Искусство лёгких касаний

«Искусство лёгких касаний» — авторский сборник Виктора Пелевина из трёх повестей, опубликованный в августе 2019 года. Первую часть «Сатурн почти не виден» составили «Иакинф» и заглавная, вторую «Бой после победы» — «Столыпин» (продолжение романа «Тайные виды на гору Фудзи»).

Искусство лёгких касаний

… роман заметного, но противоречивого и спорного российского историка и философа К. П. Голгофского «Искусство Лёгких Касаний» (в первом издании довольно неуклюже названный «Химеры и Шимеры»). <…> Наш автор не любит критиков. Но мы не имеем никакого отношения к третьей древнейшей профессии — и не будем слепить читателя лучами правильного мировидения, озаряющими вселенную из глубин нашего честного сердца. Во всяком случае, в каждом абзаце. Наша цель проще. <…> «Синопсис для VIPов»…

В сущности, книга Голгофского построена по тому же принципу, что и все бесконечные коды-да-винчи, свинченные за последние двадцать лет в книггерских потогонках из ржавых постмодернистских запчастей: цепочка преступлений и сюжетных поворотов, сопровождаемая сбором информации. Герои бегают, стреляют, уворачиваются от пуль, а перед читателем постепенно собирается некий информационный пазл — как правило, такой же пустой и стерильный, как породившая его культура. Удивительное рядом, пророчески пел когда-то российский бард, но оно запрещено.

… страшноватых каменных монстров, которыми украшали когда-то крыши и фасады готических соборов <…> — словом, средневековые мозги на спорынье.

Гаргойли нисходят на мир из духовных пространств, чтобы развернуть наше бытие согласно высшим волениям. Их могут инспирировать силы, называемые в богословии ангелами и демонами — поэтому естественно, что они часто входят в конфликт друг с другом. Однако вовсе не из-за судеб людского рода. «Два мексиканских картеля, — цинично поясняет Голгофский, — вряд ли начнут войну из-за термитника, но могут годами отжимать друг у друга территорию, где он вспучился…» Гаргойли — это зыбкие подобия ангелов и демонов, своего рода временные муляжи и пугала. Могучие сущности лепят их с себя, чтобы поставить эдакими регулировщиками на перекрёстках человеческого духа.

— Перед нами просто очередная маска величайшего из древних могуществ, которое одним своим ликом повёрнуто к современности, а другим, архаичным, ещё привечает поклоняющихся ему по старинному обряду… <…> мы со всех сторон окружены мёртвыми религиями, до сих пор делающими вид, что они есть — а управляет нами воля тайного, могучего и очень реального божества, которое делает вид, что его нет. Ибо один из главных постулатов культа Разума в том, что бога нет, а есть… Разум. <…> Но сущность эта скрыта только от черни, от тех послушных безропотных бедняг, которых сплавляют в смерть на айфонах.

Бонье <…> ставит «Натали» Жильбера Беко — весьма известную песню из шестидесятых. — Вот образ России, которую я люблю, — говорит он. <…> Надменный и хриплый французский голос рассказывает о секс-туризме в Москве — стакан вина, революсьон д’Октобре, неизбывное «кафе «Пушкин», натурально, сама Натали — и вдруг музыка как бы взрывается исступлённым танцем мамелюков из КГБ, уже в сиську пьяных, но все ещё искательно пляшущих перед высоким французским гостем под страхом партийного выговора… <…> — Не могли бы вы станцевать под эту песню? <…> В русском танце <…> сохранилось что-то степное и монгольское. Древнее и настоящее. <…> Голгофский пускается в пляс. Он отлично понимает, чего хочет Бонье — и, проходясь перед собеседником вольной волжской присядкой, старательно думает о выплатах по ипотеке.

Технология татуировок ноосферы в той форме, в какой она была известна Египту и Вавилону <…> исчезла ещё в поздней античности. Но сама способность оккультных практиков создавать в пространстве ума ощутимое для всех облако смыслов, используя отнимаемую жизнь, сохранялась всегда. Навык этот, однако, подвергся такому же жестокому вырождению, как и другие древние умения. Если верить Солкинду, <…> египетские маги использовали энергию «ка», мастерски переплетая её вкрапления с общим узором психического поля планеты; результат сохранялся тысячелетиями. Но на излёте Средних веков алхимики и маги использовали уже не столько жизненную силу убиваемых существ, сколько сырую энергию их страдания. Если продолжить аналогию с татуировкой, <…> то вместо втирания краски в мельчайшие проколы, как поступала древность, колдуны Средневековья делали акцент на сам укол — чтобы, так сказать, дольше сохранялась вызванная им краснота. Стойких пигментов у них уже не было.

— Создатели химер давно поставили своё производство на промышленную основу, мой друг. Они используют для этого все возможности современного мира — от фабрик, где массово забивают скот, до, увы, концлагерей. И занимаются этим не наши с вами братья-каменщики, а куда более приземлённые и недобрые силы… Как вы полагаете, почему нашу прессу называют «корпоративной»? Это от «corpus», «тело».

На ночном допросе небритый молодой следователь напоминает Голгофскому, что во Франции наказывают не секс-работниц, а их клиентов. <…> Голгофский говорит, что <…> он не собирался грешить. Поскольку в момент задержания он был одет, доказать его умысел сложно. Следователь куда-то звонит и после этого долго пытается выудить из Голгофского признание, что это он заставил путан надеть жёлтые жилеты, выполняя задание российских спецслужб. Голгофский не сдаётся: — Нет, мсье, нет. Вы же француз и должны понять — я в такой ситуации мог бы попросить их разве что снять жилеты… Но никак не надеть. Клянусь химерами Нотр-Дама, бляди напялили их сами…

Он забредает к известной парижской гадалке на картах Таро (она же профессор философии и филологии, ученица Жака Дерриды и депутат-трансвестит)…

Про маркиза де Сада известно, наверное, всё — трудно найти другую жизнь, изученную настолько же подробно. Непонятно, почему он до сих пор не поднят на прогрессивные знамёна и штандарты в качестве одного из благородных профилей а-ля Маркс-Энгельс-Ленин (маркиз — очень похожий, в сущности, дворянин, служивший народу в годину революции). Этого человека несколько раз приговаривали к смерти <…> за «содомию». Причём даже не с мужчиной, а с женщиной. По тем временам это было страшное обвинение <…>. Понятно, что возводили подобные обвинения тогда, когда желали расправиться с человеком за что-то другое, о чём не хотели говорить.

В двадцать первом веке изображать из себя Дон Жуана — это примерно то же самое, что в двадцатом публично планировать подкоп под Кремлёвской стеной. Вот, кстати, как об этом пишет сам автор: «НКВД не дремлет, и есть волнующая поэтическая несправедливость в том, что болтливого сердцееда в наши дни карает не кто-то, а внучки и правнучки особистов, охранявших когда-то фаллические башни Кремля. Здесь можно, наверное, говорить о циркуляции одной и той же энергии, приноравливающейся к разным эпохам: вода становится то паром в бронепоезде Троцкого, то острым гулаговским льдом, то вагинальной секрецией на службе добра и прогресса…» Сомнительная метафора — но хорошо уже и то, что Голгофский побаивается крепких зубов освобождённой вагины. С этого и начинается гендерная справедливость. Впрочем, при всём нашем сочувствии радикальному феминизму мы уверены, что ни одна из активисток, возвысивших свой голос против тестостеронового ублюдка, так и не прочла роман Голгофского до конца (иначе в нашем дайджесте не было бы необходимости). Зато все они, конечно, подробно изучили те три главы, где речь идёт о романе Голгофского с Ириной. Голгофского — справедливо, на наш взгляд — обвиняют в мизогинии. Он подходит к женщинам совсем не так, как следовало бы в двадцать первом веке. Он любит их телесно и индивидуально, а не общественно и коллективно в лице их идейно-политического авангарда, то есть в прогрессивном смысле не любит вовсе. А это, как ни крути, мизогиния и есть — причём отягчённая объективацией. Голгофский сам подставляет активисткам и правую щёку, и левую, и многое другое. Сообщим по секрету, что у распри этой долгая предыстория — наш автор далеко не всегда бывает так элегично элегантен, как в этом романе. Вот что, к примеру, он писал под псевдонимом «Онан-Варвар» в колонке для мужского интеллектуального сайта «Альфа Х~Й» <…>: «Любая дурочка-товаровед из сраного онлайн-путеводителя по недорогим ресторанам может сегодня невообразимо поднять статус своего высказывания, хуесося враждебную пельменную с позиций т. н. «прогрессивной повестки» — и потребители будут доверчиво принимать эту анфакабл @#$%&*, кое-как транслирующую не до конца понятные ей запахи с чужой кухни, за юную совесть мира, на которую не грех и подрочить. Моральное негодование, как и было сказано — кратчайший путь в кэш… Однако если отбросить раздражение и говорить серьёзно, за всеми этими девичьими попытками инкорпорировать в локальный дискурс фрагменты американского культурного кода стоит на самом деле тот же заблудившийся, но не менее от этого трогательный репродуктивный импульс рептильного мозга, который заставляет телочку попроще вынимать перед самцами последний айфон… Мы же не требуем от киски глубокого понимания того, как эта штука работает, почему оказалась у неё в сумочке и зачем она на самом деле вытаскивает её сейчас из своего влагалища. С разносчицами приблудных нарративов и прочей микроинфлюэнцы следует вести себя так же снисходительно. Только сострадание, только любовь, только личная гигиена…» <…> Вот что Онан-Варвар пишет по другому поводу: «Отцы и деды помнят, что в прошлом веке существовал стандартный стилистический идентификатор: идёшь по московской улице в правильно протертых синих джинсах (ценился особый оттенок небесной голубизны) — и ты уже не какой-то там Павлик Морозов, а нормальный алхимизированный герой, стряхнувший с ног совдеповский прах. Сейчас, после нескольких катастроек, кажется, что такого больше не может быть — но только на первый взгляд. Потому что любой рыцарь прогрессивного образа (они сегодня похожи на бородатых женщин), сочащийся у себя в бложике идеологией и лексиконом американского фрик-шоу — это всё тот же грустный совдеповский дебил, выгуливающий на райене свой новенький синий деним за неделю до общесемейного пиздеца. Но кого упрекнёшь? Герой нашего времени, увы, чаще всего сводится к невостребованной брачной раскраске, тихо дрочащей в углу на навеянную интернетом мечту». <…> Но вот употреблять, даже в шутку, оборот «кровавые зверства пиздофашизма» (sic!) Константину Параклетовичу не стоило бы совсем. По степени безвкусия это можно сравнить разве что с идиотскими попытками издателей объявить пожар Собора Парижской Богоматери пиар-акцией, приуроченной к первому изданию «Химер и Шимер».

«Она просовывала свои пальчики сквозь густой лес волос на моей груди так опасливо, что мне казалось, будто это пять юных солдат бредут сквозь кишащий партизанами лес — и действительно, милых зазевавшихся бедняжек тут же брали в плен и подвергали целому ряду сомнительных процедур в лучших традициях французского маркиза, о котором я столько говорил в прошлых главах…» <…> А то, что Голгофский пишет о поведении нежных розовых сосочков под его шершавым как плакат языком, мы вообще не решимся повторить в текущем политическом климате.

… мужчина пристраивает партнёршу сверху опрокинутым раком («сажал её в кресло из своей плоти»…

«…американские левые, эти всеядные апроприаторы-ксеноморфы, эти пухлые бенефициары транснационального вампиризма, косящие под его врагов, эти играющие во фронду котята ЦРУ, превратившие «сопротивление» в привилегированный костюмированный хэллоуин, охраняемый семнадцатью спецслужбами… Какая мерзость — и какой восторг совершенства!»

… вся так называемая немецкая философия, как новогодняя ёлка, увенчивается шпилем «Аненербе»…

«Вниманию будущих исследователей, — отмечает Голгофский в непонятной уверенности, что кто-то пойдёт по его стопам, — вместо Балета телевидения ГДР достаточно будет посмотреть последние клипы Раммштайна — но я, к сожалению, набрёл на этих генетических дублеров слишком поздно». Когда немецкая культурная смесь начинает лезть у Голгофского из ушей, он решает, что готов к контакту.

На стенах в гостиной висят большой радужный портрет Элтона Джона, фото Обамы в Берлине и постер немецкой партии Зелёных. Все тайные нацисты, думает Голгофский, несчастны по-разному, но маскируются одинаково.

… яркое, пёстрое, пафосное, самоуверенное и не просто бесстыдное, а где-то даже нагловатое покаяние, выдержанное в эстетике турецкого цирка («неясно, — замечает в скобках Голгофский, — отчего в России так боятся призывов покаяться — в двадцать первом веке пора уже допереть, что совесть не химера, а медийная презентация»). <…> это назойливая торговля деривативами своего раскаяния при всяком уместном и неуместном случае, общенемецкая культурная технология послевоенных лет, благодаря которой современные либеральные немцы ухитрились нажить на Холокосте куда больший моральный капитал, чем даже евреи.

— Несли обычный нацистский бред. Говорили, что готовят какие-то письмена для будущих поколений. Что письмена эти будут скрыты после поражения целых сто лет. Германия в это время будет унижена — народ-хозяин будет изображать из себя… э-э-э… они формулировали грубо, <…> но если сказать по-современному — эколога-гомосексуалиста с нечёткой расовой принадлежностью, у которого на рту висит большой замок. Но вот потом, потом <…> под гуманитарные разговорчики немцы снова вооружатся и сбросят с себя ярмо стыда, письмена «Аненербе» станут видны, и народ-хозяин опять воспримет их в своё сердце. И вот тогда начнётся третий, последний поход… Великий поход…

… мощное черноморское присутствие необходимо России с геомистической точки зрения. <…> Европа тайно тяготеет к воссозданию Римской империи: даже беженцев принимают в основном с тех территорий, где располагались римские провинции. <…> Боясь спугнуть информатора, Голгофский ни с чем не спорит. — Геомистика <…> учит, что единственный шанс России остаться в Европе — это сохранить как можно больше территорий, где когда-то существовала греко-римская культура. Это как всунуть ногу в просвет закрывающейся двери, а поскольку наши недруги закрывают дверь весьма упорно, надо, чтобы на этой ноге был очень прочный боти…

«Многие погибшие в двадцатом веке — крестьяне бывшей Российской империи, узники нацистских лагерей, страдальцы ГУЛАГа, жертвы Рынкомора и так далее — были принесены в жертву Разуму… Именно так: человек прикладывал к реальности передовые теории своего времени, и Разум требовал от него действий в соответствии с ними. Разум говорил, что счастье человечества совсем рядом, если решить вопрос с… (подставить нужное). И тот же Разум призывал не бояться социальной хирургии… «Это уже потом, ретроспективно, подобные практики объявят злом. А тогда это было трудным добром, на котором стоял самый надёжный из штампов: «Утверждаю. Разум». В этом смысле Германия сороковых мало чем отличалась от России тридцатых или девяностых. Различались только конкретные технологии умерщвления людей — и медийно-культурная подтанцовка…»

«Ничего нового в изготовлении разрушительных химер для атаки других культур и народов нет: лекала русских революций любовно выпиливали в Берлине, Цюрихе и Лондоне, а про недавние события мы даже не говорим… Но, как сказали бы военные, механизм доставки и развёртывания химер прежде был сложен и замысловат: пломбированные вагоны, завербованные секретари ЦК, неполживое художественное слово и прочий громоздкий реквизит. В двадцать первом веке гибридная война уже не нуждается в подобных костылях». <…> Речь идёт о вмешательстве России в политические и культурные процессы свободных рыночных демократий. Мы все, конечно, слышали эти инвективы. И склонны в глубине души им верить. Что бы ни утверждали казённые пропагандисты, трудно поверить, что столько дыма может подняться совсем без огня <…>. С другой стороны, десяток-другой твиттер-ботов, агитирующих против Киллари, поддельные фейсбучные группы, сеющие рознь среди негров в Тампе (Флорида), боевые мемы калибра «не дрочи, а то не сможешь обнять Иисуса», уверения английской пенсионерки, что её лично увлёк в пучину Брекзита переодетый путинский повар, и т. д. — всё это звучит занятно, но не слишком серьёзно.

Упомянув про «objet petite a», он, видимо, вспоминает читанного в юности Лакана и уносится в длинное отступление про «пронизывающее русскую культуру мещанское стремление «выставиться в Париже» <…>. Это, по мысли Голгофского, и есть «фундаментальнейшая мотивация всего российского искусства и обслуживающей его куртуазной бюрократии» <…>. «Прибили яйца к паркету, виляют жопой на сцене. О чём это? Да вот об этом самом. Лучше бы просто мазали блевоту по стенам, было бы не так гадко. Но в том-то и дело, что мазать её будут не просто, а в тех же видах… Вот это и есть «objet petite п» нашего художника. Вот почему передовое российское искусство — почти всегда такое провинциальное мещанское говно, каким бы международным авангардом оно ни прикидывалось: в самом своём сердце оно старается не решить что-то вечное и важное, а «выставиться в Париже», точно так же, как российский олигарх мечтает не полететь на Марс, а выехать на IPO в Лондон. В пупочной чакре всего здешнего совриска и «русского богатого» мерцает вот это «petite п», оно просвечивает сквозь любые вуали, и в каждом сосуде «прекрасного и утончённого» неизбежно будет булькать эта эссенция, трансформирующая в тухлые помои и всё остальное… И ладно бы искусство, скажет тут русский человек с хорошей генетической памятью, но ведь те же самые люди уже триста лет работают у нас то царями, то вождями. Вот почему, Ваня, тебя с такой пугающей регулярностью возят умирать на европейских фронтах, когда там колонии делят, а в остальное время даже и пускают туда не особо…» <…> Не без удовольствия возвращаемся от этой нелепой инвективы в полный весенней надежды мир трансов, куда залетел тёмным филином К. П. Голгофский. Отметим только, что наш автор клеймит российский «objet petite п» с помощью французского же инструментария, чувствуя в душе, что иначе выйдет слишком ватно и российский культурный организм не срезонирует. Или он тоже надеется напечатать свой опус в Париже? <…> он, как древний кит, терпеливо фильтрует своими усами проблемы постсоветской молодёжи («пару раз, — пишет он, — меня посещало чувство, что теперь я никогда уже не смогу смотреть на юные лица без печали…»). <…> Отрадно видеть, что даже зачерствелое сердце Онана-Варвара открывается прогрессивным ветрам, когда возможен моральный профит.

Голгофский заказывает «Крок-мадам» и «Крок-месье» и требует смешать их на одном блюде до полной гендерной нейтральности. В.С. хохочет. Атмосфера несколько разряжается; как романтично формулирует Голгофский, «общая аура предательства и измены окутывает нас спасительным тёмным коконом…»

— Вы неплохо отработали по Брекзиту. <…> — О да, — соглашается В.С. — Если бы не ляпы. <…> Работал продукт примерно так <…> — англичанин читает какой-нибудь безобидный твит и вдруг чувствует себя гражданином великой Британской Империи, глядящим через канал на кровавую европейскую бучу. Слева Киплинг, справа тоже Киплинг, а там — кишащая немытыми мигрантами нищета, кряхтящая под воспрявшими краутами Европка, веками тянувшая к горлу Британии свои скрюченные пальцы… Германия всего в шаге от своей вечной цели: захватить гордый остров, подчинить его своим правилам и параграфам… Но нет, не перевелись ещё свободные бриты в земле русской!

— Задачей Изюмина было прорыть в здоровой и рациональной американской психике как можно больше абсурдных нор и дыр, постепенно превращая её в нечто среднее между прогнившим термитником и передержанным сыром «рокфор». Изюмин объяснял начальству, что объём внедрённого в американскую культурную норму абсурда и левого идиотизма в какой-то момент станет критическим, и количество перейдёт в качество. И американская культура просто <…> обрушится внутрь самой себя. И тогда Россия восторжествует… <…> все семидесятые и восьмидесятые в Америку просачивались замаскированные под выезжающих евреев агенты КГБ и ГРУ — государство тихонько снабжало их требуемым «пятым пунктом» <…>. Приветливая и доверчивая Америка, улыбаясь, встречала курносых блондинистых «евреев», которые ныряли в великий плавильный котёл, но и не думали честно в нём плавиться <…>. Тихонько отгребая в сторону, они затаивались среди шлака и следили оттуда за происходящим холодными водянистыми глазами. <…> Его задачей было разрушить то главное, что делало Америку Америкой — ясный, рациональный и свободный американский ум. В идеале он хотел превратить США в такое же тупое и лживое общество, каким был Советский Союз семидесятых. Задачей Изюмина было свернуть свободу слова и создать в Америке омерзительную и душную атмосферу лицемерия, страха и лжи, погубившую Советский Союз. С той же аморалкой, парткомом, кучей запретных тем и избирательным правосудием <…>. Изюмин собирался ввести race fluidity. Расовую подвижность, если по-русски. <…> Он рассуждал так — гендерную подвижность мы уже внедрили. Но если можно быть мужчиной в теле женщины, почему нельзя быть негром или индейцем в белом туловище, и наоборот? Особенно если это несёт социальную выгоду? У них такое уже вовсю практикуют разные сенаторши, но мэйнстримом это пока не стало. Изюмин хотел, чтобы выбор осуществлял сам человек в детстве, пересматривал его в любое время, и это право стало таким же незыблемым, как право на выбор гендера. Изюмин полагал, что остатки здравого смысла в американском массовом сознании после этого окончательно сойдут на нет. <…> помню один вечер. Изюмин сначала долго слушал китайскую музыку. Пекинскую оперу, если не ошибаюсь. Что-то про любовь, как он объяснял — а по мне, словно мартышку ножовкой пилят. А потом говорит: пацаны, а почему бы нам немного не подправить американскую сексуальность?

Голгофский обращает внимание на это повторяющееся «открыть глаза общественности». Трудно, наверное, лучше объяснить в одной фразе, как химера раскрывается в массовом сознании при своей активации.

— Последнее, что я делал лично — это химеру по общей теории относительности. Смысл был такой, что она расистская, потому что в разработке не участвовал ни один негр. У них в академических кругах такое сразу приживается, два раза стучать не надо. Но в основном внедряли социализм. Изюмин говорил так: ещё десять лет проживу, и будет там совок образца семьдесят девятого года. <…> Всё время повторял — у них там будет не республика, а сказка с нашим концом. Сначала введём диктатуру меньшинств. То есть не самих меньшинств, ясное дело, а прогрессивных комиссаров, говорящих от их имени. А ещё лучше комиссарш. И одновременно прокурорш. <…> Назовём это диктатурой общественного мнения. Потом отменим свободу слова под предлогом борьбы с hate speech — для всех, кроме наших. А затем посадим на царство какую-нибудь дурочку-социалистку или Берни. И получим вместо Америки большую невротизированную Венесуэлу с триллионными долгами. <…> В последние годы его подразделение работало над формированием критической культурной ситуации, которую он называл «deplorables vs. unfuckables»…

— Но что произойдёт, если республиканскому сенату на секретном заседании предоставят доказательства, что вся американская политкорректность создана на ферме ГРУ? Наверное, они сразу поднимут в воздух стратегическую авиацию… <…> В Кремле пришли к выводу, что уничтожать Америку нам невыгодно. Знаете, как с Римом — его многие не любили, но когда он рухнул, поднялось такое геополитическое цунами, что утонули все враги. Америка — это позвоночник современного мира. Мы можем не любить её, но если сломать этот позвоночник, плохо будет всем. <…> а Изюмин закусил удила… Говорил, что Америка никакой не Рим, а Карфаген, прикинувшийся Римом. А мы — это Рим, который назначили Карфагеном. Или нас надо в жертву принести, или их. <…> он всё-таки решился завершить свою Царь-химеру. И когда наверху узнали, что она уже развёрнута… — <…> Что это за Царь-химера? — Химера последнего удара. Ноосферная супербомба мощностью в пятьдесят тысяч индюшек. Как бы замковый камень в том здании, которое Изюмин строил двадцать лет. Завершающий аккорд. <…> чтобы заставить их ясно увидеть ту шизофреническую оруэлловскую звероферму, которой стала Америка в результате трусливой диверсии российских спецслужб, и была разработана Царь-химера. <…> американцы должны были увидеть своих корпоративных журналистов как <…> блядей без страха и упрёка, которые даже за пять минут до атомного взрыва будут работать над своим резюме. <…> Ещё, помню, там было выражение «сучки в витрине». <…> Знаете, сегодня журналисты формируют себе в твиттере профессиональный профиль, <…> витринку, где их хозяйство разложено по прилавку — чтобы проще было нанимать. Царь-химера заставила бы американцев воспринимать журналистов как порноактёров, ежедневно выкладывающих в сеть свои снимки с воткнутыми в интимные отверстия матрёшками… А самих порноактёров она заставила бы соревноваться, кто засунет матрёшку глубже. <…> корпорации, распускающие в духовной тьме свою хайтек-паутину для сбора монеток с глазниц будущих мертвецов… <…> Самое главное — удар по identity. Царь-химера как бы создавала кривое зеркало, где американец видел на своём месте зависимое, запуганное и предельно озабоченное личным выживанием существо, от которого на каждом шагу требуется демонстрация верных политических взглядов и казённого патриотизма. Таким же примерно был советский человек семидесятых. Поэтому конечная линия развёртывания химеры была обозначена так: современная Америка — это тоталитарный совок семьдесят девятого года с ЛГБТ на месте комсомола, корпоративным менеджментом на месте КПСС, сексуальной репрессией на месте сексуальной репрессии и зарёй социализма на месте зари социализма… <…> Разница, говорил он, в том, что в совок семьдесят девятого года можно было привезти джинсы из Америки, а сегодняшняя Америка — это такой совок, в который джинсы уже никто не привезёт. Из того совка можно было уехать, а из этого некуда. И «Голоса Америки» в нём тоже нет и не будет. Только три чуть разных «Правды» и один многоликий бессмертный Брежнев, который яростно борется сам с собой за право отсосать у Биб… <…> Дело не в идеалах, которые провозглашает американская культурная революция. Дело в том, что все эти идеалы — просто намалёванные на кумаче дацзыбао над строящейся зверофермой. Американцы этого не видят, потому что никогда в таком месте ещё не жили. А нам это очевидно, потому что это наш национальный архитектурный стиль. <…> Формируемое царь-химерой тройное неверие — в политику, в медиа и в будущее — должно было полностью сокрушить американскую душу. А затем следовало дождаться очередной большой рецессии, чтобы материальный кризис наложился на духовный. Тогда, говорил Изюмин, в Америке начнутся войны клоунов… <…> Изюмин говорил, что американцы называют свою реальность «clown world». Каков приход, таков и бунт. Сначала запылает цветная во всех всех смыслах революция, которая сильно подпалит здание цирка. Затем будет гибридная гражданская война, а потом к власти придёт военная хунта, где соберутся нормальные люди. И вот с ними уже можно будет вести диалог.

— Он утверждал, <…> что мы на самом деле не вмешивались в американские выборы. Делали вообще всё, кроме этого, но туда не лезли — потому что от президентских выборов зависит только меню Белого дома. Мы же не идиоты воевать с голограммами. Якобы это активное мероприятие ЦРУ по обработке собственного населения.

Зимний русский закат, как всегда, похож на рекламу лавовых ламп английской фирмы «Mathmos».

… появляется свет, и в его красноватых лучах можно разглядеть Орлов Разума. Поразительно, но они очень походят на синих твиттерских птичек — только маленькими или смешными их никак не назвать. Так вот каковы архонты, думает во сне Голгофский, вот каковы летуны, вот каков твиттер… Возможно, человеческий ум в каждую эпоху придает вестникам Разума новую форму в соответствии с текущим культурным каноном…

Когда всё связанное с Россией демонизировано на Западе, сетевые дурочки, прививающие здесь американскую культурную репрессию под зычный храп ФСБ, кажутся по-своему трогательными: геройкам слава! Но если рассказать им, что на самом деле они внедряют созданные ГРУ химеры, они столкнутся с таким сарказмом судьбы, который перенесёт не всякая душа…

… что есть жопа в научном смысле? Жопа есть то, что нельзя пройти насквозь, отрезок пути, который придётся перематывать назад, и чем глубже уходит в неё наш голубой вагон (а хоть бы и бронепоезд — толку-то что?), тем дольше потом придётся пятиться к свету, что был когда-то в начале тоннеля…

Столыпин

Тюремный вагон мягко покачивало на рельсах. В этих движениях чудилось что-то принудительно-эротическое: словно бы столыпина уже несколько часов долбил в дупло другой вагон, такой авторитетный, что лучше было даже не знать, что у него внутри — ракета «Буревестник», делегация парламентариев или часть золотого запаса Родины. Обиженные кумовскими колёсами рельсы удивлялись и радовались такому развитию событий — и повторяли то и дело своё веское: «Да-да!» Во всяком случае, именно такие мыслеобразы посещали зэков — то ли от долгого отсутствия женской ласки, то ли от омерзения к её тюремным эрзацам <…>. Иногда наваливался тревожный дневной сон — и, помучив кого-нибудь пару минут, отпускал, будто мог одолеть арестантов только поодиночке.

Плеш кивнул на окно в коридоре напротив дверной решётки. Вместо положенного прозрачного стекла в нём была матово-белая панель. По ней изредка пробегали расплывчатые тени. <…> — Так давно уже делают. <…> Чтобы через окно нельзя было подать знак сообщникам на станции… — Возможно. Но для меня тогда все это было в новинку. И тени, мелькавшие в этом мутном телевизоре, отчего-то очень меня пугали. Словно бы смотришь мультик на быстрой перемотке и никак не можешь уловить суть происходящего… А мультик, между тем, про тебя…

Плеш напряг лицо — будто выжимая из тюбика с мозгом заветные капельки памяти. — вариант распространённой метафоры

— Вот есть такая хохма, что рай для комаров — это ад для людей. Если на распонятки перевести, ад для петухов — это рай для правильных пацанов. Вроде пернатые под шконкой, а братва на пальмах. Только это глюк и разводка. <…> Потому что братва на самом деле <…> на нарах. Просто она верхние нары пальмами называет. А <…> на реальных пальмах, которые на пляжах растут — петухи. И они как раз в раю. А мы в этом петушином раю работаем адом. Едем в своём тюремном вагоне и думаем, что масть держим. А вагон этот катит по большой синей и круглой планете, где про нас ничего даже и знать особо не хотят. И петух на ней — самый уважаемый человек. Как это в песне пели — с южных гор до северных морей пидарас проходит как хозяин необъятной родины своей… <…> Вон в Америке знаете как? Если кто про себя объявил, что он еврей и пидарас, он потом даже правду у себя в твиттере писать может. <…> И ничего ему не будет, как дважды представителю угнетённых майноритиз. Ну, почти ничего — если, конечно, частить не будет. А остальных так поправят, что мама не горюй. Вона как петухи высоко летают.

— … канонический русский мужик духовного плана. <…> Чистый Платон Каратаев — такие раньше разных тургеньевых на парижские запои вдохновляли. Мол, придёт день, и сокровенная правда через такого мужика на самом верху прогремит…

О сборнике

… самая перегруженная и хаотичная <…> повесть — собственно «Искусство лёгких касаний» <…> (есть соблазн предположить, что за прошедший год Виктор Олегович прочёл роман Лорана Бине «Седьмая функция языка» и решил поупражняться в том же духе). <…> со времён «Любви к трём цукербринам», мы привыкли ежегодно получать от Пелевина самый точный и ёмкий анализ важнейших тенденций и настроений в обществе за прошедшие двенадцать месяцев (вероятно, определив жанр «Искусства лёгких касаний» как дайджест, Пелевин <…> высказался и на этот счёт). <…> главным, что произошло с нами за год по версии Пелевина, стала ситуация с русскими хакерами и тем страхом, который они сеют в мире <…>. Другое дело, что эта тема важна скорее для внешнеполитической повестки, которая в последние пару месяцев стала внезапно куда менее заметна, чем повестка внутренняя, связанная с политическими протестами, сфабрикованными уголовными делами и техногенными катастрофами. Однако не стопроцентную точность попадания в нерв года вполне можно было бы пережить, если бы не утомительная и довольно нехарактерная для Пелевина многословность. Две трети густейшей непролазной метафизики <…> оказываются совершенно не нужны для объяснения главной идеи, а псевдодетективный сюжет выстроен настолько слабо, что фактически тонет в побулькивающей словесной массе. Эта избыточность рефлексивна — Пелевин позволяет себе мягко иронизировать по её поводу, <…> однако читателю это послужит слабым утешением. <…> тексты же существенно более легковесные на этот раз удались Виктору Олеговичу куда лучше. Возможно, это завуалированный намёк, что писатель устал от принятой на себя роли профессионального толкователя российской реальности и мигрирует к своей прежней ипостаси — остроумного и внимательного её наблюдателя.

— Галина Юзефович, «„Искусство лёгких касаний“: выходит новая книга Виктора Пелевина!!! В ней русские хакеры распространяют толерантность в США»