Хле́бное де́рево или артока́рпус (лат.Artocarpus altilis) — однодомное дерево семейства Тутовые, самый известный вид рода Артокарпус. Родиной хлебного дерева считается Новая Гвинея, откуда полинезийцы завезли его на острова Океании. Латинское название артокарпус, данное растению Линнеем, означает то же самое, что и русское: хлебоплодник.
Английский мореплаватель Уильям Дампир стал первым, кто в конце XVII века сообщил европейцам о дереве, чьи плоды заменяют местным жителям хлеб. В конце XVIII века после голода на Ямайке возникла идея разводить здесь хлебное дерево как источник дешёвой и калорийной пищи для рабов на плантациях. С этой целью к берегам Таити был послан знаменитый «Баунти», однако собранные им саженцы до Вест-Индии не добрались. В итоге первые хлебные деревья привёз в Новый Свет в 1793 году корабль «Провиденс», они и дали начало плантациям этого растения на Ямайке и острове Сент-Винсент, а потом и на других островах Вест-Индии. Сейчас хлебное дерево распространено во многих тропических странах.
...на Маркизских островах <...> «небесная область представлялась счастливой страной, богатой тестом из плодов хлебного дерева... Там зрелые плоды хлебного дерева все время сбрасываются деревом на землю...[3]
— Владимир Пропп, «Исторические корни волшебной сказки», 1946
...в Турции сахар прямо из земли роют, как соль, и хлебные деревья растут. Вот мы и решили ― прокормимся, раз деревья хлебоносные и сахар каждый себе может накопать.[4]
Плоды упали в траву с мягким стуком. Каждый ― килограммов десять. Это были знаменитые хлебные деревья, и тогда понятно, почему туземцы на острове не занимались хлебопашеством ― зачем им эти злаковые?[6]
— Михаил Панин, «Камикадзе», 2002
Хлебное дерево в научной, научно-популярной литературе и публицистике
Рио-Жанейро со временем в состоянии будет доставлять мореплавателям прекрасный и здоровый плод, известный под названием хлебного плода, ибо он не только что хорошо поспевает в королевском ботаническом саду, но и на многих плантациях частных людей. Лук, картофель и кокосы здесь привозные и потому недёшевы, однако ж их можно достать во всяком количестве.[7]
— Василий Головнин, «Путешествие вокруг света, совершённое на военном шлюпе...», 1822
Так, на Маркизских островах, говорит Фрэзер, «небесная область представлялась счастливой страной, богатой тестом из плодов хлебного дерева, свининой и рыбой; там имеется общество самых красивых женщин, каких себе можно вообразить. Там зрелые плоды хлебного дерева все время сбрасываются деревом на землю, и запас кокосовых орехов и бананов никогда не истощался. Там души отдыхали на циновках, которые были много тоньше, чем циновки у островитян Нуку-Хивы. И каждый день они купались в реках из масла кокосового ореха».[3]
— Владимир Пропп, «Исторические корни волшебной сказки», 1946
Massaranduba — это знаменитый palo de vaca или «дерево-корова» Южной Америки, иначе называемое arbol del leche, или молочное дерево.
Оно было описано Гумбольдтом под именем galactodendron, хотя позднее ботаники назвали его brosimum.
Massaranduba принадлежит к семейству atrocarpodoe, тому же самому, — что должно показаться странным совпадением, — к которому относится и знаменитое хлебное дерево. Таким образом дерево, дающее хлеб, и другое, дающее молоко, тесно связаны ботаническим родством. Но что еще более странно, знаменитый яванский упас также принадлежит к тому же семейству atrocarpodoe! Но как в одной и той же семье есть добрые и злые дети, так и к семейству atrocarpodoe принадлежат как деревья, дающие здоровую пищу и питье, так и деревья, сок которых в несколько секунд убивает всякое живое существо.
Обыкновенным занятием населения было рыболовство и земледелие, обыкновенным развлечением — церковная служба. На острове никогда не было ни одной лавки, никогда не было денег. Привычки и одежда народа были весьма первобытны и законы его просты до ребячества. Они жили в глубоком субботнем спокойствии, вдали от мира и его вожделений и тревог, не зная и не заботясь о том, что делается в могущественных государствах, лежащих за их безграничным морским уединением. Раз в три-четыре года приставал к ним корабль, волновал их старыми известиями о битвах и опустошительных эпидемиях, о павших тронах, свергнутых династиях, обменивал у них фланель и мыло на хлебное дерево и ямовый корень и уплывал дальше, оставляя их снова углубляться в их мирные сны и набожные развлечения.[9]
«Баунти», корабль водоизмещением двести пятнадцать тонн, с экипажем сорок шесть человек, вышел в море из города Спитхед 23 декабря 1787 года под командой капитана Блая. опытного, но довольно сурового моряка, сопровождавшего капитана Кука в его последней экспедиции.
«Баунти» получил особое задание: перевести на Антильские острова хлебное дерево, растущее в изобилии на Таитянском архипелаге. После шестимесячной стоянки в бухте Матавай Уильям Блай, погрузив тысячу саженцев и сделав краткую остановку на одном из островов Товарищества, взял курс на Вест-Индию.
Подозрительность и вспыльчивый характер капитана не раз приводили его к столкновениям с некоторыми офицерами. Однако спокойствие, царившее на борту утром 28 апреля 1789 года, никак не предвещало грозных событий, которые вскоре произошли.
— Жюль Верн, «Мятежники с „Баунти“» (Les revoltes de la Bounty), 1879
Среди высоких, стройных кокосовыхпальм и могучих хлебных деревьев пышно разрослись банановые деревья. Молодые побеги бамбука шелестели и рассказывали волшебные сказки. Огромный бамбук посылал с узловатых ветвей побеги, которые касались земли и жадно пили её влагу.[1]
Солнце накаливает морской песок у моих ног, тени постепенно удлиняются, а я, вытянувшись в холодке под облюбованной мною скалой, книга за книгой поглощаю двух своих любимцев: Луи Буссенара и капитана Майн-Рида.
«… Расположившись под тенью гигантского баобаба, путешественники с удовольствием вдыхали вкусный аромат жарившейся над костром передней ноги слона. Негр Геркулес сорвал несколько плодов хлебного дерева и присоединил их к вкусному жаркому. Основательно позавтракав и запив жаркое несколькими глотками кристальной воды из ручья, разбавленной ромом, наши путешественники, и т. д.»
Я глотаю слюну и шепчу, обуреваемый завистью:
— Умеют же жить люди! Ну-с… позавтракаем и мы.[10]
«Выходит, у вас и хлебные деревья не растут?» ― догадываются наши. «Хлебные деревья тоже не растут, ― отвечают турки, ― зато у нас растут инжировые деревья». «Да вы что, турки, с ума посходили! ― кричат наши. ― Что вы нам голову мутите своими сахарными дырками да инжировыми деревьями?! Да абхазец из-за какого-то инжира не то что море переплывать, со двора не выйдет, потому что у каждого инжир растёт во дворе». «Ну, ― говорят турки, ― если вы такие гордые и у вас свой инжир, чего вы сюда приехали?» «Да нам говорили, ― объясняют наши, ― что в Турции сахар прямо из земли роют, как соль, и хлебные деревья растут. Вот мы и решили ― прокормимся, раз деревья хлебоносные и сахар каждый себе может накопать. Да мы и мусульманство, по правде сказать, из-за этого приняли. Нас царь предлагал охристьянить, да мы отказались. Смотрите, турки, мы ещё к царю можем податься», ― припугивают наши.[4]
― Что это? ― вскрикнул от неожиданности Семен.
― Вы не волнуйтесь! Это хлебные крошки! Хорошо, когда возле хлебного дерева курлыкают голуби.
― Здесь нет голубей! ― удивился человек-дерево. ― Здесь Ботанический сад! <...>
― Ух ты! ― оценил старик, утирая с лица пот. Облегчившись, он оборотил свой взор на хлебное дерево, которое стояло сухим, с облетевшей листвой. Ничто не напоминало, что когда-то это умершее растение было человеком, и Михалыч даже на мгновение прикинул, не было ли все происшедшее продуктом массовой галлюцинации. А тем временем зацвела сакура. <...>
Старик достал из чемоданчика пилу и в пятнадцать минут спилил хлебное дерево под самый корень. Затем он расчленил ствол еще на несколько частей, уложил все это на тележку и увез отходы в подсобное помещение, где находилась печка, в которой сжигали всяческий ненужный древесный хлам. Михалыч засунул в огонь распиленные чурки и удивился, как те мгновенно занялись синим пламенем и сгорели в считанные секунды безо всякого треска и запаха.[5]
Выйдя из леса и преодолев неглубокую ложбинку, по дну которой протекал звонкий ручей, мы оказались в роще, где росли высокие деревья, похожие на дубы, с такими же толстыми корявыми стволами, но гораздо выше и листья совсем другие. Листья этого дерева напоминали лопасти огромного фикуса, а свисавшие над головой плоды были величиной с футбольный мяч, а то и больше. Мои гвардейцы прихватили с собой пару таких плодов, для чего один из них вскарабкался, как обезьяна, до самой кроны и ловко срубил их острым деревянным ножом. Плоды упали в траву с мягким стуком. Каждый ― килограммов десять. Это были знаменитые хлебные деревья, и тогда понятно, почему туземцы на острове не занимались хлебопашеством ― зачем им эти злаковые? Пахать, сеять, убирать, молотить, потом хранить, чтобы не сгорело, молоть муку, для чего строить целую систему мельниц. И все это ради того, чтобы съесть кусок хлеба.[6]
Они плывут над водною могилой, ―
Чтоб вновь хоть раз увидеть остров милый,
И в жизни вольной воскресить хоть раз
Недавней неги быстротечный час.
Там беззапретная их ждет свобода,
Земли богиня ― женщина, природа!
Там нив мирских не откупать трудом,
Где зреет хлеб на дереве ― плодом.
— Джордж Байрон, «Остров, или Христиан и его товарищи» (The Island, or Christian and His Comrades), 1823
И дерево-кормилец, чьи плоды ―
Без пахот нива, жатва без страды, ―
Воздушный пекарь дарового хлеба,
Его пекущий в жаркой печи неба
(Далече голод от него кочует:
Он самобраным яством не торгует), ―
Весь тот избыток божьих благостынь,
Те радости общественных пустынь
Смягчили нрав согретых добротой
Одной семьи счастливой и простой:
Очеловечил темнокожий белых,
В гражданственном устройстве озверелых.
— Джордж Байрон, «Остров, или Христиан и его товарищи» (The Island, or Christian and His Comrades), 1823
_slices,_Philippines.jpg)
.svg){kind=logo}
