Вита́лий Валенти́нович Биа́нки (1894 — 1959) — русский советский писатель-натуралист, автор множества книг о природе для детей, юношества и взрослых читателей. До 1916 года Виталий Бианки играл в футбольных командах Петербурга. В последний год Первой мировой воевал в чине прапорщика. Весной 1917 года вступил в партию эсеров.
С 1921 по 1935 годы несколько раз был арестован и осуждён на разные сроки ссылок. Начал публиковать рассказы для детей с 1923 года. С 1924 года жил в Ленинграде, в конце 1930-х организовал у себя дома «литературную школу», учениками школы в разные годы были Алексей Ливеровский, Николай Сладков, Святослав Сахарнов и другие, впоследствие, известные писатели.
Летал Жаворонок высоко над землей, под самыми облаками. Поглядит вниз ― сверху ему далеко видно, ― и поёт: Я ношусь под облаками, Над полями и лугами, Вижу всех, кто подо мной, Всех под солнцем и луной.
Устал петь, спустился и сел на кочку отдыхать. Вылезла из-под дерева Медянка и говорит ему:
― Сверху ты все видишь, ― это правда. А вот снизу никого не узнаешь.
― Как это может быть? ― удивился Жаворонок.
― Непременно узнаю.
― А вот иди, ложись со мной рядом. Я тебе буду снизу всех показывать, а ты отгадывай, кто идет.
― Ишь какая! ― говорит Жаворонок. ― Я к тебе пойду, а ты меня ужалишь. Я змей боюсь.
― Вот и видно, что ты ничего не знаешь, ― сказала Медянка. ― первое ― я не змея, а просто ящерица; а второе ― змеи не жалят, а кусают. Змей-то и я боюсь: зубы у них такие длинные, и в зубах ― яд. А у меня, гляди-ка: малюсенькие зубки. Я ими не то что от змеи, от тебя и то не отобьюсь. ― А где у тебя ноги, если ты ящерица? ― да зачем мне ноги, если я по земле ползаю не хуже змеи?[1]
— «Чьи это ноги?» апрель 1923
— Эй вы, мелюзга! — крикнул им Пеликан-Мешконос с озера. — Поймали мошку — и рады. А того нет, чтобы про запас себе что-нибудь отложить. Я вот рыбку поймаю — и в мешок себе отложу, опять поймаю — и опять отложу.
Поднял толстый Пеликан свой нос, а под носом у него мешок, набитый рыбой.
— Вот так нос! — воскликнул Мухолов, — целая кладовая! Удобней уж никак не выдумаешь!
— Ты, должно быть, моего носа еще не видал, — сказал Дятел. — Вот, полюбуйся!
— А что же на него любоваться? — сказал Мухолов. — Самый обыкновенный нос: прямой, не очень длинный, без сетки и без мешка. Таким носом пищу себе на обед доставать долго, а о запасах и не думай.
— «Чей нос лучше?» апрель 1923
Испугалась береговушка и скорей улетела прочь. Мчится среди зеленой листвы. Вот что-то золотое и черное блеснуло у нее перед глазами. Подлетела ближе, видит: на ветке сидит золотая птица с черными крыльями.
― Куда ты спешишь, маленькая?
― Иволгин дом ищу, ― отвечает Береговушка.
― Иволга ― это я, ― говорит золотая птица. ― А дом мой вот зхдесь, на этой красивой березе. Береговушка остановилась и посмотрела, куда Иволга ей показывает. Сперва она ничего различить не могла: все только зеленые листья да белые березовые ветви. А когда всмотрелась ― так и ахнула. Высоко над землей к ветке подвешена легкая плетеная корзиночка. И видит Береговушка, что это и в самом деле домик.
— «Лесные домишки» («Сказки-несказки»), 17 июня 1923
Подошла зима. По ночам воду стало затягивать ледком. Дикие утки больше не прилетали на запруду: улетели на юг. Анюткина кряква стала тосковать и мерзнуть под кустом. Анютка взяла ее в избу. Тряпочка, которой Анютка перевязала утке крыло, приросла к кости да так и осталась. И на левом крыле кряквы теперь было не синее с фиолетовым отливом зеркальце, а белая тряпочка. Так Анютка и назвала свою утку: Белое Зеркальце. Белое Зеркальце больше не дичилась Анютки. Она позволяла девочке гладить ее и брать на руки, шла на зов и брала еду прямо из рук.[1]
— «Анюткина утка» (первая редакция: «Белое зеркальце»), 27 июля 1924
Чик был молодой красноголовый воробей. Когда ему исполнился год от рождения, он женился на Чирике и решил зажить своим домиком.
– Чик, – сказала Чирика на воробьином языке, – Чик, а где же мы устроим себе гнездо? Ведь все дупла в нашем саду уже заняты.
– Эка штука! – ответил Чик, тоже, конечно, по-воробьиному. – Ну, выгоним соседей из дому и займём их дупло.
Он очень любил драться и обрадовался такому удобному случаю показать Чирике свою удаль. И, раньше чем робкая Чирика успела его остановить, он сорвался с ветки и помчался к большой рябине с дуплом. Там жил его сосед – такой же молодой воробей, как Чик. <...>
За рекой поднималась высокая-высокая гора из красной глины и песка. Под самой вершиной обрыва виднелось множество дырок и норок. У больших дырок сидели парочками галки и рыжие соколки-пустельги... <...>
― Зачем нам драться? ― отвечали береговушки. ― У нас над рекой мошек на всех хватает, у нас на Красной горке пустых норок много, ― выбирай любую.
― А пустельги? А галки? ― не унимался Чик. ― Пустельги ловят себе в полях кузнечиков и мышей. <...>
Чик вылетел из норки и стал как сумасшедший кидаться на Кота. А Кот лез и лез по обрыву. Тучей вились над ним ласточки, с криком летели на выручку к ним галки и пустельги. Кот быстро вскарабкался наверх и уцепился лапой за край норки. Теперь ему оставалось только просунуть другую лапу за гнездом и вытащить его вместе с Чирикой, птенцами и яйцами. Но в эту минуту одна пустельга клюнула его в хвост, другая ― в голову, и две галки ударили в спину.[1]
— «Красная горка» («Сказки-несказки»), 10 августа 1929
Залез Муравей на березу. Долез до вершины, посмотрел вниз, а там, на земле, его родной муравейник чуть виден.
Муравьишка сел на листок и думает: «Отдохну немножко — и вниз».
У муравьев ведь строго: только солнышко на закат, — все домой бегут. Сядет солнце, — и муравьи все ходы и выходы закроют — и спать. А кто опоздал, тот хоть на улице ночуй.
Солнце уже к лесу спускалось.
Муравей сидит на листке и думает: «Ничего, поспею: вниз ведь скорей».
А листок был плохой: желтый, сухой. Дунул ветер и сорвал его с ветки.
Несется листок через лес, через реку, через деревню.
Летит Муравьишка на листке, качается — чуть жив от страха. Занес ветер листок на луг за деревней да там и бросил. Листок упал на камень, Муравьишка себе ноги отшиб.[2]
— «Приключения муравьишки» или Как муравьишка домой спешил («Сказки-несказки»), июль 1935
В обыкновенных газетах пишут только про людей и про их дела. Но ребятам интересно знать и про то, как живут звери, птицы, насекомые.
В лесу происшествий не меньше, чем в городе. Там тоже идет работа, бывают веселые праздники, несчастные случаи. Там есть свои герои и разбойники. А в городских газетах об этом мало пишут, и поэтому никто не знает всех лесных новостей.
Кто, например, слышал, что у нас в Ленинградской области студеной зимой вылезают из земли бескрылые комарики и бегают босиком по снегу? В какой газете прочтешь про битвы лесных великанов — лосей, про великое переселение перелетных, про забавное путешествие болотной курочки пешком через всю Европу?[2]
— «К читателям» («Лесная газета»), 1927-1958
Вот ещё дикий утёнок ― крохаль. Он, как только на свет появился, сейчас же заковылял к речке, бултых в воду! ― и стал купаться. Он и нырять уже умеет и потягиваться, приподнявшись на воде, ― совсем как большой.
А пищухина дочь – ужасная неженка. Целых две недели в гнезде просидела, теперь вылетела и сидит на пне.
Вот как надулась: недовольна, что мать долго не летит с кормом.
Самой скоро уже три недели, а всё еще пищит и требует, чтобы мать запихивала ей в рот гусениц и другие лакомства.
— «Какие вывелись птенцы у бекаса и сарыча?» («Лесная газета №5. Месяц птенцов»), 1927-1958
У тоненьких, нежных трясогузок в гнезде вывелось шесть крошечных голых птенчиков. Пятеро – птенцы как птенцы, а шестой – урод: весь какой-то грубый, жилистый, большеголовый, закрытые плёнкой глаза навыкат, а клювик откроет – отшатнёшься: там целая пасть разверзнется – прорва.
Первый день он пролежал в гнезде спокойно. Только когда трясогузки подлетали с кормом, с трудом поднимал свою тяжёлую толстую голову, слабо пищал и разевал рот: кормите!
— «Страшный птенчик» («Лесная газета №5. Месяц птенцов»), 1927-1958
Есть такие водоплавающие птицы ― чёмги. Неопытные охотники часто принимают их за уток. Застрелят, а потом разглядят. Увидят, что это не утка, и с презрением кидают: куда такую поганку! Мясо чёмг и вправду очень невкусное. Охотники сердятся за это на чёмг.
И вот раз мне не повезло на охоте. Был май месяц. С вечера я забрался в кусты на берегу лесного озерка караулить уток. Всю ночь сидел, ждал, ждал. Нет уток. Стало всходить солнце. Я продрог, проголодался. Вдруг вижу: в траве, в заводинке, движутся две птичьих головки. «Вот, ― думаю, ― утки!..» Выплыли птицы на чистое место. Шеи прямые, от самых щек пышный рыжий воротник. А на голове два хохолка ― рожки. Одним словом, я сразу теперь увидел, что это не утки, а поганки. Разозлился я на них страшно. Стал ружьё поднимать. А они плывут рядом, плечом к плечу. Вдруг ― раз! ― как по команде «разом-кнись!» ― повернули одна направо, другая налево. Расплылись. Я ружье опустил: «Не стоит, ― думаю, ― на них два заряда тратить. Подожду, пока опять сплывутся».[3]
— «Чёмги», 1941
Полетели синички в город.
И никто, даже Старый Воробей, не мог им объяснить, кто этот невидимый страшный разбойник, от которого нет спасенья ни днём, ни ночью, ни большим, ни маленьким.
― Здесь, в городе, никакой невидимка не страшен: если даже он посмеет явиться сюда, люди сейчас же застрелят его. Оставайтесь жить с нами в городе. Вот уже начался месяц декабрь ― хвостик года. Пришла зима. И в поле, и на речке, и в лесу теперь голодно и страшно. А у людей всегда найдется для нас, мелких пташек, и приют и еда.[1]
— «Декабрь» (из сказки «Синичкин календарь»), июль 1945
эээиз-под кучи гнилых листьев на дне выполз большой плоский жук водолюб. Солнечные зайчики заплясали на его гладкой черной с оливковым отливом броне.
Водолюб приподнялся на длинных задних ногах и, болтая ими вразнобой, стал медленно-медленно подниматься к поверхности воды. Теперь осветилась и грудь его, вся густо покрытая шелковым пушком, с острым шипом посередине. <...>
...на беду себе, он так громко жужжал крыльями в полёте… Сидевший спиной к нему на телеграфном столбе небольшой длиннохвостый сокол услышал приближающийся звук ― и обернулся. Это был сокол ― специалист по ловле мышей и насекомых: рыжая, в черных и светлых полосах-крапинах пустельга. Она отлично умела хватать на лету кузнечиков, стрекоз, жуков. Она увидела водолюба, легко снялась и стрелой понеслась в погоню за ним. Пустельга настигла водолюба, когда он был уже над берегом пруда и стал снижаться. Он почувствовал только, что кто-то схватил его сзади в пасть, и крылья его перестали работать: моторы выключились, несущие плоскости сами собой сложились. А пустельга почувствовала невыносимую боль во рту: острые шипы задних ног жука пронзили ей насквозь язык. Вскрикнув от боли, пустельга выпустила жука из клюва. Водолюб не успел расправить крылья и камешком полетел вниз. [1]
— «Водолюб в лесу», 1940-е
Водоплавающая птица — у той опять свои правила в прятки играть.
Где по берегам треста или камыш растёт, — тут ей всё равно как в лесу. Без собаки тут охотнику, пожалуй, и делать нечего. В челне-то им тебя далеко видно и слышно. Разве уж сдуру какая утёнка к себе подпустит да из-под самого носа выскочит.
Разговор про чистую воду. Тут птице либо улетать надо, не допустив охотника на выстрел, либо под воду уходить и так спасаться.
А и есть же из них, из водоплавающих-то, мастера нырять, — диву даёшься! <...>
Ну, а в прятки тоже великие мастера играть, пусть хоть и на чистой воде.
Повстречалась мне одна такая гоглюшка — я, старик, и то рот разинул.
Втроём мы тот раз в лодке были: двое молодых охотников и я. Я на корме сидел, правил. <...>
Один на нос лодки сел с ружьём, курки поднял, чтобы, как только она покажется, сейчас стрелять, пока опять не нырнула. Другой в веслах. А моя обязанность ― как она где вынырнет, сейчас лодку ставить так, чтобы тому с носу удобно стрелять было. Беда, до чего он хитер, подраненный нырок! Вся-то гоглюшка нам и не показывалась: выставит из воды одну голову, наберет полную грудь воздуха ― и назад. Носовой в неё ― бах! бах! ― двустволка у него. Да куда там! Умудрись-ка, попади ей в головенку. Головенка-то и вся меньше спичечного коробка.
Он живо все свои последние патроны расстрелял, а гоглюшка по-прежнему нас по всему плёсу водит.
— «Прятки. Гоглюшка», 1951
На склоне горы у самой деревни раскинулся большой колхозныйогород. Заведовала им Егоркина сестра. С ней работало ещё несколько девушек, и вокруг них вились, как мухи, девочки всего колхоза. На огороде как раз поспевала вкусная, необыкновенно крупная и сладкая земляника виктория.
Егорка передал сестре слова председателя. Пока девушки кончали работу, Егорка успел угоститься прямо с грядок сочной викторией. Одну большую ягоду он предложил Бобику, но щенок, к удивлению Егорки, понюхал её и не стал есть.
― Урод какой! ― сказал Егорка. ― Мышей ест, а вкусную такую ягоду бросает. Мыши тебе слаще земляники? Вот чудилка-то![2]
— «Егоркины заботы», март 1952
И ещё был малый Колосок ― так себе травка, простая былиночка: ни красы от него, ни проку. Ну, хоть он и невелик был ростом, высокие травы на него не обижались.
― Пусть растёт, ― говорили Тимофеева трава и Лисохвост, покачивая своими мягкими щёточками, похожими на ламповые ёжики. ― Так приятно смотреть на малышей.
― Маленько он похож на меня, ― говорил Мятлик. ― И листочки у него узенькие и прическа метелочкой. Обождите, он ещё покажет себя.
— «Егоркины заботы», март 1952
— Вот ты и примечай, сынок: где не лугу тот простенький Колосок имеется, где ему среди высоких трав хорошо расти, ― там сено будет самолучшее, славное будет сенцо, духовитое. А нет на лугу Душистого Колоска ― простой малой Душицы-травки ― и нет от сена того духа, нет от него людям той радости…
Дед Савелий кончил попыхивать своей трубкой, вынул ее изо рта и взглянул на Егорку. Подперев голову рукой, Егорка крепко спал.[1]
Мурзук не сразу вернулся домой. Он опять скрылся в лес и занялся там охотой.
Ему посчастливилось набрести на тетеревов.
Беззвучно подкрался зверь из-за куста и схватил старого косача в то мгновение, когда тот поднялся с земли.
Однако есть добычу Мурзук не стал. Он придушил птицу и с нею в зубах вернулся к хозяину.
Андреич сидел на земле, прислонившись спиной к ступенькам крыльца. Глаза его были закрыты.
Мурзук положил дичь к его ногам и легонько ткнул старика носом.
Андреич медленно повалился на землю.
Мурзук прильнул к нему лохматой мордой, поднял голову и тихо, тоскливо завыл.
Когда на следующий день отряд объездчиков окружил лесную сторожку, труп Андреича еще лежал на ступеньках крыльца. Но все поиски рыси не привели ни к чему. Мурзук исчез.
— «Мурзук», 1925
Пискнула в траве мышь и серым клубочком покатилась прямо Степану под ноги. За ней метнулся из травы головастый тёмный зверек, не больше котенка. Он в два прыжка придавил мышь у самых колен человека.
Степан быстро прихлопнул зверька ладонью и зажал в руке. Он сам не знал, зачем это сделал, — просто так, сама рука упала. Зверек выпустил из пастишки мёртвую мышь и забился, завертелся. Держит его Степан, а он вот-вот шею вывихнет — норовит вцепиться Степану в руку.
— Хорьчонок! — сказал Степан и стал с любопытством разглядывать пушистую шкурку зверька. Нет, куничка скорей — рыльце востренькое и шерсть черна.
Степан сызмала любил баловаться с ружьём, был неплохой охотник и каждую птицу, каждого зверя у себя в лесах знал с виду и по имени.
Повертел, повертел зверька, оглядел со всех сторон.
— Нет, и не куничка, больно шуба богатая! Кто же ты таков?
И вдруг во весь голос крикнул:
— Соболь!
Зверь с перепугу сильнее рванулся в руке.
— «Аскыр» (Повесть о саянском соболе), 1926
Лось неторопливо дожевывал горькую ветку рябины. Дожевав, одним могучим движением вскинул голову с тяжелыми рогами, — и гладкая кость широких рогов засияла теплым золотом солнечных лучей.
Вдали стучали, шумели загонщики.
Зверь не обернулся.
— Как красив, ведь до чего красив! — бессвязно бормотал про себя охотник. Он положил ружье на сучок и шарил мушкой по телу зверя, нащупывая убойное место. — Он мой, мой теперь!.. — торжествовал охотник. — И как красив! Прямо хоть статую лепи!..
Вдруг Одинец шумно вздохнул и пошёл в воду. Сердце упало:
— Уйдет!..
Охотник поймал на мушку переднюю лопатку зверя и плавно, по всем правилам стрельбы, нажал гашетку.
Выстрела не было.
Совершенно растерявшись, охотник взглянул на лося.
Лось шел по золотой дорожке, медленно погружался в мелкое у берега море.
Сзади сильно шумели загонщики.
Охотник перевел глаза на ружьё.
Предохранитель бескурковки стоял на «S» (безопасно).
Одним движением пальца охотник отодвинул предохранитель на «F» (огонь) — и посмотрел на лося.
— Как красив! Вот если б она сейчас его видела…
Еще можно было стрелять. Но охотник опустил ружье.
— Беги!
Через минуту всё тело зверя погрузилось в воду. Видна была одна голова с позолоченными солнцем рогами.
— Милый, скорей же, скорей! — шептал охотник, бестолково размахивая ружьем.
Вдали на фарватере вереницей бежали серокрылые легкие лайбы. Черной полосой расстелив за собой дым, шел быстрый миноносец.
Загонщики подходили.
Одинец был уже вне выстрела.[2]
— «Одинец», 1927
Вдруг все маленькие птицы быстро шмыгнули в кусты и скрылись в лесу.
— Влёт не бей! — предупредил Пашка.
И сейчас же Матвейка увидал серого тетеревятника, со свистом мчавшегося откуда-то сверху прямо на филина.
Но ястреб не решился ударить опасного врага, круто повернул перед ним, дал круг в воздухе и уселся на сучок повыше — совсем близко от охотников.
— Бей! — шепнул Пашка, и две стрелы, блеснув на солнце, вонзились ястребу в бок.
Судорожно взмахнув крыльями, тетеревятник по косой линии упал на землю.
Когда охотники подбежали к нему, он был уже мёртв: одна из стрел попала ему в горло, другая — в грудь.[4]
— «За ястребом», 1928
Родись он на год, на два раньше, с ним этого не случилось бы: собаки тогда были в цене, и соседи выпрашивали себе друг у друга щенков. Лет пять тому назад в тех местах случился большой голод. Люди перебили всю скотину, переловили всех голубей. В то время волки из степи делали набеги на город. Они стаями переходили реку по льду, взбирались на яр, врывались в улицы. Собачий лай не предупреждал об их появлении: собак тогда не было в городе. Вслед за голубями настал их черед: всех их съели голодающие. И осмелевшие волки набрасывались на людей у их домов.
Потом, когда голод кончился и город снова обзавелся скотом и запасами, каждый хозяин поскорей стремился завести себе сторожевого пса. И теперь, хоть собак снова стало много и волки ушли далеко в степь, жители все еще не уничтожали щенков: жалели. Помнили еще, как плохо пришлось им без овчарок. Совестились топить, но и кормить всех щенят никому расчёта не было. Стали подкидывать соседям: авось да и возьмёт кто на выкорм?[5]
— «Карабаш», 1928
Его мохнатая лошадёнка быстро-быстро засеменила ногами, потом поднялась вскачь, но санки с ребятами лихо обогнали её — дровни стали уползать назад и скоро исчезли за поворотом дороги.
Сашка захохотал от удовольствия. Лось широко переставлял ноги и мчал сани так легко, точно они были бумажные. Из-под копыт его вылетали куски крепкого снега.
Деревья по сторонам дороги кружились, набегали, набегали на сани и, не задевая их, разом пропадали сзади.
Ух, как хорошо было мчаться так бело-розовым морозным утром среди позолоченных солнцем стволов! Лёгкие санки подскакивали на всех неровностях дороги, птицей взлетали на пригорки — и казалось, вот-вот оторвутся от земли и поднимутся выше деревьев.
Неизвестно было, что впереди, и от этого у детей ещё больше замирало сердце.
На поворотах лось замедлял бег, и тогда детям казалось, что вот сейчас за деревьями они увидят избушку на курьих ножках, или медведя, или Руслана, которого несёт по воздуху на длинной, развевающейся бороде злой карла Черномор.[2]
— «Книга великих открытий, или сто радостей» (неоконченная повесть), 1941
Есть слова-включатели и слова-рубильники. Включатели: щелкнуло и сразу в комнате все стало видно. Щелк — и все в комнате скрыла тьма. Рубильник: раз! — и во всем здании светло (слово — «любовь»); рраз! — и ничего нет, тьма. (Слово — «смерть»).
— из дневника, август 1942
Вечная вражда между педагогами и писателями (художниками): педагоги учат видеть — и потом человек видит в живом и мертвом только то, что его научили видеть, — а писатели (художники) учат смотреть — открывают глаза на мир, приучают рассматривать его. А обыватель («ученик») только глазеет на мир, — не смотрит и не видит: обычного мы не замечаем, только глазеем на него.
— из дневника, август 1942
Отец рано начал брать меня с собой в лес. Он каждую травку, каждую птицу и зверюшку называл мне по имени, отечеству и фамилии. Учил меня узнавать птиц по виду, по голосу, по полёту, разыскивать самые скрытые гнёзда. Учил по тысяче примет находить тайно от человека живущих зверей. <...>
И вот я пишу рассказы, повести, сказки – про зверей и птиц, про охоту, про лес, мою радость!
— «Отчего я пишу про лес», март 1952
Я всегда старался писать свои сказки и рассказы так. Чтобы они были доступны и взрослым. А теперь понял, что всю жизнь писал и для взрослых, сохранивших в душе ребенка.
— «Отчего я пишу про лес», март 1952
Я написал «Лесную газету». Книга имела успех. Я тогда не думал об этом… Но и тогда и теперь одна у меня была и осталась цель, одно желание, страстное, неудержимое: рассказывать, рассказывать, кричать, петь людям о радостях той жизни, которую они забывают, мимо которой проходят равнодушно, считая её чем-то лишним в своей жизни, выклюнувшейся из неё, как цыплёнок из яйца.
— из письма в редакцию, 1950-е
Могу только в нескольких словах рассказать, какой уголок нашей страны больше всего понравился, пришёлся по душе мне… Это – Алтай. В жизни не видел ничего более прекрасного. Я жил там четыре года <с 1920> – и до сих пор вспоминаю это время, как чудесный сон.
Люди, люди, люди, люди — идут, бегут, снуют. Тревожно вскидывают глаза вверх: там — над суматошной толпой людей — мертвое, белое, совершенно круглое лицо. Лицо без глаз — циферблат.
Черная стрелка прыгнула — стала: показала 12 часов 14 минут пополудни. Стоит, прямая, точная, готовая к новому — последнему — прыжку.
Толпа задвигалась еще быстрей, судорожно прильнула к вагонам.
Сквозь окна, сквозь тончайшую нитяную занавесь дождя — лица, лица, лица, испуганные торопливые глаза.
Стрелка прыгнула, на лету сглотнула минуту, ткнула вагон.
Лица поплыли, замелькали белые платочки. Ветер колыхнул нитяную занавесь дождя, полыхнул серебром. Открылись пути, пути, пути. Назад поползли железные, обмызганные пространствами вагон... <...>
В Вятке спешить некуда.
Светло, но спит город. Деревянные домишки прикрылись тополями. Собаки дремлют. Покой.
В одном только доме — большое кирпичное здание с широкими окнами — огни, стук, работа.
— Фабрика?
— Не. Мастерская учебных пособий.
А дальше — дряхлая деревянная старушка стоит в тенистом саду — театр.
— из очерка «Конец земли» (Путевые впечатления 1930 года), 1930
Алексей Ливеровский родился на берегах Невы и все детство провел в деревне Лебяжье на южном берегу Финского залива. Неспроста эта деревня носит такое поэтическое название. Искони ранней весной, когда еще не весь залив освободился ото льда, против этого места на песчаных отмелях останавливаются стада лебедей. Серебром отливают их могучие крылья, и серебряными трубами звучат в поднебесье их могучие голоса. Здесь пролегает «великий морской путь» перелетных из жарких стран на родину — в студеные полночные края. Осенью здесь тоже валом валит морская птица, совершая обратный путь с рожденной у нас молодежью. <...>
Последние годы Ливеровский облюбовал себе для жилья и охоты Новгородчину — чудесный край лесов и озер. Древняя Новгородчина пленила его не только красотой своих пейзажей, но и языком деревенского люда. Говорят новгородцы на наречии, едва ли не самом старинном во всем русском языке. Многие их слова как бы прямо растут из земли, из леса. Особенное это наречие хорошо чувствует Ливеровский, и, когда он рассказывает свежие лесные новости, нам кажется, что слышим их мы из уст древнего новгородского рыбаря или ушкуйника.[6]
— Виталий Бианки, об авторе книги «Журавлиная родина» (предисловие к книге), 1950-е
Теперь у Маршака много неприятностей. Ушел из-за него Олейников, проведенный им в редакторы «Ежа». Олейников, донской казак, ленивый и упрямый, очень талантливый, юморист по природе, был счастлив, когда дорвался до возможности строить журнал без Маршака. Он сразу пригласил художников нелебедевской партии, ввел туда свой стиль ― и работа закипела. Но Маршак «вмешался» ― и Олейников подал в отставку. Вчера вдруг обнаружилось, что он перешел в «Молодую гвардию». И перетянул туда других отщепенцев от Маршака ― Житкова и Бианки. Этот триумвират очень силен.[7]
Если вы пойдете в Дом детской и юношеской книги, где проводят большую работу с ребятами и с родителями, вы прочтете очень интересные записи, в которых тоже выражается борьба за чистоту языка ― так, как понял эту борьбу обыватель. Один из родителей с чрезвычайным возмущением отмечает, что в книге Бианки «Лесные домишки» встречается недопустимая фраза: «Из дупла выглянула рыжая морда». Можно ли, пишет родитель, употреблять в детской книге такие грубые слова, как «морда»? Между тем речь идет о морде белки. Для маленькой птички, о которой рассказано в книжке, белка ― страшный зверь: поэтому автор и употребил слово «морда».[8]
— Лидия Чуковская, «О «грубых словах» и безликом языке», 1936
Человек Бианки простой, попросту уважающий свою профессию и склонный от сознания значительности дела своего ― поучать. И вокруг него ― писательская атмосфера. Несмотря на тяжёлые болезни, живёт Бианки достойно, окружён людьми, работает.[9]
Дальше в телефонной книжке идет фамилия Бианки. Его я знаю около тридцати лет. <...> Бианки я увидел в первый раз у Маршака. Внутренний измеритель отметил сурово, что у этого молодого человека маленькая голова и что-то птичье в круглых черных глазах. Я вежливо поклонился незнакомцу. Он ответил мне отчужденно. «Конечно, он не знает, что я за молодец, но всё же надо было бы почтительнее», ― подумал я. Но скоро, при дальнейших встречах, первое впечатление рассеялось. Увидел я, что Бианки здоров, красив, прост до наивности. Звание писателя им тогда еще не ощущалось, как теперь, как бы некое призвание. Возник он тогда с первым вариантом «Лесной газеты». И выносил бесконечные переделки как мужчина, натуралист и охотник. Не образовалось у него тормозов, как у Пантелеева и Будогоской. Прост был и здоров.[9]
Однажды он тяжело меня обидел. Я стоял в редакции у стола, перебирал рукописи. Вдруг с хохотом и гоготом, с беспричинным безумным оживлением, что, бывало, нападало на всех нас тогда, вбежали Бианки и Курдов. И Бианки схватил меня за ноги, перевернул вверх ногами и с хохотом держал так, не давая вывернуться. Как я обиделся! Долго не мог прийти в себя. Я не был слаб физически, но тут сплоховал. Обидно! <...>
А главное ― сила показалась мне грубой и недоступной мне по своим границам. Бессмысленное, похожее не то на зависть, не то на ревность неведомо к чему, чувство. Не сразу оно прошло. Постепенно я привык и даже привязался к Бианки. Он оказался в том отряде хороших знакомых, у которых не бываешь, которых встречаешь редко, но всегда с открытой душой. Он был прост и чист.[9]
Художники шутили: «Бианки, чтобы отучиться пить, стал подмешивать в водку керосин. И действительно, не прошло и двух недель, как он возненавидел керосин навеки».
Вечером пришел ко мне Маршак, помолодевший, здоровый, чуть-чуть задыхающийся. Заговорили о Житкове. Житков патологически возненавидел Маршака, сошелся на этой почве с Бианки ― и оба они ненавидели его жгучею ненавистью, которая Маршаку непонятна, т. к. этим людям он помог встать на ноги и стать писателями. Одну книгу Бианки он всю написал вновь (кажется, «Мурзук»), другую подсказал ему («Лесную газету»). <...> Он, Маршак, <...> о Бианки хлопотал, чтобы его с Урала перевели в Новгород <из ссылки>. <...>
Весь 1922 и 1923 год мы работали у него <у Марка Клячко> с Маршаком необыкновенно дружественно, влияя друг на друга ― потом эта дружба замутилась из-за всяких злобных наговоров Бианки и отчасти Житкова, которые по непонятной причине невзлюбили С. Я., и ― я не то чтобы поддался их нашептываниям, но отошёл от детской литературы и от всего, чем жил тогда Маршак.[10]
Каким футболистом был Виталий Бианки? …Его ставили в сборную города. Он бил с обеих ног, славился резким рывком и точной прострельной передачей. Великолепно подавал угловые, хлёстким, резаным ударом прямо на ворота.
Он <Сахарнов> был штурманом, начальником штаба. Через несколько лет его направили учиться в Ленинград. В Ленинграде в Морском институте защитил диссертацию и получил учёную степень кандидата военно-морских наук.
В Ленинграде же начал писать первые рассказы и сказки.
Один из рассказов попал к писателю Виталию Бианки. В общежитие, где жил молодой офицер, пришло письмо: «Приходите, побеседуем, что хорошо, что плохо в вашем рассказе. Принесите что-нибудь новенькое. Предварительно позвоните. Жму руку. Ваш Виталий Бианки». Письмо очень обрадовало Сахарнова: книги Бианки он с детства любил, читал и перечитывал…
Сказка, которую принёс Сахарнов в тот памятный день знакомства с Бианки, была о жителях морского дна.
Виталий Валентинович читал её внимательно. Сначала хмурился, потом удивлённо поднял брови и наконец заулыбался. Видя это, повеселел и молодой автор.
Кончив читать, Виталий Валентинович сложил листки.
– Очень плохо, – с явным удовольствием, почти радостно сказал он. – Ах, как плохо!
Сахарнов вспоминает, что, услыхав это, покачнулся на стуле. Как же так? Ведь Бианки улыбался…
– Будем учиться, – сказал Виталий Валентинович. – Сколько вы проживёте в Ленинграде? До осени? Значит, впереди у вас – год… Садитесь за стол и пишите… Пишите каждый день, всю неделю, а по субботам в шестнадцать часов будете приходить и читать, что написали. Через год вы должны сделать книжку – «Морские сказки».
И книжка вышла. «Морские сказки» издавались и переиздавались. Только спустя много лет понял Сахарнов, чему радовался старый писатель, читая его первую сказку: подводный мир, о котором писал Сахарнов, был для него, для Бианки, миром непознанного…[11]
— Олег Орлов, из предисловия к книге рассказов «Разноцветное море», 1963
В «Лесной газете» ― книге известного писателя Виталия Бианки ― есть рассказ, озаглавленный: «Зинзивер в избе».
«В лесную избушку… через открытую дверь смело влетел зинзивер ― синица; желтый, с белыми щеками и черной полосой на груди…» Несколько ниже талантливый писатель-натуралист объясняет и происхождение этого странного птичьего имени: «Пел зинзивер, синица… Птица нехитрая: „Зин-зи-вер! Зин-зи-вер!“» Ну вот: птица кричит «зинзивер» и называется тоже «зинзивер». Казалось бы, лучшего доказательства того, что люди, изобретая новые слова, прибегают к звукоподражанию, и не требуется. Но это именно «казалось бы». Да, слово «зинзивер» действительно несколько похоже на те звуки, которые синица издает.[12]
Виталий Валентинович не любил слово «природа». «Затаскали это слово, говорил он, только и слышишь: лоно природы, природные явления, поехали на природу, ах, природа, ох, природа – уши вянут! И, главное, говорят одно, а видят другое. Говорят «лоно», а видят затоптанный пляж, говорят «красота», а вспоминают подстриженный газончик. И не скажут просто, без затей «дождь» или «снег», а непременно «осадки». Вот что они оставили от природы!
— Николай Сладков, «Для ребят, для взрослых, для всех», 1977
Летом 1916 года Виталий Бианки дал мне томик Блока, а его старший брат, Анатолий Бианки, ― нелегальные брошюры. Блок был, безусловно, важнее и интереснее.[13]
Мы много говорим об экологическом воспитании наших детей и внуков, но почему-то забываем о традиции, возникшей в нашем городе, об уроках, преподанных нам Виталием Бианки, Николаем Сладковым, Алексеем Ливеровским… Мало кто нынче помнит «Вести из леса» <Бианки и Сладкова>, звучавшие по радио в пятидесятые годы… А с каким волнением и участием вслушивались тогда в тайны звериной, птичьей, лесной жизни![14]
— Глеб Горышин, «Несколько жизней писателя Алексея Ливеровского», 1990
Когда-то замечательный писатель-натуралист Виталий Бианки о своих учениках Сладкове и Сахарнове сказал:
― Они певцы природы.[15]
— от редакции журнала «Мурзилка», 2002
Звонила Лена ― она дружит с Бианки, и вот звонила, что у него инсульт, что случилось это на днях в Доме творчества, что Дом с первого октября закрывают, а его нельзя трогать, и надо принять меры. Инсульт у него случился так: к нему подошел жизнерадостный Петька Капица и сказал: «А вы слышали, что у Соколова-Микитова дочь утонула?» А Бианки ― друг их близкий. Он и упал. У него это уже второй инсульт. Я договорилась, что его не будут трогать, пока врачи не позволят.[16]
Так вышло, что «Были и небылицы» я получил уже из рук самого писателя, когда кончил плавать, осел в Ленинграде, сам начал писать и даже стал его учеником.
— Писать надо только о том, что любишь, что видел сам и о чем не можешь удержаться, чтобы не рассказать людям, особенно детям, — говорил он. — Вот вы — моряк, водолаз. О море, о подводных жителях и пишите!..
Прошли годы, и я часто вспоминаю его уютную квартиру, кабинет, где стоял письменный стол, висели на стене оленьи рога, а над столом свешивалось на нитке чучелко летучей мыши. За столом сам Бианки, в руках его чья-то рукопись. Писатель читает, хмурится — видно, автор что-то подсмотрел в лесу не так. Сам Виталий Валентинович писал только о том, что знал, видел, любил: о лесе, о его обитателях, о муравьишке, который спешил домой, о мышонке Пике, о медведе, который научился играть на щепке, торчавшей из сломанного дерева...
Он писал лесные были и небылицы.
Виталию Бианки, биологу, орнитологу, фенологу, <Маршак> подал самую идею «Лесной газеты», оттолкнувшись от фразы Сетон-Томпсона о волке, обнюхивающем следы: «Волк читал свою утреннюю газету». <...> Житков, Бианки (кстати ― или некстати ― сказать, потом восставшие на Маршака, такая была темпераментность), они в любом случае были дарования истинные, которые и сами сыскали бы свой путь.[17]
— Станислав Рассадин, «Книга прощаний». Воспоминания о друзьях и не только о них, 2008
↑ 123456Бианки В. В. Лесные были и небылицы (сборник: 1923-1958). — Ленинград: «Лениздат», 1969 г.
↑ 12345Бианки В. В. Собрание сочинений: В 4-х т. Том 1: Рассказы и сказки. Вступ. ст. Гроденского Г.; Коммент. Бианки Е.; Рис. Чарушина Е. — Л.: Детская литература, 1972 г. — 399 с.
↑Виталий Бианки. Чёмги. — Л.: журнал «Чиж», № 5, 1941 г.
↑Бианки В. В. Задумчивые рассказы. — Архангельск, Северо-Западное книжное изд-во, 1987 г.
↑Бианки В. В. Удивительные тайны. Повести и рассказы. — Барнаул, Алтайское книжное изд-во, 1984 г.
↑А. А. Ливеровский. «Журавлиная родина». Рассказы охотника. — Л.: Лениздат, 1966 г.
↑К.И. Чуковский. Собрание сочинений в 15 т. Том 12: Дневник 1922-1935. Предисл. В. Каверина, Коммент. Е. Чуковской. — 2-е изд., электронное, испр. — М.: Агентство ФТМ, Лтд, 2013. — 592 с. М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2006 г.
↑Л.К.Чуковская. О «грубых словах» и безликом языке. ― М.: Комсомольская правда, № 21, от 26 января 1936 г.
↑ 123Евгений Шварц. Живу беспокойно… Из дневников. Сост. и примечания К. Н. Кириленко. — Л.: Советский писатель, 1990 г. — 752 с. — 100000 экз.
↑К.И. Чуковский. Собрание сочинений в 15 т. Т. 13: Дневник 1936-1969. Предисл. В. Каверина, Коммент. Е. Чуковской. — 2-е изд., электронное, испр. — М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2006. — М., «Терра»-Книжный клуб, 2006 г.
↑С. Сахарнов. Разноцветное море: Рассказы. (Рис. Ю. Смольникова). — Л.: Детгиз, 1963. — 29 с.
↑Успенский Л. В. «Слово о словах» (Очерки о языке). — Л.: Детская литература, 1971 г.
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе