У этого термина существуют и другие значения, см. Хлябь (значения).
Хлябь, часто во множественном числе хля́би (устар., библейское от старослав. хлѧбь) — в одном из обиходный значений жижа, нечто хлюпающее, сильно разбавленное водой, жидкая грязь, трясина, болото, нечто неустойчивое и не дающее опоры, куда легко провалиться и исчезнуть без следа.
Среди первоначальных значений слова «хлябь» отсутствовало значение грязь или болото, возникшее вторично, с одной стороны, под влиянием очевидной связи «хлябей» с большим количеством воды и осадков, а с другой — по слуховой контаминации с хлюпающим образом болота или вечной дорожной грязи.
...тёмная хлябь, идущая впоперек горы <...>, загромождена дикими каменьями и тиной, остающейся от весенних наводнений, и дышала стужей невыносимой. Иловатое дно при устье хляби было покрыто, как толстым зелёным сукном, мелким волокнистым мохом. Из расщелившегося ила росла везде особливая долгая тина...[1]
— Николай Гоголь, Конспект книги П. С. Палласа «Путешествие по разным провинциям Российского государства в 1768-1773 гг.», 1843
...съ этого ската однажды <...> сорвался высоко наложенный возъ сѣна и весь, съ лошадью и парубкомъ-возчикомъ, сидѣвшимъ на немъ, ухнулъ и навѣки исчезъ въ этой зеленой хляби…[2]
...тутъ <...> не выплыть ни за что, и безпремѣнно засосетъ, потому понадъ нимъ, (то есть надъ болотомъ) на четверть воды не больше, а подъ ней самое это хлябище и есть…[2]
...всякая жизнь представляется Сологубу чем-то подлым, липким, смердящим, — грязным потоком, который нахлынул на человека и облепляет его, и заливает ему рот, уши, глаза своею тягучей, гнусной хлябью.
Ухабисто-мягкая, жидкая дорога внизу, чавканье двенадцати копыт спереди, сырой, прелый кожаный верх над головой, покачиванье и прыжки фаэтона — всё это вместе очень хорошо укладывалось в слово «хлябь»...[5]
...грязь, густо замешенная в «корыте» улицы, не просыхавшая меж каменными заборами, тынами и под навесами дерев, кисла тут и летом и зимой, вбирая в себя всякую живность, от мотылька до человека. Я пощупал сапогом дорожную хлябь, сунулся туда-сюда — везде вязко.[10]
Результатом деятельности этой коварной преподавательницы — тоже, значит, одной <...> из «сокрушительных сил», — было то, что «в учениках началась апатия и принужденность, которые вместе с осенними непогодами, растворившими грязь до степени первобытной хляби (и это тоже «сокрушительные силы», с которыми осуждены бороться наши герои?), уменьшили число учеников… И школа (как это обыкновенно бывает) начала падать...»[13]
...общий взгляд на жизнь, высказанный г. Бердяевым, значительно близок к тому, что высказывал Костровин, отправляясь на Афонскую гору.
Костровин дошел тогда до мысли, что вся человеческая жизнь — сплошное страдание, «бездонная хляба зла, хищничества, вражды», что в жизни нет и не может быть ни любви, ни правда, что искать примирения безысходного трагизма жизни нужно вне самой реальной жизни.[4]
В Передонове Сологуб обличает не пошлую жизнь, а всякую жизнь. Не уездный город, а мир. Не быт, а бытие.
Не только передоновская жизнь, а всякая жизнь представляется Сологубу чем-то подлым, липким, смердящим, — грязным потоком, который нахлынул на человека и облепляет его, и заливает ему рот, уши, глаза своею тягучей, гнусной хлябью.
...ничего не ответил мудрый старец, погрузившись в молитву. Ибо не видел дна в тех синих колодцах, прикрытых сверху легким, непрочным наметом ресниц. Так искушенный путник опасно ходит по неведомым дорогам, минуя влекущие нежной зеленью места, чтобы не погрузиться в коварную хлябь.[6]
— Евгений Замятин, «О том, как исцелен был инок Еразм», 1920
Напрасно крестьянские поэты из учительских семинарий бормочут под непрочитанного Верхарна о поглотившем их городе-спруте, о каменном плене и прочем таком. Жизнь едина, и она же достоверней всего. Луговое, лесное лето свободно входит в Москву через заставы, неспешно бродит по бульварам, отдыхает в старых садах и ночует на Воробьевке. И так же близки ей рябоватые, черствые снега заоколиц, и так же — ноябрьские галочьи хляби.
Жизнь едина.[14]
Я всю жизнь понимал, что живу в стране бедной и неприглядной. Вонь, колдобины, хлябь, хамство, мат, пьянь, мордобой, произвол, глумление, придурь. Некрасота какая-то даже принципиальная, русские деревни в большинстве своем уродливы — словно напоказ.[11]
Глагол расхлябаться среди только названных слов особенно интересен. Он возник в результате своеобразной конденсации словосочетания разверзлись хляби, на базе слова хлябь, но по модели разверзлись: в структурную схему раз- (рас-) – -лись вместо -верз- было «засунуто» -хляба-. Ещё более оригинальным сжатием оборота разверзлись хляби небесные до слова предстает перед нами диалектное существительное хляба – «дождь, слякоть».[15]:113
Черный папоротник рос вместе с кустарником близ глубоких, водой наполненных, ям или хлябей, находившихся между великих глыб гипсового камня, дышавших холодным воздухом. Около сего растенья водятся ядовитые черные змеи с желтыми пятнами на шее и хвосте, а в хлябях опоки летучие мыши.[1]
— Николай Гоголь, Конспект книги П. С. Палласа «Путешествие по разным провинциям Российского государства в 1768-1773 гг.», 1843
Гора, обросшая кустарником, была так подрыта наводненьями <реки> Пьяной и текущими с гор источниками и обвалилась, что не только вся сторона к реке сделалась утесом, но еще была видна в ней большая хлябь, окруженная расколовшимися и обвалившимися горными камнями. В ее устье можно взойти не иначе как ползком. Сия темная хлябь, идущая впоперек горы на 100 сажен длиной, шириной на 40, а вышиною на два сажня с половиной, загромождена дикими каменьями и тиной, остающейся от весенних наводнений, и дышала стужей невыносимой. Иловатое дно при устье хляби было покрыто, как толстым зелёным сукном, мелким волокнистым мохом. Из расщелившегося ила росла везде особливая долгая тина, а в самом нутре хляби на хворосте, водою туда занесенном, находилось очень великое растенье сего рода, Mucor decomanus (растет особо и стоит прямо, черешок волокнистый, твердый, толщиной в гусиное перо. Растет в загаченных рощах и подземных ямах). Каменные стены этой хляби были обвешаны мягким мохом, имеющим вид паутины, который, по взятии пальцами, почти совсем претворялся в воду.[1]
— Николай Гоголь, Конспект книги П. С. Палласа «Путешествие по разным провинциям Российского государства в 1768-1773 гг.», 1843
В Широкове избушки чёрные тонут в весенних хлябях. Четвертая, пятая, шестая… Вот эта изба Алены. Казак осторожно втаскивает шарабанчик на бурый, скользкий травяной холмик.
Перекинула вожжи через жердь изгороди, и уже я в сенях. Грязный, промоклый узел остался в шарабане.[16]
Въ памяти его пронеслись давнишніе, слышанные имъ въ дѣтствѣ разсказы объ этомъ болотѣ. Это было, дѣйствительно, скверное мѣсто, недаромъ носившее прозвище, данное ему суевѣрнымъ страхомъ окрестнаго народа. Вѣчно цвѣтущее на поверхности какою-то коварно-изумрудною зеленью, оно не выпускало живымъ никого, имѣвшаго несчастіе попасть въ его засасывающую бездну. Тянулось оно версты на три въ окружности. Противоположный берегъ подымался надъ нимъ довольно высокимъ крутымъ скатомъ, и съ этого ската однажды, на памяти Валентина Алексѣевича, сорвался высоко наложенный возъ сѣна и весь, съ лошадью и парубкомъ-возчикомъ, сидѣвшимъ на немъ, ухнулъ и навѣки исчезъ въ этой зеленой хляби…[2]
Какіе-то зеленые огни замелькали въ его зрачкахъ… «что же это»… Подъ нимъ была уже не вода, а какая-то жижа, и онъ уходилъ въ нее. Онъ вскинулся послѣднимъ порывомъ, безсознательно стараясь встать на ноги, — но встать уже было не на что! Онъ исчезалъ въ бездонной хляби Вѣдьмина Лога…[2]
А они (т. е. капитанъ), какъ взвидѣли её <эту шляпу>, такъ равно очумѣлые сдѣлалися, голосомъ голосятъ, да и сразу въ воду вздумали, достать ее, значитъ. И насилу я ихъ удержалъ, потому, говорю, можетъ шляпу вѣтромъ снесло съ бариновой головы и попала она сюда, а сами они, Богъ дастъ, невредимы инно гдѣ найдутся, а что тутъ къ ней не выплыть ни за что, и безпремѣнно засосетъ, потому понадъ нимъ, (то есть надъ болотомъ) на четверть воды не больше, а подъ ней самое это хлябище и есть…[2]
Но и юношей, и человеком в ее годы, около тридцати, судьба могла провести через те же страдания… Быть может, его отвергли бы вероломно после чада страстных объятий, или кинули бы в ад подозрений, открыли бы перед ним смрадную хлябь женской лжи, обмана, бесстыдства и жестокого бездушия.[17]
Ухабисто-мягкая, жидкая дорога внизу, чавканье двенадцати копыт спереди, сырой, прелый кожаный верх над головой, покачиванье и прыжки фаэтона — всё это вместе очень хорошо укладывалось в слово «хлябь», и над этим живописным словом весело думал любивший многое в жизни, но больше всего слова Марк Игнатьич, лицом очень похожий на педагога Ушинского в юности.[5]
Городок был совсем полевой — ровный, широкоулый, с необычайно длинными плетнями, с редкими фонарными пеньками без фонарей, и совсем какой-то нежилой, так мало попадалось прохожих, да и домишек мало: все плетни да плетни, а за плетнями вязы.
— Вот это так хлябь! — сказал весело Месяц Филату.
— Чистая хлябь, — отозвался Филат.
На грязнейшей улице, где линейка завязла так, что долго нельзя было сдвинуться с места, остановились около большого одинокого нового дома...[5]
— Ликуй! А хлеб-то чем засеять?
— Ликуй! Когда вместо пашен — хляби.
— И рыбачить нечем, порваны сети.
— Как пройдешь через хлябь эту? Если б хоть было кругом сухо.
— Ковчег трещит.[18]
Вольные поля лежали, поджидая снега. Скирды пшеницы высились горами здесь и там. Веселый, сытой народ шутил и, несмотря на хляби непролазные, хотя и с превеликой отборной руганью, хлюпал не унывая. Только очень дальние, намучившиеся за длинную дорогу, обкладывали всяко и Модеста, и по уши обляпанных грязью лошаденок, и себя.
— Нелегкая-то понесла… Вот возьму да вывалю всех в грязь!.. Холеры.
До вечера в хляби, в мокрети скрипом осей и руганью тащился табор. По деревням гадали, канючили бабы. С ними Яшкина мать. Осторожным хозяйским глазом провожали их мужики, качали головами.
— Голытьба.[7]
Лёг тогда Лёвка плашмя — в одной руке карабинка, в другой шашка — и пополз, как ящер. Сожмет левую ногу, выдвинет правую руку с карабином, потом бесшумно выпрямится. Так почти рядом прополз мимо поста. Всё бы хорошо, только вдруг чувствует, что под животом хлябь пошла. И так заполз он в болото. Кругом тина — грязь, вода под горло подходит, лягушки глотку раздирают.[8]
Из переулка вынесло меня на поперечную улицу. Дальше всякое движение застопорилось, грязь, густо замешенная в «корыте» улицы, не просыхавшая меж каменными заборами, тынами и под навесами дерев, кисла тут и летом и зимой, вбирая в себя всякую живность, от мотылька до человека. Я пощупал сапогом дорожную хлябь, сунулся туда-сюда — везде вязко. Но как-то ж люди да и скот ходят, добираются до своих хат и дворов? И не сразу, но понял: скот бродит по пузо в грязи, люди же — где держась за тыны, где за тычины, за жерди, где — за выступы и щели в каменьях.[10]
...радость всегда меньше меня, значительно. Надо ужиматься до тесных, удушливо жмущих размеров, чтобы мельком в нее втесниться и крохотным мигом ее почувствовать. Не успеешь опомниться — а ты уже и не рад, совсем-совсем себе чужд, обрыдл, сомкнулась радость над тобой в гиблую точку хлябей болотных, в небо с овчинку, в звездочку мерклую там…[19]
— Валерий Володин, «Повесть временных лет», 2011
Лось ошибся: на том месте, где он надеялся выйти на поляну, годную для любви и поединка, оказалась хлябь болота. Редкие деревца болезненно согнуты и покрыты зелёными струпьями лишая, а когда он проткнул острым копытом зыбкую твердь, как бумагу, выступила чернильная зловонная жижа. Лось остановился, тяжело дыша. Пожалуй, довольно... <...> Зверь попил воды из лужи, прислушался. На его бороде дрожали капли, отражая перевёрнутый лес.[12]
И уж конечно ему нравилось есть огурцы с грядки, выискивать их в плотно сплетенных зарослях, между шершавых широких листьев, аккуратно откручивать хвостик, чтобы не повредить растение и самому не исколоться короткими черными иголками, торчащими из плотных пупырей молодого огурчика. Куда там вялому магазинному огурцу с болезненной желтизной по бокам и прозрачной хлябью в сердцевине![20]
Когда от хлябей и болот И от гнилых торфянико́в Тлетворный дух в ночи́ идёт В молочных облаках паров, <...>
Спешите мимо поскорей,
Идите дальше стороной
И прячьте маленьких детей: Цинга́ гуляет над землёй![3]
В однообразии жестоком сел
Метался полк, насилуя и грабя.
И в дебри непомерные забрел.
И дрогнули, разверзлись эти хляби…
О как внезапно первый шаг увяз!
Рванулись. — Глубже! — Вновь. — И нет опоры!
Себя губили сами. Каждый час
И каждый шаг им были приговоры.[21]
Вглядись в мои ухабы, в разъезженную твердь, в разверзшиеся хляби, в ночную круговерть
дорогой, без дороги
и посреди зимы,
и взгромоздясь на дроги,
и на аэродроме,
толкнувшись от земли…[23]
По колено в грязи мы веками бредем без оглядки, и сосет эта хлябь, и живут её мёртвые хватки.
Здесь черты не провесть, и потешны мешочные гонки,
словно трубы Господни, размножены жижей воронки.[9]
↑ 12А. Краснощеков. Яшка-цыганок. Рисунки Н. Пелецкого. Дешевая библиотека. Для детей среднего возраста. — М.-Л.: Государственное издательство, 1927 г.
↑ 12А. Гайдар. Собрание сочинений в трёх томах. Том 3. — М.: изд. «Правда», 1986 г.
↑ 12А. Парщиков. Выбранное. — М.: Иц-Грант, 1996 г. — 207 с.
.jpg)
