Араука́рия (лат.Araucaria, от названия чилийской провинции Арауко) — род вечнозелёныххвойных деревьев семейства Араукариевые, чаще всего высокие пальмоподные деревья с крупной и плоской хвоёй и крупными шишками. К примеру, вес шишки араукарии чилийской достигает 1,5 кг. Семена большей частью съедобны, древесина используется как строительный или декоративный материал.
Род Араукария включает 19 видов, распространённых в Австралии и на островах Новая Гвинея, Новая Каледония и Норфолк и 2 вида в Америке. Некоторые виды (лат.Araucaria angustifolia, лат.Araucaria araucana и др.) разводят как декоративные на Черноморском побережье Кавказа и южном берегу Крыма; лат.Araucaria heterophylla и лат.Araucaria bidwillii выращивают также как комнатные и оранжерейные растения.
...празднование свадьбы продолжается пять месяцев и на свадьбе все приглашенные с аппетитом едят белую глину, смешанную с листьями араукарии (туземное лакомство).[2]
Араукария, хвойное южноамериканское дерево, выглядит необычно. Змееобразные ветви с сочной зеленой хвоей расходятся от прямого стройного ствола. Кстати, с этим быстрорастущим деревом у садовника больше всего хлопот. Высота его каждые два-три года увеличивается почти на метр. Дважды пришлось разбирать пол под араукарией и опускать в землю кадку. Как сложится судьба этого дерева дальше, трудно сказать. У себя на родине араукарии живут по нескольку тысяч лет и достигают 75-метровой высоты.[6]
— Юрий Чуйков, «Сад в фойе», 1983
Самым необычным среди хвойных считается семейство араукариевых (Araucaria). Веточки и даже молодые части стволиков растений этого семейства покрыты почти вертикально стоящими чешуями жестких и колючих листьев длиной 4 см, шириной до 2,5 см. Каждый лист живет до 40 лет. Поскольку листья расположены очень плотно, ветка приобретает вид колючей колбаски, на которой боковые веточки появляются только в начале весеннего роста, дальше побег растет ровно. Молодые деревья араукарии (а ими считаются экземпляры в возрасте до 150 лет) удивительно декоративны и привлекают внимание посетителей ботанических садов Южного берега Крыма и Закавказья. В перспективе деревца превратятся в гигантов до 60 м высотой с диаметром ствола 1,5 м. Семена они дадут лишь на 40-50-й год, причем длина некоторых из них может достигать 5 см ― это самые крупные из семян всех хвойных. Внутри их ― ядра, как у кедрового ореха, но значительно крупнее. Семян на араукарии бывает очень немного: на каждом дереве вырастает всего 20-30 шишек ― значительно меньше, чем у любой из ёлок. В оранжереях Европы встречается араукария разнолистная (A. heterophylla). У себя на родине, в тропиках на Новой Гвинее, это дерево достигает 70 м в высоту при диаметре ствола 1,5 м и обладает удивительной способностью менять после 40 лет роста листья с игловидных на чешуевидные. Внешний вид растения меняется так резко, что его просто невозможно узнать. Араукарию разнолистную довольно часто разводят в комнатных условиях. Размножается она черенками, но из черенка с боковой ветки получается «ползучая» форма, ее побеги не образуют вертикальных стеблей.[9]
Как настаивал отцовский, в детстве выученный нашим юношей наизусть добровольно, учебник топографии, прежде всего следовало определиться на местности. Он и определился, исследовал подходы к санаторию, высмотрел все командующие местностью высотки, словно собирался установить на них пулемётные гнезда (именно эти крайние меры рекомендовал отцовский старый учебник), и занял наблюдательную позицию на лучшей из высоток, поместившись под вечнозеленым деревом из породы хвойных. «Уж не чилийская ли это араукария?» ― подумал наш герой, в прошлом следопыт и естественник. Кора у дерева была неестественно красной, и оно испускало характерный для южной растительности острый кисловатый запах. Камни и нагромождения мелких скал скрывали нашего героя, и с дороги заметить его было невозможно.[10]
Словом, жизнь была так себе. Но и в этой трудной жизни открылось для меня много интересных и необычных вещей. Например, у папы в кабинете поставили маленькую железную печку под названием «буржуйка», и мне ее разрешали растапливать. (При моей страсти к огню это было подлинное наслаждение.) На этой буржуйке мама с няней пекли прекрасное печенье из кофейной гущи и картофельных очисток. С этим печеньем пили морковный чай. А на Рождество вместо ёлки я нарядила цветок араукарии. Получилось очень красиво, и мама меня хвалила, что я так хорошо все устроила.[7]
Вечерние тени сгущались в роще миртов и лавров; их зелёные кущи сливались в чёрную массу. Но вот они поредели и расступились: он вышел на маленькую поляну.
Посреди высокая струя фонтана подымалась из пасти бронзового дельфина, обнявшего сирену; хрустальные брызги беззвучно падали на луг гелиотропов. Большая ваза белела на золотом пьедестале; павлин спал на краю, уткнув голову под крыло и распустив пышный хвост на белый мрамор. Весь сад точно спал волшебным сном. Казалось, что за этими воздушными араукариями стоит дворец спящей царевны.[11]
Вы можете описать свадебные обычаи на островах Спасения или на острове Тристан д’Акунья. Можете привести даже самые нелепые обычаи: в день свадьбы, например, жениха обваривают кипятком, после чего он, по туземному поверью, будто бы горячее любит жену, а невесте вырывают передние зубы и вставляют их на место глаз (символ верности. Отметить полный контраст дикарской психологии с культурным русским поверьем: «возьми глаза в зубы»). Можете добавить, что празднование свадьбы продолжается пять месяцев и на свадьбе все приглашенные с аппетитом едят белую глину, смешанную с листьями араукарии (туземное лакомство).
Эта заметка тоже совершенно безопасна в смысле достоверности. Ни один из ваших читателей не устроит себе такой свадьбы, а дикари островов Спасения или Тристан д’Акунья не будут писать писем в редакцию, с опровержением, потому что ваше издание едва ли попадет к ним в руки.[2]
— Что? — крикнул инженер багровея. — Двадцать рублей? За прекрасный гостиный гарнитур? Мусик! Ты слышишь? Это все-таки псих! Ей-богу, псих!
— Я не псих, А единственно выполняя волю пославшей мя жены…
— О ч-черт, — сказал инженер, — опять ползать начал! Мусик! Он опять ползает!
— Назначьте же цену, — стенал отец Федор, осмотрительно биясь головой о ствол араукарии.
— Не портите дерева, чудак вы человек! Мусик, он, кажется, не псих. Просто, как видно, расстроен человек болезнью жены. Продать ему разве стулья, а? Отвяжется, а? А то он лоб разобьет!
— А мы на чем сидеть будем? — спросила Мусик.:
— Купим другие.
— Это за двадцать-то рублей?
— За двадцать я, положим, не продам. Положим, не продам я и за двести… А за двести пятьдесят продам.
Ответом послужил страшный удар головой о драцену.[3]
На сосновых незастекленных полках покоились труды инженерных ферейнов, технические словари, научная периодика и дремали классики электрофизики. Для работы имелся тут длинный, как койка, стол, да еще жесткая, как стол, койка, чтобы спать; кроме того, здесь же десятый год сохла араукария в кадке и еще притулился старомодный термоэлектрический прибор, стоявший без заметного употребления. Когда очередная работа не нуждалась в лабораторном опыте, Сергей Андреич энергично ходил по комнате, рассеянным взором блуждая по пятнистым стенам. <...> Грузовик, взятый из института, одним колесом наступал на тротуар. Колючая тишина стояла на половине Анны Евграфовны. Извозчик, синяя личность в заерзанном халате, нес на вытянутых руках электрический прибор и приговаривал: «Почтенная вещь, почтенная». Вытащил он ее вполне благополучно и грохнул о пол только на новой квартире. Араукария, едва ее подняли, сразу осыпала всю свою хвою, ― двадцатилетний процесс закончился; так и оставили ее торчать сохлой вешкой на скутаревском пути. Сергей Андреич торопился: в окна глазели рожи.[12]
В одном из промелькнувших домиков действительно над оконной нишей гном держал решетчатый фонарь. Над высокой крышей другого могла гаснуть в небе золотая гарь, и на её фоне чернели рога араукарии. Чёрные, как бы обугленные деревья, настолько мёртвые, что, казалось, дальше так продолжаться не может и они должны или перестать существовать, или наконец воскреснуть: хоть немножко зазеленеть. А между тем во многих крошечных палисадниках мимо нас проносились кусты, сплошь осыпанные жёлтыми цветами, но без малейшей примеси зелени. Никаких листьев, только цветы; уже явно не зимние, но ещё далеко и не весенние, а какие-то странные, преждевременные выходцы из таинственной области вечной весны.[5]
Он знал слова Форт-Брэгг, Нью-Йорк, Тихуана, Лиза, Миллениум, но они означали для него ровно столько, сколько могут означать любые другие слова ― например, мракобесие. Об этом слове он и думал, подставляя к нему залетных попутчиков: мракобесие катаракты, мракобесие перпендикуляров, мракобесие катарсиса… больше всего ему понравилось ― мракобесие араукарии. Последнее мракобесие араукарии. Вот этого ты и ждал: новый век перпендикулярного катарсиса; люди летают на машинах на другие планеты, поймали снежного человека, изобрели бессмертие.[8]
— Вадим Месяц, «Лечение электричеством» (роман из 84-х фрагментов Востока и 74-х фрагментов Запада), 2001
В лесах алоэ и араукарий,
В густой листве бананов и мимоз ―
Следы развалин; к ним факир и парий
Порой идут, цепляясь в кущах роз.[13]
— Константин Случевский, «Последний завет» (из цикла «Баллады, фантазии и сказы»), 1895
Читал одинокую мудрость я в книге, Где ум по пределам плывет — И вот мне припомнились мертвые бриги Глубоко, под пологом вод.
Я ваш, океаны земных полушарий!
Ах, снова я отрок в пути.
Я — в плаваньи дальнем в страну араукарий,
Я полюс мечтаю найти.[14].
Удар, другой, пассаж, ― и сразу
В шаров молочный ореол Шопена траурная фраза
Вплывает, как больной орёл.
Под ним ― угар араукарий,
Но глух, как будто что обрел,
Обрывы донизу обшаря,
Недвижный Днепр, ночной Подол.[4]
В другой скрыт старый дух
Конторки карей
За мягкий ёжик двух
Араукарий.
Куст фуксии, алоэ,
Горшок азалий Зимой тепло жилое
Здесь запасали. Отапливалось всласть
Не всё подряд
В дому, а только часть
Палат.[17]
— Георгий Оболдуев, «Удел твой, человек...» (из сборника «Я видел»), 1952
.svg){kind=logo}
