У этого термина существуют и другие значения, см. Гоголь (значения).
Го́голи, го́голь (латин.Bucephala) — общее название для рода небольших водоплавающих птиц из семейства утиных, распространённых в северном полушарии. Гоголи отличаются преимущественно чёрно-белым оперением, большой головой, короткой шеей, высоким и коротким клювом с узким ноготком. Хвост достаточно длинный, на заднем пальце имеется кожистая лопасть. Гнездятся в пустотах деревьев, питаются рыбой, рачками и другими водными кормами.
Род гоголь включает в себя три вида, не считая ископаемых (вымерших): гоголь обыкновенный, малый и исландский. На территории России широко распространён обыкновенный гоголь, остальные считаются залётными: исландского неоднократно встречали на северо-западе страны — на озёрах Онежское и Ильмень, малый на Дальнем Востоке — Камчатке, Командорских и Курильских островах, в Приморье.
Всякий русский человек поймёт, когда скажут про кого-нибудь: <...> «Смотри, каким гоголем выступает…», хотя гоголь никак не выступает, потому что почти не может ходить. Это уподобление основывается на том, что гоголи (равно как и гагары) очень прямо держат свои длинные шеи и высоко несут головы, а потому людей, имеющих от природы такой склад тела, привычку или претензию, которая в то же время придает вид бодрости и даже некоторой надменности, сравнивают с гоголями.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Без особенного острого зрения можно различить во множестве плавающих уток по озеру или пруду, торчащие прямо, как палки, длинные шеи гагар и гоголей; последние ещё заметнее, потому что они погружают свое тело в воду гораздо глубже всех других уток и шеи их торчат как будто прямо из воды.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Гоголь почти вовсе ходить не может и поднимается с воды труднее и неохотнее ещё, чем гагара. Мне даже не случалось видеть во всю мою жизнь летающего гоголя.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Как бы вы пристально на него ни смотрели, вы не заметите даже, когда и куда пропадет он! Не заметите также, когда и откуда вынырнет… до такой степени он ныряет быстро. Даже слово нырять не годится для выражения гоголиного нырянья: это просто исчезновение.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Единственно волшебной быстроте своего нырянья обязан гоголь тем вниманием, которое оказывали ему молодые охотники в моё время, а может быть, и теперь оказывают, ибо мясо гоголиное хуже всех других уток-рыбалок, а за отличным его пухом охотник гоняться не станет.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Гоголи пропадают осенью очень рано. Мясо их нестерпимо воняет рыбой и на вкус горько и противно. Жирных гоголей я не видывал.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
...сначала с громким и явственным, но потом всё более и более замирающим свистом пролетит несколько уток гоголей (Anas clangula) <Bucephala clangula>, зимовавших на незамерзающих частях реки.[4]
...в голубых гремучих водах ликуют гоголи, оляпки; те и другие очень оживляют реку и вместе словно с летним шумом ее вод производят очаровательное впечатление.[6]
Гоголи, которым, как видно из синонимики, так не повезло на названия, что и до сих пор с ними много путаницы, принадлежат к числу нырков с черными или темнобурыми подмышечными, белым или беловатым подхвостьем и белым зеркалом.[7]:130
— Сергей Бутурлин, «Полный определитель птиц СССР» (том второй), 1934
Гоголь — птица лесной полосы, обыкновенно гнездящаяся в дуплах.[7]:130
— Сергей Бутурлин, «Полный определитель птиц СССР» (том второй), 1934
В Кулунде местами гнездится (или недавно гнездился) в большом количестве даже в деревнях, где выставляют для них на жердях и столбах ящики и пользуются частью яиц.[7]:131
— Сергей Бутурлин, «Полный определитель птиц СССР» (том второй), 1934
Повстречалась мне одна такая гоглюшка — я, старик, и то рот разинул.[8]
— Виталий Бианки, «Гоглюшка» («Лесные были и небылицы»), до 1958
— Ну, а теперь, — говорю, — глядите, как эта водоплавающая нас, умных, провела.
Сейчас весло кладу, за борт свешиваюсь — и вот вам, пожалуйста: двумя руками поднимаю оттуда живую гоглюшку![8]
— Виталий Бианки, «Гоглюшка» («Лесные были и небылицы»), до 1958
...малый гоголь ― птица настолько редкая, что образ её жизни почти неизвестен специалистам.[9]
Гоголи, которым, как видно из синонимики, так не повезло на названия, что и до сих пор с ними много путаницы, принадлежат к числу нырков с черными или темнобурыми подмышечными, белым или беловатым подхвостьем и белым зеркалом. Притом зеркало двойное, так как образовано не только несколькими второстепенными маховыми, но и в значительной части белыми их большими кроющими, имеющими темные, концы. У селезней и кроме зеркала на крыле большое белое поле (т. е. на части малых и средних кроющих крыла).[7]:130
— Сергей Бутурлин, «Полный определитель птиц СССР» (том второй), 1934
В этом роде всего 4 формы, но не вполне однородных, и их можно разделять на 2 подрода: один подрод, Glaucionetta, составляют формы (как наш обыкновенный гоголь) с очень далеко впереди поставленными ноздрями, так что прямое расстояние от переднего края ноздри до вершины клюва меньше, чем до угла рта. Это более крупные птицы, имеющие у селезней белое пятно впереди глаза.
Второй подрод, из одного лишь американского вида, Bucephala (а если отбрасывать имя Bucephala из-за Bucephalus, то придется применить имя Charitonetta) Отличается более нормально для уток поставленными ноздрями.[7]:130
— Сергей Бутурлин, «Полный определитель птиц СССР» (том второй), 1934
Bucephala clangula. Гоголь селезень в полном оперении: голова и прилегающая половина шеи черные с зеленым металлическим блеском; на передней нижней части щек большое, кругловатое, несколько бобообразное белое пятно; основная половина шеи с зобом и нижней стороной тела белые, также, как большое зеркало и отделенное от него темной полоской большое белое поле на верхних кроющих крыла; белы также короткие наружные плечевые и срединные продольные полосы на длинных плечевых. Остальная верхняя сторона чёрная. <...>
Ноги оранжеваты или жёлты, у уток и молодых грязно-желтоваты. Глаз желтый, иногда почти белый, у молодых буроватый.
Гоголь распадается на два близких подвида.[7]:130
— Сергей Бутурлин, «Полный определитель птиц СССР» (том второй), 1934
Обыкновенный гоголь Bucephala clangula clangula. Отличается в среднем слегка меньшей величиной... <...>
Гоголь — птица лесной полосы, обыкновенно гнездящаяся в дуплах. Гнездится от Норвегии, Германии и Швейцарии до Колымы и Камчатки (и, вероятно, лесной части Анадыря). К северу идет до границы лесной растительности, появляясь в южной части тундры уже после гнездового времени. <...>
Зимует у Британских о-вов, в зап. Европе, Средиземноморской области, местами на Волыни, Полтавщине, на Байкале, на Командорах (и, конечно, на Камчатке), а также в большом количестве по Черному и Каспийскому морям, в Туркестане, в Монголии, в Китае и в небольшом количестве в северной половине Африки, юж. Азии и в северной Индии.
В Кулунде местами гнездится (или недавно гнездился) в большом количестве даже в деревнях, где выставляют для них на жердях и столбах ящики и пользуются частью яиц.[7]:130-131
— Сергей Бутурлин, «Полный определитель птиц СССР» (том второй), 1934
Иногда смешивают гагар с гоголями по прямизне и длине вытянутых шей, но между ними немало существенной разницы во многих отношениях, о чем сейчас я буду говорить. Собственное имя гоголя часто употребляется в народе как нарицательное или качественное. Всякий русский человек поймет, когда скажут про кого-нибудь: «Экой гоголь!..» или: «Смотри, каким гоголем выступает…», хотя гоголь никак не выступает, потому что почти не может ходить. Это уподобление основывается на том, что гоголи (равно как и гагары) очень прямо держат свои длинные шеи и высоко несут головы, а потому людей, имеющих от природы такой склад тела, привычку или претензию, которая в то же время придает вид бодрости и даже некоторой надменности, сравнивают с гоголями.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Без особенного острого зрения можно различить во множестве плавающих уток по озеру или пруду, торчащие прямо, как палки, длинные шеи гагар и гоголей; последние ещё заметнее, потому что они погружают свое тело в воду гораздо глубже всех других уток и шеи их торчат как будто прямо из воды. Гоголь ― последняя и, по преимуществу, самая замечательная утка-рыбалка, и пища его состоит исключительно из мелкой рыбешки. Гоголь поменьше гагары и равняется величиной с утками средними, например с широконоской или белобрюшкой, но склад его стана длиннее и челнообразнее. Цвет перьев сизый, даже голубоватый, с легкими отливами; ноги торчат совершенно в заду, лапки зеленоватого цвета, перепонки между пальцами очень плотные. Гоголь почти вовсе ходить не может и поднимается с воды труднее и неохотнее ещё, чем гагара. Мне даже не случалось видеть во всю мою жизнь летающего гоголя. Нос у него узенький, кругловатый, нисколько не подходящий к носам обыкновенных уток: конец верхней половинки его загнут книзу; голова небольшая, пропорциональная, шея длинная, но короче, чем у гагары, и не так неподвижно пряма; напротив, он очень гибко повертывает ею, пока не увидит вблизи человека; как же скоро заметит что-нибудь, угрожающее опасностью, то сейчас прибегает к своей особенной способности погружаться в воду так, что видна только одна узенькая полоска спины, колом торчащая шея и неподвижно устремленные на предмет опасности, до невероятности зоркие, красные глаза. В этом сторожевом положении гоголь удивителен! Как бы вы пристально на него ни смотрели, вы не заметите даже, когда и куда пропадет он! Не заметите также, когда и откуда вынырнет… до такой степени он ныряет быстро. Даже слово нырять не годится для выражения гоголиного нырянья: это просто исчезновение.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Для полного понимания изумительного проворства гоголя довольно сказать, что когда употреблялись ружья с кремнями, то его нельзя было убить иначе, как врасплох. Вместе со стуком кремня об огниво, брызнувшими от стали искрами, воспламенением пороха на полке, что, конечно, совершается в одну секунду ― исчезает шея и голова гоголя, и дробь ударяет в пустое место, в кружок воды, завертевшийся от мгновенного его погружения. Единственно волшебной быстроте своего нырянья обязан гоголь тем вниманием, которое оказывали ему молодые охотники в моё время, а может быть, и теперь оказывают, ибо мясо гоголиное хуже всех других уток-рыбалок, а за отличным его пухом охотник гоняться не станет.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Гоголи пропадают осенью очень рано. Мясо их нестерпимо воняет рыбой и на вкус горько и противно. Жирных гоголей я не видывал.
В заключение повторю, что описанная мною утка есть настоящий гоголь со всеми его замечательными особенностями, а называемые иногда большого и малого рода гоголями утки-рыбалки ― не что иное, как гагары.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
― После рассказанного мною, казалось бы, должно заключить, что гоголи лишены способности летать, но некоторые, достойные вероятия, охотники уверяли меня, что видели быстро и высоко летающих гоголей. Притом откуда же они являются весною? Конечно, откуда-нибудь прилетают, хотя никто не видывал их прилета; они в начале мая вдруг оказываются на прудах и озерах, всегда в очень малом числе. Что же касается до того, что гоголь, окружённый охотниками, не поднимается с воды от их выстрелов, то, без сомнения, он чувствует опасность подъёма по инстинкту, в чём и не ошибается: поднявшись с воды, он был бы убит в ту же минуту влет несколькими выстрелами. Если же случится подойти к воде из-за чего-нибудь, так, чтобы не было видно охотника, то застрелить гоголя весьма легко: он плавает на воде высоко, шея его согнута, и он пристально смотрит вниз и сторожит маленьких рыбок. Тогда выстрел убивает его, как простую утку.
Я пробовал стрелять гоголей тем способом, каким стреляют стоящую неглубоко в воде рыбу.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
На Командорах и сейчас встречаются птицы, находящиеся под угрозой исчезновения. К ним относится малый гоголь ― птица настолько редкая, что образ её жизни почти неизвестен специалистам. Гнездится малый гоголь на севере Американского континента. На Командорах он ― залетный гость.[9]
Видимая возможность убить утку, плавающую в меру и не улетающую от выстрелов, надежда на свое проворство и меткость прицела, уверенность в доброте любимого ружья, желание отличиться перед товарищами и, всего более, трудность, почти невозможность успеха раздражали самолюбие охотников и собирали иногда около гоголей, плавающих на небольшом пруде или озере, целое общество стрелков. Я помню в молодости моей много подобных случаев. Сколько крика, смеха, горячности, беганья и бесполезных выстрелов! По большей части случалось, что, не убив ни одного гоголя и расстреляв свои патроны, возвращались мы домой, чтоб на просторе досыта насмеяться друг над другом.
Но иногда упорство преодолевало, и то единственно в таком случае, если на воде был захвачен один, много два гоголя, ибо тут надобно было каждому из них беспрестанно нырять. Бедная утка, наконец, выбивалась из сил, не могла держать своего тела глубоко погруженным в воде, начинала чаще выныривать, медленнее погружаться, и удачный выстрел доставлял победу которому-нибудь из охотников.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Заметив, что гоголь сначала ныряет прямо вглубь, а не в сторону или вперед, как другие утки, и потом уже поворачивает куда ему надобно, я целил в нырнувшего гоголя, как в стоячую в воде рыбу, но успеха не было. Проворство его спасало. Острота зрения и слуха у гоголя изумительны: хотя бы он плыл спиною к охотнику, он видит, не оглядываясь, все его движения и слышит стук кремня об огниво. Много раз входило мне в голову: не устроен ли глаз у гоголя особенным образом? Но по наружности ничего особенного не заметно.
Должно предполагать, что из ружей с пистонами можно бить гоголей успешнее, ибо нет искр от огнива, нет вспышки пороха, и выстрел пистонных ружей гораздо быстрее. Поверить это предположение на опыте мне не удалось, но впоследствии я слышал, что мое мнение совершенно оправдалось на деле.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Я не нахаживал гоголиных гнезд, но нет никакого сомнения, что гоголь устраивает их в камышах над водою, как гагары, лысухи и, вероятно, другие породы уток-рыбалок, потому что гоголь более всех их лишен способности ходить. Гоголиные выводки я встречал часто и один раз видел, как гоголь-утка везла на своей спине крошечных гоголят, покрытых сизым пухом, и плыла с ними очень быстро. Я слыхал об этом прежде от охотников, но, признаюсь, не вполне верил. Невольно представляется вопрос: отчего бы и другим уткам не делать того же? Отчего именно гоголиной утке нужна такая особенность, тогда как гоголята проворнее всех других утят?
Ко всему мною сказанному надобно прибавить, что гоголи встречаются всегда в небольшом числе и не везде, а только на водах довольно глубоких и рыбных и что различия утки от селезня в цвете перьев я никогда не замечал.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Даже Сунгача, не замерзающая при своём истоке целую зиму и теперь уже очистившаяся от льда вёрст на сто, и та безмолвно струит в снежных берегах свои мутные воды, по которым плывёт то небольшая льдинка, то обломок дерева, то пучок прошлогодней травы, принесённой ветром. Мёртвая тишина царит кругом, и только изредка покажется стая тетеревов, или раздаётся в береговых кустах стук дятла и писк болотной птицы, или, наконец, высоко в воздухе, сначала с громким и явственным, но потом всё более и более замирающим свистом пролетит несколько уток гоголей (Anas clangula) <Bucephala clangula>, зимовавших на незамерзающих частях реки.[4]
Шум, гул, фонтаны радужных брызг ― все слилось в одну волшебную, потрясающую душу гармонию. Долго я стоял на каменных ноздреватых плитах вершины каньона словно зачарованный, смотрел, думал и не мог оторваться от такого грандиозного зрелища. Мне хотелось разбудить фонтан, чтобы он поведал мне сказку свою. И тут же рядом, на дне каньона-водопада, мирная площадка с парком лиственниц, по ветвям которых шныряют или спокойно сидят птицы: зимующие рыжегорлые дрозды, овсянки, синицы, пищухиCerthia, масса розовых чечевиц ― Carpodacus roseus, чечётки, а в голубых гремучих водах ликуют гоголи, оляпки; те и другие очень оживляют реку и вместе словно с летним шумом ее вод производят очаровательное впечатление.[6]
Евсей Стахеевич повел глазами по красному углу, по хазовому концу гостиной, где малиновские покровительницы сияли и блистали шёлком, бронзой, золотом, тяжеловесами и даже алмазами, и еще подумал про себя: «А женский пол наших обществ, цвет и душу собраний, надобно сравнивать только с птицами: женщины так же нарядны, так же казисты, так же нежны, легкоперы, вертлявы и голосисты. Например, вообразим, что это все уточки, и посмотрим, к какому виду этого богатого рода принадлежит каждая: председательша наша ― это кряковая утица, крикуша, дородная, хлебная утка; прокурорша ― это широконоска, цареградская, или так называемая саксонка; вот толстоголовая белоглазая чернеть, а вот чернеть красноголовая; вон докучливая лысуха, которая не стоит и заряда; вон крохаль хохлатый, вон и гоголь, рыженький зобок; вон остроносый нырок, или запросто поганка...[1]
Повстречалась мне одна такая гоглюшка — я, старик, и то рот разинул.
Втроём мы тот раз в лодке были: двое молодых охотников и я. Я на корме сидел, правил.
Взяли мы несколько уток и уж хотели домой ехать. Да у тресты вылетела гоглюшка, — я её на лету и сбил.
Сбить-то сбил, а поди её возьми на воде: нырять она и с подбитым крылом может.
Молодых моих товарищей задор взял: как это упускать подранка! И началась у нас тут погоня.
На Боровне это было, на озере. Плеса там широкие. Есть острова. Местами треста из воды поднимается.
Ну, мы, конечное дело, отжимаем гоглюшку подальше от островов да от тресты ― на середину плёса.
Один на нос лодки сел с ружьём, курки поднял, чтобы, как только она покажется, сейчас стрелять, пока опять не нырнула. Другой в веслах.
А моя обязанность ― как она где вынырнет, сейчас лодку ставить так, чтобы тому с носу удобно стрелять было.
Беда, до чего он хитер, подраненный нырок! Вся-то гоглюшка нам и не показывалась: выставит из воды одну голову, наберёт полную грудь воздуха ― и назад.
Носовой в нее ― бах! бах! ― двустволка у него. Да куда там!
Умудрись-ка, попади ей в головенку. Головенка-то и вся меньше спичечного коробка.
Он живо все свои последние патроны расстрелял, а гоглюшка по-прежнему нас по всему плёсу водит.
Пересели: теперь тот, что в веслах видел, на носу устроился, ― тоже он с двустволкой. А отстрелявшийся в вёсла сел.[8]
— Виталий Бианки, «Гоглюшка» («Лесные были и небылицы»), до 1958
Проходит минута, другая, третья… Кто их знает, сколько их прошло: на часы-то ведь не глядели. А только и так понятно: что-то уж больно долго нет гоглюшки.
А уж не показаться ей нам никак невозможно: по самой середине плёса мы… До любого берега или там тресты добрых полкилометра. Никакой гагаре не донырнуть. А у ней ещё крыло подбито.
И кружим мы по плёсу, и кружим, — все глаза проглядели.
Нет гоглюшки!
А ведь и быть того не может, чтобы нигде не было. Врёшь, где-нибудь должна же быть. Глядим.
Ещё время проходит, — её всё нет.
Товарищи мои молчат.
Потом один говорит:
— Давай рассуждать спокойно.
Первое: проглядеть её на такой глади мы, втроём, не могли? Не могли: раньше ведь каждый раз видели, как голову высовывала.
До берега она донырнуть не могла? Не могла.
Утонуть утка, живая или мёртвая, не может? Никогда не тонет. Разве камень ей на шею привязать. Так где ж она?
Другой говорит:
— Дело ясно: стреляли мы в неё, стреляли — и так дробью её начинили, что ко дну пошла. Дробь-то свинцовая — тяжелей камня.[8]
— Виталий Бианки, «Гоглюшка» («Лесные были и небылицы»), до 1958
У берега подвёл я лодку прямо к тресте.
— Ну, а теперь, — говорю, — глядите, как эта водоплавающая нас, умных, провела.
Сейчас весло кладу, за борт свешиваюсь — и вот вам, пожалуйста: двумя руками поднимаю оттуда живую гоглюшку!
У охотников моих глаза на лоб.
Я гоглюшку всю оглядел, вижу, — крыло у неё маленько только попорчено.
— Ничего, — говорю, — срастётся, только крепче будет. Поживёт ещё, полетает. Нашего брата, охотника, не раз ещё в задор введёт.
И пустил гоглюшку в тресту.
Она — нырк! — и пропала.
Товарищи мои:
— Ахти! Ахти! Как можно такую добычу из рук выпускать?
И за ружья.
Забыли, что ружья-то у них пустые.
Так и ушла гоглюшка в тресту.
Навещал я её после — с неделю прожила тут, пока не зажило крыло.
Тогда улетела.[8]
— Виталий Бианки, «Гоглюшка» («Лесные были и небылицы»), до 1958
Спешите видеть на Неве, у моста Лейтенанта Шмидта, у Петропавловской крепости и в других местах, неделями держатся дикие утки самых удивительных форм и расцветок.
Тут и черные, как ворон, синьки, и горбоносые, с белым на крыле, турпаны, и пёстрые морянки с хвостами, как спицы, и яркие многоцветные гоголи.
Они нисколько не боятся городского шума.
Они не боятся даже, когда прямо на них мчится черный буксир, разрезая воду железным своим носом.
Они ныряют ― и снова показываются над водой за несколько десятков метров от прежнего места.
Все эти утки-нырки — путники на Великом Морском пути.[8]
— Виталий Бианки, «Спешите видеть» («Лесные были и небылицы»), 1958
Горностаем скок в тростник князь Игорь,
Что бел гоголь по воде ныряет,
На быстра добра коня садится;
По лугам Донца что волк несется;
Что сокол летит в сырых туманах, Лебедей, гусей себе стреляет
На обед, на завтрак и на ужин.[3]
Гоголь к гоголю плывёт, Гоголь гоголю орёт: «Гоголь, где же ты валялся? Под каким кустом проспался? Где ты, братец, откопался, И откудова достался?..»
Здесь в куплете обе утки,
Не для шутки, а для мути,
Мути, мути, за-му-ти, —
В тёмном о-му-те, —
Первый гоголь, и второй,
Прямо в омут с головой.[5]
