущности, не уверенным и с какой-то неутолимой жаждой, с непогрешимым слухом ко всему, что за неимением другого, более точного термина приходится назвать расплывчатым словом «музыка». В ней самой этой музыки не было, и при своей проницательности она не могла этого не сознавать. Иллюзиями она себя не тешила.

— Георгий Адамович, «Зинаида Гиппиус», 1967

Она хотела казаться тем, чем в действительности не была. Она прежде всего хотела именно казаться. Помимо редкой душевной прихотливости тут сыграли роль веяния времени, стиль и склад эпохи, когда чуть ли не все принимали позы, а она этим веяниям не только поддавалась, но в большой мере сама их создавала. <...> Она хотела казаться человеком с логически неумолимым, неизменно трезвым, сверхкартезианским умом. Повторяю, она была в самом деле очень умна. Но ум у неё был путанный, извилистый, очень женский, гораздо более замечательный в смутных догадках, чем в отчётливых, отвлеченных построениях, в тех рассудочных теоремах, по образцу которых написаны многие её статьи. Она хотела казаться проницательнее всех на свете, и постоянной формой её речи был вопрос: «А что, если?..» А что, если дважды два не четыре, а сорок семь, а что, если Волга впадает не в Каспийское море, а в Индийский океан? Это была игра, но с этой игрой она свыклась и на ней построила свою репутацию человека, который видит и догадывается о том, что для обыкновенных смертных недоступно. Она знала, что её считают злой, нетерпимой, придирчивой, мстительной, и слухи эти она усердно поддерживала, они ей нравились, как нравилось ей раздражать людей, наживать себе врагов. Но это тоже была игра. <...> В самом начале революции Троцкий выпустил брошюру о борьбе с религиозными предрассудками. «Пора, товарищи, понять, что никакого Бога нет, ангелов нет, чертей и ведьм нет», — и вдруг, совершенно неожиданно, в скобках: «Нет, впрочем, одна ведьма есть — Зинаида Гиппиус». Мне эта брошюра попалась на глаза уже здесь, в Париже, и я принёс её Зинаиде Николаевне. Она, со своим вечным лорнетом в руках, прочла, нахмурилась, пробрюзжала: «Это ещё что такое? Что это он выдумал?» — а потом весело рассмеялась и признала, что по крайней мере это остроумно.

— Георгий Адамович, «Зинаида Гиппиус», 1967

Есенин о Гиппиус

	В газете «Ecler» Мережковский называл меня хамом, называла меня Гиппиус альфонсом, за то, что когда-то я, пришедший из деревни, имел право носить валенки. — Что это на Вас за гетры? — спросила она, наведя лорнет. Я ей ответил: — Это охотничьи валенки. — Вы вообще кривляетесь. Потом Мережковский писал: «Альфонс, пьяница, большевик!» А я ему отвечал устно: «Дурак, бездарность!»
	— Сергей Есенин, «Дама с лорнетом», 1925