Лакфио́ль, желтофио́ль или желту́шник Че́ри (лат.Erýsimum ×chéiri) — широко известный вид декоративных садовых растений рода Желтушник (Erysimum) из семейства Крестоцветные или Капустные (лат.Cruciferae, Brassicaceae). Устаревшее ботаническое название лакфиоли — Cheiranthus Cheiri L., или Лакфиоль настоящая.
Лакфиоль — декоративное садовое растение, родственное левкоям, с которыми постоянно скрещивается, так что среди множества садовых пород и разновидностей как лакфиоли, так и левкоя часто встречаются межродовые гибриды. По внешнему признаку лакфиоли группируют на кустистые и неветвящиеся формы. В диком виде это сизые травы и полукустарники с цельными длинными листьями и крупными жёлтыми, оранжевыми, фиолетовыми, бархатисто-коричневыми и пёстрыми цветами по типу крестоцветных, расположенными в кистевидных соцветиях; лепестки с длинными ноготками, бывают простые и махровые. Плод — стручок, четырёхугольный или сжатый (в поперечном сечении).
...Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как <...> как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали. «Желтофиоли?» — спросила однажды Лиза, которая очень любила цветы…
Когда вслед за остальными цветами лакфиоль внесли в спальню, она раскапризничалась. Оказалось, лакфиоля она не любит. Непамятливость мужа ее обидела. Лакфиоль поставили в столовой.[7]
Стоит сравнить сорта ястребинки, георгина, настурции, бегонии и многих других растений. В тех случаях, когда один и тот же линнеон характеризуется присутствием в цветках и антоциановых пигментов, и пластидных, как например у георгин и тюльпанов, у Cheiranthus cheiri <лакфиоли>, Viola tricolor, Helianthemum vulgare, мы имеем более сложные, но одинаковые правильные комплексы рядов полихроизма, рядов пластидных и антоциановых пигментов. Распределение пигментов также не беспорядочно, и можно наметить определенные типы у различных сортов и растений. Эти типы повторяются в различных семействах.[12]
— Николай Вавилов, «Закон гомологических рядов в наследственной изменчивости», 1920
Солнце пробивалось сквозь голубые пузырьки разбивающихся, сменяющих друг друга волн; старые подрезанные ивы отражались в воде серой своей корой; выше лежали кругом пустынные луга. Все люди на фермах обедали; молодая женщина и ее спутник слышали только мерный звук своих шагов по тропинке, свои слова да шуршанье эмминого платья.
Садовые стены, утыканные поверху осколками бутылок, были нагреты, как стекла теплицы. Между кирпичами пробивался желтофиоль; проходя мимо, г-жа Бовари краем открытого зонтика задевала их, и увядшие цветы роняли желтоватую пыльцу; порой по шёлку, цепляясь за бахрому, секунду скользила веточка жимолости или клематита.
Странно было видеть их вдвоем. Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали. «Желтофиоли?» — спросила однажды Лиза, которая очень любила цветы… Агафья говорила с Лизой важно и смиренно, точно она сама чувствовала, что не ей бы произносить такие высокие и святые слова.
Весной, когда снег сходит, он всякую дрянь со двора тащит на поле: старый лапоть, тряпицу, дохлую кошку, крапиву, что по пустырям росла, словом, все, что попадется. В огороде сад развел; на капустных грядах желтофиоли рассадил, да махровые розы. На пчельнике у него разъемные ульи, складные; на крыше у него мельница вертится, для домашнего обихода муку мелет. В хлеве у него холмогорская корова по два ведра в день доит; да сорок штук мериносов шпанских, да свиньи чухонские!..[1]
На другой день после нашей попойки пришли лошади из Хожелей и мы с Селимом утром пустились в путь. Езды нам предстояло двое суток, и поэтому мы вскочили с постели чем свет. В нашем доме всё ещё спали, но в противоположном окне, из-за гераней, желтофиолей и фуксий выглянула рожица Юзи. Селим, нацепивший на себя дорожную сумку, со студенческою фуражкой на голове, стоял у окна, чтобы дать знать, что он уезжает, на что из-за гераней последовал меланхолический взгляд. Но когда он приложил одну руку к сердцу, а другою послал воздушный поцелуй, личико Юзи вспыхнуло и быстро скрылось в мрачной глубине комнаты.
Александр Александрович ходил сам не свой. Сверх общих огорчений его удручало состояние больной. Чтобы сделать ей приятное, он в первый выход в город, когда открыли магазины, купил ей синих и белых гиацинтов, несколько кустов цинерарий и три горшка лакфиоля. Когда вслед за остальными цветами лакфиоль внесли в спальню, она раскапризничалась. Оказалось, лакфиоля она не любит. Непамятливость мужа ее обидела. Лакфиоль поставили в столовой.[7]
А Шопенгауэр сказал: «В этом мире явлений…» (Тьфу, я не могу больше говорить, у меня спазмы.) Я дернулся два раза и зашагал дальше, в сторону Гагаринской. Все три пистолета я швырнул в ту сторону, где цвели персидские цикламены, желтофиоли и чёрт знает, что еще. «Павлик непременно дома, он смешивает яды и химикалии, он готовит средство от бленорреи», ― так подумал я и постучал...[11]
Заметил я, что желтый этот цвет Особенно льстит сердцу патриота; Обмазать вохрой дом иль лазарет Неодолима русского охота; Начальство также в этом с давних лет Благонамеренное видит что-то, И вохрятся в губерниях сплеча Палаты, храм, острог и каланча. <...>
Цветы у нас стояли в разных залах:
Желтофиолей много золотых
И много гиацинтов, синих, алых,
И палевых, и бледно-голубых;
И я, миров искатель небывалых,
Любил вникать в благоуханье их,
И в каждом запах индивидуальный
Мне музыкой как будто веял дальнoй.[2]
Небо серо, ― мгла и тучи, садик слякотью размыт,
Надо как-нибудь подкрасить предвесенний русский быт. Я пришел в оранжерею и, сорвав сухой листок, Молвил: «Дайте мне дешевый, прочный, пахнущий цветок». Немцу дико: «Как так прочный? Я вас плохо понимал…»
― «Да такой, чтоб цвёл подольше и не сразу опадал». <...> Но вернулся старый немец и принёс желтофиоль. Я очнулся, дал полтинник и ушел в сырую голь…
И идя домой, смеялся: «Ах, ты немец-крокодил,
Я на сто рублей бесплатно наслажденья получил!»[5]
Пускай полоска света На камни упадет И милая Нанета По лесенке сойдет.
Пусть каждому приколет
Желтофиоль на грудь
И каждому позволит Вздохнуть о чем-нибудь.[6]
Был нищий пригород, и день был сер, Весна нас выгнала в убогий сквер,
Где небо призрачно, а воздух густ,
Где чудом кажется сирени куст,
Где не расскажет про тупую боль,
Вся в саже, бредовая лакфиоль,
Где малышей сажают на песок,
И где тоска вгрызается в висок.
Перекликались слава и беда,
Росли и рассыпались города,
И умирал обманутый солдат
Средь лихорадки пафоса и дат.
Я знаю, век, не изменить тебе,
Твоей суровой и большой судьбе,
Но на одну минуту мне позволь
Увидеть не тебя, а лакфиоль,
Увидеть не в бреду, а наяву
Больную, золотушную траву.[8]
— Георгий Иванов, «Желтофиоль» — похоже на виолу...», 1952
На сей раз обоняние и боль,
и зрение, пожалуй, не у дел.
Не видел, как цветёт желтофиоль,
да, собственно, и роз не разглядел. Дождливые и ветреные дни
таращатся с Олимпа на четверг.
Но сердце, как инструктор в Шамони,
усиленно карабкается вверх.[10]
Все это ерунда. Но далеко ль
уйдет он в познавании украдкой?
Вот, например, герань, желтофиоль
ему уже не кажутся загадкой.
Да, книги, ― те его ошеломят.
Все Жанны эти, Вертеры, Эмили…
Но все ж они ― не плоть, не аромат.[10]
Итак ― улыбка, сумерки, графин.
Вдали буфетчик, стискивая руки,
дает круги, как молодой дельфин
вокруг хамсой заполненной фелюки.
Квадрат окна. В горшках ― желтофиоль. Снежинки, проносящиеся мимо. Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.[10]
