Мокрядью чаще всего называют холодное мокропогодье, позднеосеннее или зимнее, при температуре, близкой к нулю. Но в отдельных случаях мокредь может оказаться и летней сырой погодой, и сырой болотистой местностью где-то в южных губерниях.
― Чем же она, эта мокрядь, нравится вам, товарищ комиссар? При такой погоде сгнием на корню!
― Чем нравится? ― переспросил Яхно, приглядываясь к сержанту, и улыбчивое лицо комиссара сделалось строгим. ― А тем, что она <...> помогает сейчас нашим войскам задерживать немцев![7]
...он уходит, а ребята и небритый осунувшийся ротный должны остаться здесь, в этой погани и мокряди, и никто не знает, суждено ли кому из них уйти отсюда живым...[12]
Он привык к одиночеству в бродячей лесовой жизни. В этой мокряди, в насквозь протекшей моховой тайге он умудрялся скорехонько сообразить костерок...[14]
Дети в грязных рубашонках, босиком, без штанов, смрадная люлька на зыбке, полное отсутствие какого-либо комфорта, характеризующего даже самого беднейшего интеллигентного человека. Все это поразит незнакомого с деревней человека, особенно петербуржца, но не мало удивит его и то, когда он, зайдя в избу, чтобы нанять лошадей до ближайшего полустанка, отстоящего всего на шесть верст, услышит от мужика: «Не, не поеду, вишь, какая ростепель, мокроть на дороге, поспрошай в другом дворе, може кто и поедет, а я не поеду». Бедная обстановка мужицкой избы и это нежелание ехать в дурную погоду за шесть верст обыкновенно очень удивляют людей, не знающих деревни.[17]
Высокая трава и иглистые, какъ клубки дикобраза, пучки болотныхъ растеній уже издали показывали самыя топкія мѣста; масса небольшихъ лужицъ, какъ свѣтлые глазки, были разсыпаны на этой низинѣ, красивыя группы деревьевъ, собранныя въ рощицы и разсѣянныя отдѣльными кучками, глядѣлись въ нихъ какъ въ зеркала, оживляемыя только стаями болотныхъ и голенастыхъ птицъ. Онѣ не всѣ покинули берегъ Геллеспонта; маленькіе кулички, несмотря на снѣгъ и непогоду, еще бѣгали по вязкой окраинѣ болотца; еще съ крикомъ носились надъ нами стада утокъ, проводящихъ зиму на морскихъ берегахъ; уныло, какъ философъ, стоялъ въ своей задумчивой позѣ одинокій журавль, словно сбираясь покинуть родное болото, гдѣ уже попрятались лягушки и червяки. Пробираясь этою мокредью, мы скоро вступили въ мѣсто густо заросшее различными деревьями, достигающими огромной толщины.[18]
Внутри шалаша были двойные нары из жердей же (худо очищенных от сучьев), в проходе ― жердевой настил. Через настил днем хлюпала жидкая грязь, ночью она замерзала. В разных местах зоны переходы тоже шли по хлипким качким жердочкам, и люди, неуклюжие от слабости, там и сям сваливались в воду и мокредь.
Говорили, например, что, конечно, в «Человеке-амфибии» главный герой сыгран хуже некуда, но зато игравший его артист так насобачился торчать под водой, что уже не может играть ролей на суше. И в фильме про партизан-аквалангистов, которые каким-то образом могли заплыть под любое здание в Одессе, чтобы взорвать жестоких по натуре и одновременно рвущихся к низменным развлечениям эсэсовцев, тоже делалась скидка на отсутствие воздуха, давление воды и просто, в конце концов, ее холод и мокрядь.[19]
— Анатолий Найман, «Славный конец бесславных поколений», 1994
«...Через настил днем хлюпала жидкая грязь, ночью она замерзала. В разных местах зоны переходы тоже шли по хлипким качким жердочкам, и люди, неуклюжие от слабости, там и сям сваливались в воду и мокредь…» Меня уже было не оторвать от текста. Я не только живо представлял себе всё это, но всем телом, до озноба на коже, ощущал и эту мокредь, и эту грязь, и эту ледяную воду. Потому что я бывал в тех местах, именно в ту стылую пору, и не однажды. «… А в пересыльном пункте Вогвоздино (в нескольких километрах от Усть-Выми), где сидело одновременно 5 тысяч человек (кто знал Вогвоздино до этой строчки? сколько таких безвестных пересылок? умножьте-ка их на пять тысяч!..)[20]
А гуси глухо погогатывают на займище. Сквозь сплошную мокрядь и темь смутными клочьями доносятся их крики, будто голоса заблудившихся друзей…
― Вались спать до солнца! ― рычит из-под дохи Ефимий.[21]
Деревенские заказчики были без ума от работы отца. Им он главным образом изготовлял «холодные калоши» ― это чрезвычайно портативный вид обуви, главным образом для грязного времени. Удобство их надевания: стоят такие калоши, воткнул в них с налету мужик или баба ноги и пошел. Размер их также большой роли не играл: в больших калошах мог и ребёнок передвинуться через мокредь, если, конечно, у него хватало силенки вытянуть их из грязи.
― Обувка неизносная, можно сказать, ― говорили деревенские. ― А прочности такой, что брось их о камень ― так зазвенят от прочности.[6]
Но все это он слушал как нечто само собой разумеющееся и ничуть не интересное ему, не прерывая меня: мол, говори себе что хочешь и сколько хочешь, мне все равно, и так и так чай пить. Он даже и не смотрел на меня, а смотрел больше в окно ― на непогожую, слякотную улицу, на свои садовые кустики, на всю эту мокрядь и неприютность надворья, видеть какую даже приятно, когда сидишь за чайным столом, на привычном, излюбленном месте, в тепле, обеспеченном доброй, безотказной печкой.[22]
Утро праздника. Мокрядь, на шоссе корка тающего льда, скользота, по краешкам обнажается мокрый асфальт. Оказывается, это не была еще зима. Вчера ― на осевшем и кой-где продырявленном, протаявшем снегу ложился слой листвы жасминов и некоторых яблонь. Эта желтозеленая или бурая («муругая» ― Бунин; но это и наше, смоленское словечко), потиснутая морозцами и отпаренная мокрядью пошла вторым листопадом. Сегодня снег еще больше протаял и зарябил, листва падает на листву, ушедшую неделю назад под снег.[23]
В Москве за такие дела могли с работы выгнать, а в провинции запросто сажали. Мама (она была тогда на тяжелом четвертом месяце и больше всего боялась скользкой ноябрьской мокреди) доступа к нелегальной литературе не имела, и даже о ее существовании не догадывалась. У нее были другие клиенты. Она впаяла в машинку дополнительные знаки и вплоть до самых родов печатала абсолютно непонятные ей шахматные тексты.[24]
Был вскоре за этим новый человеконенавистный петербургский день с семью различными погодами, из которых самая лучшая в одно и то же время мочила и промораживала. Пробитый насквозь чичером, чередовавшимся с гнилою мокрядью и морозом, я возвратился домой с насморком и лихорадочным ознобом и, совсем больной, укутавшись потеплее, повалился на свой уютный диван. Дышалось мне тяжело, и во всем теле беспрестанно ощущалась неприятная наклонность вздрагивать...[1]
По дороге из Мурмоса в Ключевской завод шли, не торопясь, два путника, одетые разночинцами. Стояло так называемое «отзимье», то есть та весенняя слякоть, когда ни с того ни с сего валится мокрый снег. Так было и теперь. Дорога пролегала по самому берегу озера Черчеж, с которого всегда дул ветер, а весенний ветер с озера особенно донимал.
― Эк его взяло! ― ворчал высокий сгорбленный путник, корчившийся в дырявом дипломате.
― Это от Рябиновых гор нашибает ветром-то… И только мокроть!.. Прежде, бывало, едешь в фаэтоне, так тут хоть лопни дуй…[25]
Слушал унылое вытье толстой контрабасной струны. Никого народу. У барышни в белом фартучке ― флюс. А вторая барышня в белом фартучке даже не потрудилась намазать губы. Черт знает что такое! А на улице непогодь; мокрядь, желтый жидкий блеск фонарей. Я подумал, что хорошо бы эту осеннюю тоску расхлестать веселыми монпарнасскими песенками.[4]
«Он меня пугает», ― сообразил Самгин.
Тагильский вытер платком лысину и надел шляпу. Самгин, наоборот, чувствовал тягостный сырой холод в груди, липкую, почти ледяную мокрядь на лице. Тревожил вопрос: зачем этот толстяк устроил ему свидание с Безбедовым?[26]
Всходя на мост, она продолжала:
― Нельзя же говорить такие вещи просто так. Не слушайте, я говорю для себя. Например, он сказал, что ноги мои похожи… нет, не думайте, он никогда не видел их! Но он говорил мне слова, от которых теряешь рассудок. Нет, я не знаю, Николай! Она посмотрела на надкушенное яблоко; фу, как десны от него щемит!
Щемило десны и отдавалось в сердце. Сама того не понимая, она по-детски выдавала тайну, на которую, в сущности, и сама не имела еще права; Черимова так и обдало жаром посреди знобящей, колючей мокряди.
― И… и он вполне честен в отношении вас, Женя? ― непрямодушно спросил он.[27]
Возвращались поздно ― не понять было в чёрной осенней мокряди, который час. Ахмет сказал, что его часы остановились. Он провожал ее, они долго шептались и целовались под чужими воротами, прежде чем расстаться.[28]
― Признаюсь, ― продолжал Яхно с улыбкой, ― вчера я даже немного приуныл, поглядывая на небо. Неужели, думаю, будет продолжаться это бабье лето? А сегодня у меня, честное слово, отлегло от сердца. Поглядите, как обложило, а? Это надолго! На неделю, а то и больше. Нет, нам здорово повезло! Очень здорово!
Все молча, с недоумением слушали комиссара. Затем один коренастый сержант в мокрой помятой пилотке, высунувшись из-за комля ближней ели, недоверчиво спросил:
― Чем же она, эта мокрядь, нравится вам, товарищ комиссар? При такой погоде сгнием на корню!
― Чем нравится? ― переспросил Яхно, приглядываясь к сержанту, и улыбчивое лицо комиссара сделалось строгим. ― А тем, что она помогает нам в войне, товарищ сержант! Она помогает сейчас нашим войскам задерживать немцев![7]
А уж Матвея признала полиция и жители соседних домов, пока он в мокрядь и стужу караулил у подъезда, даже полюбили за смирность, а генеральши кликали ковры выбить либо дров наколоть, и он все выполнял безвозмездно и с неизменным благодушием, понимая свое предназначение, но потом стал заметно печалиться, с тела спадать, так как уже прожился дотла.[29]
Так сидят они и ждут час, другой. Дождь прекращается, понемногу стихает ветер, однако все так же беснуются волны и такая же глубокая темень стоит вокруг. Давно миновал час, когда должен был пройти пароход, ― парохода нет, но они сидят и ждут: Чертов зуб нельзя оставить без ограждения. И чем дольше они сидят, тем Косте становится яснее, что самое трудное ― не переправа, не поиски бакена, а вот это неподвижное ожидание в холодной мокреди. Но как бы ни было трудно, ждать надо. Они сидят и ждут.[8]
— Но, товарищи, надо бы нашему председателю за войну сказать спасибо…
Это Илья Нетесов неуверенно подал голос от печки. Михаил поморщился, как от зубной боли: ну, будет сейчас мокряди. Бабы откроют свои шлюзы — затопят собрание слезами. Но, к его немалому удивлению, все молчали.[9]
Ничем другим и быть не могла эта отдельная среди рабочих полей неприкосновенная сень. Хотя ещё не было видно крестов, ни могил. Они ещё переходили дно разлога, перескакивали через мокредь (Иннокентий прыгнул хуже Клары, угодил одним ботинком в грязное, но она не подавала ему руки на перепрыг, чтобы не обидеть). Ещё поднимались, и неожиданно круто. Ни оградой, ни заборными столбами, ни канавой, ни валом, ― ничем не было кладбище обведено, только стояли по ровну эти старые берёзы, соединясь в верхах, а земля поля ровно и открыто, как воздух в воздух, переходила в густую славную мураву, без сорняков и почему-то невысокую, хотя не топтанную и не стриженную.[30]
А Клавдия Никифоровна, проводив мужа до входной двери, вернулась в комнату, подошла к окну и тоже увидела голубя, прибитого непогодой. Внизу, на дворе, чернела мокредь. По стеклу змейками сочился истаявший снег. «Ах ты господи, склизь-то какая, огорчилась Клавдия Никифоровна. ― И верно, хуже вчерашнего». Она открыла форточку и бросила на карниз горсть хлебных крошек, думая о своем старике: как бы не поскользнулся дорогой.[10]
И я ищу Егора. Я нахожу его в июньскомкраснолесье ― неутомимого и неунывающего. Я встречаю его в осенней мокряди ― серьезного и взъерошенного. Я жду его в морознойтишине ― задумчивого и светлого. Я вижу его в весеннем цветении ― терпеливого и нетерпеливого одновременно. И всегда поражаюсь, каким же он был разным ― разным для людей и разным для себя. И разной была его жизнь ― жизнь для себя и жизнь для людей.[31]
Она нервным жестом стряхивала пепел с сигареты в выдвинутую пепельницу, невнимательно остановив взгляд на водяной пыли, лужицами оседающей на капоте, и Никитин, разом ощутив промозглую влагу гамбургских улиц, постукивание капель по зонтам, запах синтетических плащей в теплоте магазинов, где уже бледно горел внутри неоновый свет, сказал по-русски:
― Как осенний день на Невском. А, Платон?
― Кисель, ― отозвался Самсонов, завозившись за спиной.
― Гамбургские прелести. Дождя нам не хватало еще здесь. Не могу, знаешь ли, с некоторых пер относиться к чёртовой мокряди с равнодушием утки. Опасаюсь закряхтеть от радикулита.
― Простите, пожалуйста, за интермедию на русском языке, ― сказал Никитин, обращаясь к госпоже Герберт, и пощелкал пальцами, подбирая фразу: ― Мы говорим о том, что старые солдаты не любят осень.[32].
Заискивали перед Кузьмичом вот почему: он был самый прочный и долговременный, остальные жили тут как бы на птичьих правах. То жили, то не жили, то шумели ордой, то заколачивали окна и двери, то появлялись, то исчезали, возникали другие, все путалось и менялось, а Граня и Кузьмич пребывали вечно на своем месте — в подвале, — в любое время года, в зимнюю стужу и в непролазную осеннюю мокрядь.[33]
Сеногной кончился к пятнице. Огнистое светило с самого утра утвердило себя в небе и ни с места. Никаких уступок мокряди. Сеноставы на Марьюше ожили, а Михаил, тот просто помолодел. Все дни были зарубы поперек лба, а теперь растаяли, смыло потом. Но вот пошли времена! В субботу — шабаш. До обеда гребли, метали, делали каждый что надо, а с обеда запокрикивали: «Родька, Родька! Где Родька?»[11]
Сашка поднялся. Конечно, надо идти, чего судьбу пытать, но неловко как-то и совестно ― вот он уходит, а ребята и небритый осунувшийся ротный должны остаться здесь, в этой погани и мокряди, и никто не знает, суждено ли кому из них уйти отсюда живым, как уходит сейчас он, Сашка. И топтался он на месте, все не решаясь стронуться, пока ротный не прикрикнул:
― Прирос ты, что ли![12]
Она не стала ни просить его, ни уговаривать ― из хаты доносились злые слова фельдфебеля, значит, он или офицер приказали часовому не пускать во двор.
«Чтоб вы посдыхали все!» ― мысленно сказала она себе и вернулась в истопку. Она поставила чугунок у порога, села на сенник и просидела так до тех пор, пока в истопку не влез Петрок. От него повеяло студеной мокрядью, хотя Петрок вовсе не казался озябшим или усталым, скорее веселым и довольным.
― Баба, живем! ― с необычным для него оживлением заговорил он прямо с порога.[34]
В Японии, читал Сошнин, полицейские сперва свалят бушующего пьяного человека, наручники на него наденут, после уж толковище с ним разводят. Да город-то Вейск находится совсем в другом конце Земли, в Японии солнце всходит, в Вейской стороне заходит, там сегодня плюс восемнадцать, зимние овощи на грядках зеленеют, здесь минус два и дождище льет, вроде бы целый век не переставая. Сошнин помочил голову под краном, тряхнул мокром во все стороны ― некому запрещать мокретью брызгать ― тоже полная свобода![35]
Он привык к одиночеству в бродячей лесовой жизни. В этой мокряди, в насквозь протекшей моховой тайге он умудрялся скорехонько сообразить костерок: выискивал сушину наметанным глазом еще с лодки, с реки, потому и приставал. Надирал связку бересты ― и вот уже завилось в дождевой мгле, запарило, зашипело, проклюнулось робкое пламя и заиграло, воткнут мытарь, закипает в котелке вода, ошкерена, распластана еще живая рыба, поспевает та редкостная семужья уха, которую может сообразить лишь потомственный северный рыбак.[14]
Фомин спустился по шаткой лестнице, отомкнул входную дверь. На пороге стоял Иван Афанасьевич Дмитревский. Великий актер морщился. Мокредь петербуржская смыла остатки радости с лица его, “яко грим”.
― Слыхал европски новости? ― вместо приветствий вопросил Дмитревский.[16]
― Не-е-е-ет! ― закричал Луньков и выметнулся из сторожки не помня как. Ветер гонял по двору дождь. За забором на столбе болталась лампа под колпаком… Луньков хватал и хватал ртом налетающую мокрядь. Утром, измученный, тащился он к проспекту и всё складывал спасительные для себя строчки: … Сегодня ночью я опять вспомнил старое, кошмарное, жуткое.[36]
Видишь, видишь своды огляди В нутренний свились крутень, Холодно в моросящей мокряди, Холодно в туни буден.
Небесами моросящими выплачусь ―
Сжалься, сердце, червонный витязь,
В чащи сильные синевы влачусь,
Мысли клубчатые, рушьтесь рвитесь![2]
— Божидар, «В небесах :: прозорных как волен я…», 26 августа 1914
Где туша движется копной медвежьей.
Сосун, он липовой балует лапой
Нутро торчащее, и, может, даже
В отвислый хвост ползет слюнина та же,
Чтоб обернулся конь гнедой в арапа.
Не кувыркнуться вещею кавуркой,
Под кожей, как под буркой, разлита
Живая мокредь; полоз ― калита ―
По-родственному селезенке юркой.[3]
Зачем водою окропляет
Залитые водой края?
Зачем он воду добавляет
Ко властной мокреди? Не зря ―
Юрод, копеечкой дарящий,
Во внутренних слезах царя.[15]