Непобедимое Солнце (Пелевин)

«Непобедимое Солнце» — иронично-мистический роман Виктора Пелевина 2020 года. Повествование от лица тридцатилетней Саши Орловой перемежается главами Каракаллы и Элагабала, обозначенными значком орла с расправленными крыльями с аквилы. Автора обвиняли в плагиате сюжетных идей романа Олеси Градовой «Танец с жизнью» 2010 года.

Цитаты

Часть I. Маски Каракаллы

Я обожаю всяческий символизм. То есть когда жизнь рифмует. Мне даже кажется, что эти рифмы можно подделывать — это и есть магия, симпатическая и очень мне симпатичная. Мы как бы разъясняем толстозадой неповоротливой судьбе, какой хотим её видеть, и иногда она понимает намёк.

— Тридцатник в патриархальной педофильской деспотии третьего мира — повод задуматься над ходом времени. И над необратимой судьбой женского организма… <…> Ты будешь постепенно выпадать из педофильского поля охоты.

… в патриархальной стране третьего мира девочек с детства учат осознавать свою товарную ценность (потому что другой у них просто нет) и бессознательно конкурировать с подругами за воображаемого самца даже на женской зоне. Нет, в тридцать ты ещё красивая, свежая, и дают тебе то двадцать два, то двадцать пять. Но ты ведь не дура — и видишь рядом настоящих двадцатилеток. И думаешь — боже, какие они грубые уродины… <…> в двадцать ты косилась на тридцатилетних и называла их про себя «тётками». А теперь всё поменялось местами. Нет, ты ещё не тётка, но больше не сырое тесто, из которого жизнь что-то такое вдохновенно лепит. В тридцатник ты уже готовый батон… <…> с каждым днём твой батон будет немного черстветь, жизнь будет отщипывать от тебя по кусочку, и в конце концов останется старческий сухарик. Горбушка-бабу́шка.

К тридцати я похудела. <…> время безжалостно к большегрудому стандарту. Дыни быстро портятся, апельсины и лимоны сохраняются лучше. <…> Как выразилась одна подруга, «из крынки получилась амфора». Наверно, намекала на античный возраст, но я поняла позитивно.

Как сказал культурист Петя, <…> «когда на тебя смотришь, сначала кажется, что ты только наполовину красивая. Ну, как бы красивая не до конца. И сразу хочется подойти к тебе, погладить и простить».

Начали звать на кастинги, съемки и в путешествия — патриархат конкретно навёл на меня свой хлюпающий телескоп.

Я <…> не полная лесбиянка. <…> Я, что называется, straight as a rail. Я имею в виду отечественные рельсы, конечно. То есть я straight процентов на семьдесят.

Мужчина, по-моему, способен на вежливость и заботу только на своём гормональном пике — стоит ему пару раз стравить давление, и в нём неизбежно просыпается свинья. Воспитанный самец просто лучше и дольше маскирует свою хрюшу, но это симпатичное животное всегда на месте. Один сильно взрослый человек сказал мне: <…> мужчина платит не за секс. Мужчина платит за то, чтобы после секса женщина быстро оделась и ушла. <…> мужчина способен на нежность, интерес и тепло только как на «предварительную ласку». <…> Не в том смысле, что он расчётливо калькулирует. Просто он делается романтичен, нежен и щедр, только когда его пробивает на стояк — и гипофиз, или что там у них болтается между ног, впрыскивает ему в череп струю надлежащих гормонов. Мужская нежность — это такой буксирчик, курсирующий между буквами «Ы» и «У». Ты для него то остро необходимая дырочка, то слегка обременительная дурочка, своего рода сумка с кирпичами, к которой его привязывает порядочность или привычка. В худшем случае на второй части циклограммы он хамит и наглеет, в лучшем делается снисходителен. Снис-хо-ди-те-лен, даже когда извилин у него ещё меньше, чем денег. Мурзик, ты ещё здесь? Вот тебе бантик, поиграй, только тихо. Самое жуткое, что ты таким мурзиком и становишься, поскольку твоя природа совершенна и пластична — и, когда, уже окончательно демаскировавшись, он торчит перед тобой как лом в дерьме (идеальное натурфилософское описание мужского начала), ты способна обволакивать и огибать этот самый лом сотнями разных способов. Парень цикличен, как стиральная машина. Его личность, как правило — это плохо написанное программное обеспечение к небольшому члену. <…> А он, кстати, ещё и не звонит, потому что «корректирует баланс значимости», прослушав на ютубе фемофобную лекцию какого-нибудь смазливого знатока женских сердец, который всё никак не решится открыть там же дополнительный лавхак-канал для геев.

… «трах под спидами», по-моему, технически возможен только между двумя женщинами — по результатам наших экспериментов могу сказать, что мужская писька превращается под ними в мягкую шелковистую тряпочку, которой хорошо протирать очки или полировать ложки.

Вставлять во всякие статусы, письма <…> фразу «эмодзи_(требуемый_текст).png.» Это вербальное описание картинки-эмодзи в формате «.png», как бы обдувающее читателя смрадным ветром Кремниевой пустыни. Своего рода подпольное сопротивление мэйнстриму.

Как намекал евангелист, каждая девушка, смотрящая на своего мужика изучающим взглядом, уже разошлась с ним в сердце своём.

Моё сердце даже на холостых оборотах даёт небольшой позитивный выхлоп, и тот, кто под него попадает, будет вполне себе любим — но временно и быстрозаменимо, как покрышка.

Если некоторые девочки всё ещё думают, что большой супернакачанный самец как-то особо интересен в качестве любовника, то они живут в мире иллюзий. Всё зависит от того, когда он колет себе тестостерон, потому что свой у него давно подавлен. Надо знать его расписание и схему. Мужики цикличны, а качки вдвойне. Правда, Петя часто брал реванш языком — второй непарной мышцей, которую он не упражнял в зале. Она у него работала значительно лучше первой.

Когда две девочки (я не говорю про тот случай, когда одна из них в душе полностью мальчик) находятся в близких отношениях, через некоторое время они начинают понимать и чувствовать друг друга настолько хорошо, что общаются практически без слов, телепатически. <…> И начинаешь уставать уже вот именно от этого — что у тебя больше нет своего обособленного внутреннего пространства, а есть одно общее на двоих. В какой-то момент это становится невыносимо. Так тебя не достанет ни один мужик, потому что он и за десять лет не подберётся к тебе настолько близко, и в самом тревожном случае будет пьяно мурлыкать, разыскивая тебя под ближайшим фонарём — там, где ему светлее. А девочка знает, где ты находишься, с точностью до микрона. <…> Я бы ввела золотое правило: после каждых двух мальчиков одна девочка для реабилитации, только ненадолго.

Мой папа — макаронный король. Вернее, не король, а герцог или граф. <…> Сколько у него денег, я не знаю — в этих сферах деньги не имеют, в них как бы драпируются. Или купаются, постоянно делая вид, что ныряют крайне глубоко, хотя на самом деле могут ползти по гальке на брюхе. <…> У него другая семья, новые дети — <…> от моего имени его доит мама, у которой тоже другая семья и другие дети. В общем, до меня долетают даже не брызги шампанского, а запахи чужой отрыжки <…>. Раньше он моих дней рождения не замечал. Но ведь российский бизнесмен интересуется главным образом нулями справа от цифры. Нулей долго не было.

— … балет «Кот Шрёдингера и бабочка Чжуан-Цзы в зарослях Травы Забвения». Весь второй акт кот ловит бабочку.

— Я шить люблю. Могу тебе тоже пальтишко сделать, как у Чичваркина. Придёшь в таком к партийному руководству на блины, а через неделю мирно переедешь с семьёй в Лондон.

— Жизнь — это то, что ты делаешь с миром, а мир делает с тобой. Типа как секс. А если ты отходишь в сторону и начинаешь про это думать, исчезает сам предмет размышлений. На месте жизни остаётся пустота. Вот поэтому все эти созерцатели, которые у стены на жопе сидят, про пустоту и говорят. У них просто жизнь иссякла — а они считают, что всё про неё поняли. Про жизнь бесполезно думать. Жизнь можно только жить.

— Ты наводишь на себя марафет не только перед физическим зеркалом. Ты, как и любая другая продвинутая девушка, собираешь коллекцию всего самого крутого, красивого, няшного и звонкого, что только может предложить окружающая тебя реальность, и украшаешь себя этим. Делаешь как бы такое ожерелье из офигенских камушков, которые тебе попадаются. <…> Ты собираешь это всё на свою нитку, потому что хочешь быть самым красивым цветочком… <…> Мы, женщины (и мужчины тоже) так цветем. Мы находим свои лепестки в окружающем нас мире — и украшаем себя самым лучшим из того, что эпоха смогла нам предложить. <…> Мы всего лишь выполняем свою функцию.

Началось с йоги <…>. Потом была анапана. Медитация на вдох-выдох. Роман с кончиком собственного носа. Завершился как и все мои романы — надоели друг другу, особенно он мне. <…> Вот ты начала гладить утюгом штору, проходит день, два, неделя — а потом ты постепенно понимаешь, что эта штора тянется от тебя до луны, и прогладить её всю следует минимум три раза. Этому надо подчинить жизнь, и то не факт, что будет результат. Причём, если сравнивать с другими вариантами на рынке, это ещё короткий путь.

— Человек — это загадка, не разгаданная ещё никем. Ты родилась, живёшь, взрослеешь — и постепенно видишь, что в существовании много непонятного. На самом деле — одна сплошная тайна. Но мир давно научился ловить таких как ты. Как только ты понимаешь природу загадки, вокруг тебя появляется сто разных табличек с надписью «Окончательная Эксклюзивная Разгадка Всего За Смешные Деньги». Ты подходишь к одной из табличек. Там, если коротко, стоит лопата — и инструкция «копать сто лет». Ну или ждать сто лет, пока всё спонтанно выкопается, только не забывать жертвовать на храм… Все эти таблички — тоже часть лабиринта, элементы мирового обмана. Они существуют не для того, чтобы открыть тебе глаза, а для того, чтобы глубже спрятать тайну. Уже навсегда спрятать. Пока ты ищешь сама, ты ещё можешь что-то случайно найти. А когда ты повелась на одну из этих табличек, ты уже всё как бы нашла. Ты получила лопату и место, где рыть, получила фотографию Мудрого Учителя, чтобы повесить над кроваткой, и больше не можешь повторять свои детские «почему?» и «зачем?». Теперь надо копать, копать, копать, потому что тебе дали ответ. <…> В конце концов, чем кончается любой успешный духовный поиск? Да тем, что человек говорит: «Ага!» — и дальше живет обычной человеческой жизнью из секунды в секунду, ни на чём особо не залипая. Видит он точно так же, как прежде, слышит тоже, холодно и жарко ему по-прежнему, <…> и даже думает он так же — только, может, реже и яснее. И умирает потом так же. Просто великих вопросов у него больше не остаётся.

— Я верю в единую одушевлённую природу всего существующего. <…> — Мы все работаем у бога штативами для селфи. Бог доверяет тебе видеть за него твой участок реальности. Как бы работать на специально выделенной грядке.

… счастье — это и есть та секунда, когда ты веришь в возможность и осуществимость своего счастья, такая вот причудливая рекурсивная петля в нашем мозговом органчике. И ничего другого в зеркалах, среди которых мы блуждаем, наверно, нет.

… гадания по полёту птиц. У римлян были специальные жрецы — авгуры — наблюдавшие за ними. <…> Но у нас <…> всё необходимое есть: смотришь на мокрых голубей вокруг помойки или там на воробьёв, дерущихся за кусочек дерьма, и примерно понимаешь, как оно пойдёт дальше. <…> Ещё оказалось, что слово «инаугурация» — тоже от этого корня и означает буквально «получение знаков от птиц». Понятно. Выбирают президента, собираются на большой площади — а потом сверху пролетает звено истребителей, и всем сразу всё ясно.

Сегодня мы верим главным образом в техники и методики, оставляя «окончательную истину» за скобками. Спорить о ней своего рода дурной тон — тереть друг о друга грандиозные слова, живя при этом на очень небольшие деньги, как-то безвкусно, что ли. Вот если бы люди узнали, во что на самом деле верит Уоррен Баффет или Джефф Безос, они бы туда вложились. Я имею в виду, душами. Интересно, думала я, есть у моих продвинутых сверстников какой-то, так сказать, духовный консенсус? В общем, да. Такая смесь из разжёванной в кашицу квантовой физики сознания, пастеризованных буддийских и индусских практик, психоделического шаманизма-лайт и смутного «виаризма»: веры в то, что весь наш мир — это виртуалка, кровавая VR-игра для извращенцев из другой Вселенной. <…> Причём интересно, что подобная панорама реальности не вызревает самостоятельно в каждой отдельной голове, а транслируется в уже готовой расфасовке через весь поглощаемый нами энтертейнмент. Мы считаем, что едим котлеты, а котлеты постепенно становятся нашим мозгом и думают вместо нас. Кто кого поедает день за днём, вопрос сложный, и если некоторые люди всё ещё думают, что котлеты бывают отдельно от мух, то они живут в мире иллюзий. В двадцать первом веке котлеты делают исключительно из мушиной пасты. Мы сегодня все такие <…>. Такой нетфликс духа, где все без исключения подписаны на индивидуальную избранность. <…> Бирка со словом «эксклюзив» — необходимое условие массовых продаж. Всё предельно ясно и скучно. Со времён художника Дюшана светские родники духа неотличимы от писсуаров <…>. Мы действительно духовные дети твиттера и нетфликса. «Ну а чьи дети твиттер и нетфликс, сосчитать несложно», сказал в моей голове хмурый бас, и я <…> сосчитала буквы — если с пробелами, «твиттер и нетфликс» даёт ровно восемнадцать. Три раза по шесть. Мемасик про число зверя я помню…

Как выразился один умный мальчик в тёмных очках, встреченный мною на соответствующем семинаре (многозначительно представился Вадиком), «трансерфинг реальности есть квантовое сознание на службе омрачённого эго». <…> в силу известного квантового парадокса о влиянии наблюдателя на наблюдаемую систему, трансерфинг будет отлично работать, если про него знает один человек в мире, примерно в два раза хуже, если знают двое, и так далее. <…> это уже не трансерфинг реальности, а реальность трансерфинга. <…> «реальность» из первого словосочетания ещё можно немного наклонить с помощью трансерфинга, а вот «реальность» из второго уже нет, потому что в силу засвеченности метода она теперь коллективно трансерфнутая, запутанная со множеством нечистых вниманий, и для эффективной работы с ней нужен осознанный трансерфинг трансерфинга, <…> который, опять-таки, будет отлично работать, пока про него знает один человек, и т. п. Вадик как бы намекал, что этот человек он, поэтому с ним очень стоит переспать в духовных целях: реальный шанс стать ситхом номер два и получить доступ к тёмной стороне силы …

Глупо даже задавать вопрос, во что я верю. Я не верю, я подписана вместе со всеми продвинутыми молодыми индивидуумами. На что? На продвинутость. А в чём именно она заключается в данный момент, спрашивать надо не у меня а у маркета.

ПРОЗРЕВАЯ УДЕРЖАННОЕ Двадцать лет с говорящей лягушкой. Вонь шанели. Измены. Печаль. Рим и Капри. Собачки. Подружки. Маски. Позы. Последний причал. Я шепну ей на лунной подушке: «Как бессильны пустые слова Передать то, что чувствуют души…» И лягушка ответит мне: «Ква…» А потом захрапит. Станет скучно. Я скажу ей: «Послушай, ну ты, Хочешь знать, что бывает с лягушкой При паденьи с большой высоты? Ты холодная липкая сволочь, Дремлет смерть в твоей чёрной звезде, Я швырну тебя в форточку, в полночь, Чтоб ты квакала там в темноте!» И лягушка испуганно встанет, Утирая растянутый рот, И исполнит свой мертвенный танец, Вопросительно глядя вперёд. Я скажу ей: «Ну ладно, паскуда, В уголке за помойным ведром Оставайся, пожалуй, покуда, Мы ещё разберёмся потом. А вообще-то прости меня, гада. Я люблю, как ты смотришь в окно На пурпурные тени заката. Спи, пожалуйста. Мне всё равно». Но лягушка отпрыгнет под лавку, Запылает кострами фейсбук, И психолог напишет ей справку, Что она настрадалась от мук. И попросит юриста лягушка Всё моё на неё записать, Потому что я мял её брюшко, Регулярно мешая ей спать.

Азия в наше время так хорошо притворяется Европой, что получается лучше, чем у самой Европы, которая в основном притворяется северной Африкой. Но многое в Азии не замазать никаким макияжем: оливковые тона, эта древняя пыль. <…> Ну и политика, наверно — она ведь <…> всегда просто функция климата. Угнетённые солнцем.

Мне казалось, что в тёмном небе надо мной раскрылось много-много глядящих на меня ван-гоговских глаз, и я с трудом удерживалась от того, чтобы не подмигнуть им всем.

— Гностики верили, что София — одно из высших проявлений божественного начала. Есть создатель нашего мира, а она — создатель создателя. <…> — Наш бог у неё вроде Франкенштейна от неудачного аборта, а мы у этого Франкенштейна типа оловянные солдатики, в которых он играет…

— Ты видишь Софию на портрете времён её юности <…>. Тебе кажется, что это допотопный советский дизайн. Какой-то кинотеатр «Ударник» на стероидах… Причём в этом «Ударнике» теперь ресторан, бордель и казино.

— Наши концепции истории — это граффити спреем на развалинах. Мы видим только то, что сами нарисовали поверх руин. У нас не остаётся никакой пришедшей из веков мудрости. Истины полностью меняют свой смысл и вкус, хотя все скрижали вроде бы на местах… Божественное откровение выцветает вместе со словами. А потом наступает новый век и оставляет поверх руин очередную наглую роспись.

На потолке золотыми заклёпками было выбито огромное ухо, повёрнутое к собравшимся. Внутри уха желтела такая же заклёпочная надпись: THE BIG OTHER IS LISTENING! На стене висел <…> плакат: молодой бородатый человек, эдакий голубоватый гик в чёрной рубашке с анархистской инсигнией, смотрел на зрителя, явно пытаясь выглядеть грозно. Снизу была подпись: КАПИТАЛИЗМ, БЕРЕГИСЬ! Я РАЗРАБАТЫВАЮ НОВЫЕ АНАРХИСТСКИЕ ЭМОДЗИ ДЛЯ АЙФОНА!

СМЫСЛ И НАЗНАЧЕНИЕ ЭМОДЗИ Эмодзи — это попытка правящей олигархии сдвинуть человечество ещё ближе к стойлу. Почему клавиатура с эмодзи так назойливо вылезает на вашем мобильном? Эмодзи дают куда более убедительные, быстрые и лестные способы саморепрезентации, чем слова. Соблазняют использовать их для интимного самовыражения, хотя не выражают ничего индивидуального. Они предлагают человеку фальшивое отражение его эмоционального состояния, <…> которое нравится ему больше, чем настоящее: фейк-отражение моложе, чище, ярче, гламурней — и потребитель с удовольствием делегирует эмодзи права своей микрофотографии. Эмодзи — это протез селфи, за которым можно временно спрятать свою мерзкую рожу. Эмодзи постепенно выводят человека из второсигнального космоса и помещают его в категорию няшных уточек, управляемых с помощью эмоционально заряженных символов. Команды-слова можно оспорить с помощью других слов. А оспорить эмодзи-скрипт невозможно, поскольку он обращается не к разуму, а к сфере эмоций и секса. Вот так наши новые хозяева планируют командовать нами дальше. Этот способ машинизации человека — стратегическая подготовка к установлению диктатуры искусственного интеллекта. Так называемое «Просвещение» продолжается, но на новом этапе оно отбирает у человека «достоинство свободного разума», выданное ему когда-то, чтобы убить в себе бога. Этот процесс идёт в современной культуре сразу по многим направлениям…

— Ты последние «Звездные Войны» видела? <…> Помнишь, там была обезьяна, которая сварила шлем Кайло Рена красными швами? Красиво, да? Вот мы и есть такие имперские сварщики. Мы не считаем, что Первый Орден — это хорошо. Но это реальность сегодняшнего дня. Кто-то в нашей империи должен всё это придумывать — шлемы, секиры, униформы. Так, чтобы даже под ситхским гнётом жить было чуть веселее. Чтобы в дизайне реальности оставался как бы намёк на возможность простого человеческого счастья. На некоторый люфт, необязательность ужаса, временный расслабон… Обезьяна со сваркой, которая делает шлем Кайло Рена чуть прикольней — не повстанец. Она живёт в империи и сохраняет к ней полную лояльность. Повстанцем благодаря её помощи становится сам Кайло Рен. При этом он продолжает руководить Первым Орденом и бомбить всю Галактику — но при взгляде на его новый шлем мы ощущаем, как бы это сказать, новую надежду.

— В прошлом веке американским культурным героем был rebel without a cause. А в эпоху тотальной слежки им может быть только rebel without a cop. <…> какой повстанец со смартфоном? Ну подожжёт он пару помоек, так ведь его с пяти углов снимут и по геолокации пробьют. Поэтому надо сделать так, чтобы повстанца никто не смел преследовать. А для этого его восстание должно стать мэйнстримнее самого мэйнстрима, понимаешь? Оно должно быть таким, чтобы за борьбу с повстанцами копов выгоняли с работы… <…> Империя сегодня — это не власть государства. Это власть больших корпораций. Государственный контроль — последнее, что им как-то противостоит, поэтому эстетика антигосударственного анархизма будет этими корпорациями востребована. Возможно, востребован будет даже прямой бунт против традиционной центральной власти — но не против корпораций и банков. Знаешь, кто перед тобой? Подстилки самой зловещей ветви информационного капитализма, позирующие в качестве бесстрашных молодых героев. Продажный марвел духа. Их главным продуктом является романтическая поза, полностью очищенная от всего, что она подразумевает. То есть от всего, что делало эту позу романтичной… <…> Современная американская культура — это корпоративный хамелеон, для которого не то что нет ничего святого, для него святым на пятнадцать минут может стать что угодно.

Минут десять они обсуждали концепт LGBTQIA+ – дружественного лимонада «Spride». Потом заговорили про назревший переход от «Burning Man» к «Burning Woman», или даже сразу к «Burning Person» — чтобы учесть все-все. Кто-то со слезой в голосе предложил «Burning Person of Color», но идею зашикали — добрый сердечный посыл был понятен, но мешали исторические аллюзии. — Примут за Ку-клукс-клан.

— Человек никогда не бывает похож на своё время. Наоборот — он всегда прячется от времени в свою личную тайну. Как устрица в раковину. Он воспринимает своё время как катастрофу, а потом, через тысячу лет, кто-то откапывает его скелет — и об этом человеке начинают судить по потопу, от которого он убегал. По тому самому монстру, от которого человек всю жизнь скрывался.

«Цистерна Базилика» <…> оказалась огромным хранилищем для воды с высокими сводами и колоннами. Такой подземный храм Ктулху (кому же ещё поклоняться в подобном месте). Меня поразили огромные головы древних статуй, использованные строителями в качестве опор для колонн. Одна из голов для пущего унижения была перевёрнута.

… женщина может доминировать в сексе, даже играя свою природную пассивную роль. <…> Взять, например, какую-нибудь Екатерину Великую. Хоть я и не очень представляла, как эта возомнившая себя Путиным Меркель могла вызвать у кого-то сексуальное влечение, фавориты у неё были, и я не думаю, что в спальне они вели себя слишком вольно. Скорее всего, биологическое общение с императрицей было достаточно церемониальной процедурой, где чуть ли не каждое движение бёдер сопровождалось поклоном.

Телефон Фрэнка играл песню «Bella Ciao» в исполнении Тома Уэйтса <…>. — У этой песни потрясающая драматургия. <…> Сначала лирический герой просыпается, видит фашиста у дверей и так пугается, что просит партизан забрать его — в смысле, лирического героя — с собой. Партизаны, видимо, отказываются — зачем им трус? Тогда лирический герой опять просит забрать его, уверяя, что больше не боится… А дальше он вообще умоляет похоронить его в тени цветка. Просто гимн американских snowflakes… <…> Фашистские песни — они не про фашизм, а про красивых девочек. Вот что надо нашим «снежинкам» ставить вместо Тома Уэйтса. А то они встретят когда-нибудь настоящего фашиста и решат, что это весёлый трубочист… <…> А что сегодня значит слово «фашист»? По одной версии, это человек, прячущий у себя дома портрет Трампа, по другой — тот, у кого недостаточно быстро выступают слёзы во время речи Греты Тунберг в Давосе. А если забыть про политику, фашист — это любой человек, который мешает тебе удобно припарковаться. Как в физическом, так и в духовном смысле… И Фрэнк прочитал мне целую лекцию про политическую подоплёку американского политкорректума — за ним, как он уверял, стояла попытка транснациональной финансово-информационной элиты закрепостить умы так же, как в прошлых культурах закрепощали тела, спрятав хозяев мира за живым щитом из разных несовершеннолетних Грет, хромых лесбиянок, <…> чёрных активисток, трансгендерных мусульманок и прочего символического персонала, любой неодобрительный взгляд в сторону которого будет люто караться. — Сегодня ты уже не можешь всерьёз бороться с истеблишментом, — сказал он, — потому что менеджеры нарратива облепили его периметр всеми этими милыми котятами с болезнью Альцгеймера, израненными чёрными подростками и так далее. За живым щитом прячется создающая нарратив бессовестная мафия, но ты не можешь плюнуть в её сторону, не попав во всех этих Грет… <…> Дело не в том, что где-то в мире есть добрая Грета, настолько отважная и честная девчушка, что про её подвиги поневоле сообщают корпоративные СМИ. Дело в том, что корпоративные СМИ с какого-то момента начинают полоскать тебе мозги ежедневными историями про эту Грету. И послать их куда подальше становится проблематично, потому что тебя могут спросить — ты что же, против доброй Греты, гад? Медийная Грета — это не человек. Это агрессивный педофрастический нарратив, используемый транснациональной олигархией в борьбе за контроль над твоим умом. <…> Грета тут вообще не важна <…>. Она может быть самым искренним и добрым существом на свете, или быть 3D-распечаткой национал-социалистического плаката, или её может не быть вообще. С того момента, когда её личину напяливает на себя олигархия, говорить про неё уже нет смысла. Вся woke-бижутерия — это разноцветные перья, торчащие из задницы у мировой Бранжелины Гейтс, ползущей по красной дорожке за очередным миллиардом. Это просто новая маска сатаны, которую, точно так же как маску Гая Фокса, немедленно начинают носить все мировые придурки. Такого не было даже у вас при Сталине. Мы новые крепостные, вот что… Прежний европейский крепостной <…> не мог покидать свою деревню, но думать мог что хотел. Современный американский крепостной может ездить по всему миру и даже летать в космос, если есть деньги, но его сознание при этом должно бегать на коротком поводке вокруг нескольких колышков, вбитых корпоративными СМИ — «формирователями нарратива». Американцам нельзя покидать зону допустимого нарратива. Даже внутри своей головы. Иначе одна дорога.

Спутниковый снимок походил на выложенный зелёной плиткой пол, по которому долго долбили кувалдой: аккуратно расчерченные поля были глянцевым кафелем, а серые следы кувалды — человеческими поселениями. Самая большая из тусклых вмятин при увеличении и оказалась Харраном.

Солнце за тысячи лет опалило и как бы придавило окрестности, словно тут в незапамятные времена произошёл секретный библейский грех, и бог всё выжигал и выжигал его следы подвешенным в небе ядерным взрывом. Солнце ведь и есть ядерный взрыв, <…> просто очень далёкий и крайне долгий

От горя я выпила банку красной кока-колы с сахаром, что в сегодняшних культурных условиях эквивалентно штофу водки у Достоевского.

Сидя в зале ожидания, я во всех подробностях представляла, что сейчас произойдёт. Вот усатые янычары и мамелюки пялятся в свой рентгеновский кинескоп, и до них доплывает моя сумка… На их лицах ухмылки, они переглядываются, стаскивают её с ленты транспортёра и изучают бирку, где напечатаны фамилия и имя. Ещё один тычок в клавиатуру, и на мониторе моя фотография. И вот я в участке. На столе лежат маски, наручники и дилдо. Вкрадчивый голос с турецким акцентом говорит: <…> — У нас вызывает сомнения ваш фаллоимитатор. Он непропорционально большой («для Турции» — дрожит во мне гордый ответ славянки, но в последний момент я сдерживаюсь). Кроме того, член покрыт серебристой краской с высоким содержание металла, и наши сканеры не могут заглянуть внутрь… <…> Вам приходилось сталкиваться с ситуацией, когда на контроле вас просят включить ваш ноутбук? <…> Цель этой процедуры — доказать, что ваш ноутбук действительно ноутбук, а не замаскированная под него бомба. — И что дальше? — Ханум, мы просили бы вас продемонстрировать сотрудникам полиции, что ваш, э-э-э… инструмент есть действительно то самое, чем он кажется снаружи. Пожалуйста, покажите его в действии. Хотя бы в течение пяти-десяти минут. <…> На моих глазах выступают слёзы, но мамелюков и янычар не проведешь. Они набухают грозным турецким тестостероном: — Раз вы так непонятливы, ханум, нам придётся задержать вас на неопределённый срок… И вот меня везут в подземную тюрьму, где томятся сотни несгибаемых русских девушек, снятых с турецких самолётов за провоз серебряных членов… Путину, естественно, никакого дела до меня не будет. Он вообще не вмешается. Или, может быть, придёт вместе со своим корешем Эрдоганом повеселиться — и они вдвоём будут из-за специального зеркала наблюдать за тем, как очередная девичья воля не выдержала допроса с пристрастием… Когда объявление о посадке в самолёт вырвало меня из воображаемой турецкой тюрьмы, я уже вполне там освоилась, со всем смирилась и даже начала обзаводиться кое-какими полезными знакомствами.

… кабинет корпоративного экзекьютива, привыкшего жить с кишками наизнанку: жизненные трофеи в виде малопонятных кубков, застеклённых фотографий с дарственными росчерками, дипломов, надписанных клюшек для гольфа и прочих памятных знаков сливались в своего рода резюме, повествующее о безупречной и мудро инвестированной жизни. Фотографии на столе Тима были повёрнуты лицом к визитёру, чтобы взгляда в славное прошлое хозяина не мог избежать никто. На одной Тим стоял рядом со Стивом Джобсом, <…> а на четвёртой — что особо меня впечатлило — с неизвестным, чей силуэт был тщательно зачернён маркером. Возможно, там стоял какой-нибудь Эпштейн или Вайнштейн, которого приличия требовали вымарать из памяти — но фотография была повернута к зрителю вместе с остальными, словно сообщая, что, хоть в прошлом Тима тоже есть малоприятные воспоминания и связи, лично он не замешан ни в чём дурном, поскольку иначе вряд ли оставил бы такое свидетельство на виду.

Хорошее выражение — «лоно цивилизации». Ты хочешь родиться в окончательную реальность, а тебя берут и с хлюпом засовывают назад в это лоно. Наверно, мужчина такое придумал. Хотел сказать, что всё под патриархально-фаллическим контролем.

— Наш век вообще не знает роскоши. — Жёны миллионеров тоже? — Тоже. <…> Знают только жёны некоторых диктаторов. <…> Стилистические журналы учат, что роскошь — это окружить себя дорогими вещами. Но они лгут. Настоящая роскошь — древняя, истинная — это окружить себя дешёвыми жизнями.

— Разные католические попики, иногда даже сами римские папы, переиначивали в магических целях мессы и молитвы, пытаясь управлять злыми духами с помощью, так сказать, хакнутого христианского кода. Это осуждалось, но распространено было примерно как взяточничество в российских правоохранительных органах.

— Ты — это мы. <…> А мы — это ты. Мы смотрим сквозь тебя на мир. Пока это продолжается, ты думаешь, что живёшь. Ты видишь и слышишь для нас. Ты — это все прежние люди, глядящие в окна твоих чувств. — А что вы делаете, когда не смотрите в них? — Мы всегда смотрим в окна. Больше ничего нет. Если мы перестанем смотреть, мы исчезнем. <…> Мёртвые, живые — это философские идеи. На самом деле ничего подобного нет. Есть свежая кожа. Она стачивается о мир и сходит слой за слоем. На её месте вырастает другая.

Мне почему-то пришло в голову, что именно так вёл себя Клинтон в овальном офисе, когда Моника Левински делала ему metoo, <…> сидел на президентском столе, раздвинув ноги. А как ещё? И все остальные президенты с тех пор глядят в отпечаток клинтоновской попы и решают судьбы мира. Наверняка это как-то на мире сказывается, но вот как?

В его ухмылке, словно в чемодане с контрабандой, просвечивало отчётливое второе дно.

… большущий конический камень, стоящий на зелёном бархатном постаменте. <…> напомнил мне нижнюю половинку больших песочных часов. Словно бы время, которое они мерили, кончилось так давно, что песок, стёкший в нижний конус, спёкся в чёрную массу, а стекло рассыпалось и облетело…

[Алексей] походил на сильно растолстевшего Керенского — у него был такой же шваброподобный ёжик и лицо церковного певчего, растлённого сначала попами, а потом бродящими по Европе призраками. <…> — Вся наша история — это такой обгорелый подвал с трупами, геноцид нон-стоп, на который время от времени приходит помочиться какой-нибудь маркиз де Кюстин, совершенно не боясь, что из пепла поднимется костлявая мёртвая рука и прихватит его за яйца. И знаете почему? <…> Россией со времён Орды правят организаторы и бенефициары этих трупоподвалов. И больше всего на свете они хотят с маркизом де Кюстином дружить. Потому что культурный досуг в Париже, юг Франции и вообще. <…> Даже слово «slave», раб, происходит от латинского «славянин». Оно означало славянского пленника — восьмой-десятый век, набеги Священной Римской Империи, огромные массы захваченных в рабство гражданских лиц. <…> Мы были неграми до того, как это стало модно — славянские рабы котировались в Западной Европе так же высоко как сегодня русские жёны. Но никаких репараций, никакого политкорректного запрета на слово «slave», куда более обидное, чем любой «fag» или «nigger», вы не дождётесь. Зато пятая колонна, всякие гей-славяне, работающие на подхвате у цивилизации, <…> уже понемногу лоббируют политкорректный запрет на слово «негр». Или раскручивают плач разных зулеек о том, как русские раскулачивали татаро-монголов. Поплачут, поплачут, а потом возьмут и отсудят у нас в Гааге ещё пятьдесят миллиардов… <…> Ребята, если вы серьёзно хотите покаяться за рабство и его последствия, вы не туда смотрите. <…> Выводы? Любой деятель русской культуры должен бороться за признание мировой и особенно англо-саксонской, но ещё и германо-французско-татаро-латышской культурно-политической вины за наш непрерывный геноцид и исторический рабский статус. <…> Чёрные — наши естественные соратники в борьбе против белого западного кровососа… Наш мессидж должен быть таким — <…> все люди с цветной кожей — мы ваши угнетённые братья, белые ниггаз, и вместе мы растерзаем лицемерную западную элиту, душащую вас системным расизмом! Нас душат вместе с вами! Суть не в том, нужна политкорректность или нет, суть в том, каков её вектор. И это важнейший вопрос, потому что в двадцать первом веке именно так решится вопрос о власти!

— У нас есть банда упырей, которые унаследовали страну от КПСС. Их власть имеет примерно ту же природу, что и власть коммунистов — то есть опирается исключительно на то, что её захватили. Вместе с правами крупной собственности, кстати. И теперь упыри всё это воспроизводят с помощью разных технологий, силовых и информационных… <…> Меня возмущает не то, что они упыри, <…> а то, что они при этом ещё и дебилы. Чтобы легитимизировать свой хейст, они как бы говорят — «да, мы украли весь ГУЛАГ, мы офигели на букву «х» — но зато мы вас воспитываем. Защищаем вас от русского языка, а русский язык от вас. Защищаем наркотики от гомосексуализма, а гомосексуализм от наркотиков. Заботимся о вашем здоровье — душевном и телесном. Объясняем, как вам следует жить, и будем пороть, пока не научитесь. Поэтому без нас никак, мы в центре циклона и будем сосать вашу кровь, демпфируя вашими тушками колебания цен на нефть… И вообще, можем повторить. То есть легко закидаем вашими трупами любые свои проблемы…» <…> Но тот же механизм действует и глобально. Есть примерно настолько же легитимная мировая элита — такие же дебило-упыри, которые неудержимо печатают бабки за кордоном из десяти авианосных групп и сосут кровь у всей Земли, но зато, <…> «спасём планету от потепления, на картинке Си-эн-эн всегда три шабес-негра, нельзя рисовать блэкфейс, но можно курить траву, менять пол — и какие ваши местоимения?». Разница в том, что по причине общей российской заброшенности наша политкорректность отстает от глобальной на полфазы. Но со временем она наверстает упущенное и возвоняет так же невыносимо, за это я ручаюсь. И если к власти у вас завтра придут какие-нибудь BDSM-масоны и велят вам носить, например, латексные кляпы или субмиссивные намордники, мы будем это делать вместе с вами… <…> Дебилами их делает то, что в качестве своей официальной идеологии они создали политкорректный дискурс про хороших левых ребят с дредами, противостоящих плохой правой власти. Голливуд вбивал его в голову всей планете последние тридцать лет в каждом фильме. И когда этот скрипт угонят у Голливуда какие-нибудь погромщики с минимальным стилистическим чутьём, у вас начнётся революция. Которую будет некому остановить — потому что делать её будут официальные хорошие парни. А те, кто не захочет скакать вместе с ними, сразу окажутся плохими. <…> На самом деле российская сволочь мечтает только об одном — чтобы её приняли в ряды мировой сволочи. А мировая сволочь крутит пальчиком и говорит — не-е-ет! Сначала сдайте стволы, покайтесь и ритуально поцелуйте нас в зад!

— Мировые СМИ нельзя сравнивать с российскими. Это, знаете, как могучий слон, идущий куда-то по своим делам, и суетливая моська, которая бегает у него между ног, визжит, гавкает и иногда останавливается, чтобы пожрать слоновьего дерьма. Это, вообще говоря, её единственная пища. В Америке бывают новости, потому что там есть политика. У нас, слава богу, политики нет — только интриги в многопартийном министерстве двора. Культуры нет тоже, и тоже слава богу, потому что подумать страшно, какая она была бы. Российские новости — это когда жрущие доширак миленниалы, <…> двухтысячные сочиняют кликбейтный заголовок, вешают под ним кровавое видео и цепляют на него три рекламных блока, которые нужно профильтровать мозгами перед тем, как пустят посмотреть на кровушку… — <…> двухтысячные — как-то очень нумерологично, — сказала я. — Лучше тогда «милленипуты». Те, кто вырос, повзрослел — и начал увядать при Путине… <…> — У вас в России есть гражданское сознание? Медиа его отражают? — Да, — ответил Алексей. — Я опишу, как это работает. Допустим, муж-насильник в Саратове до смерти забивает жену. Сначала из бедняжки сделают мега-кликбейт для дебилов. А потом в информационном эфире для умных всплывет «профессорка гендерных исследований из ВШЭ, базирующаяся в настоящий момент в Лондоне» и начнёт чесать языком, формируя портфолио медийных выступлений с видом на грант. Точно так же при Адольфе из саратовской покойницы получили бы сперва волосы для матраса, а потом мыло для реализации в Северной Европе. Российские медиа — это конторы по заготовке волос и мыла. Они, как у Ницше, по ту сторону добра и зла. — Что, совсем не различают? — спросила Сара. — Почему, иногда различают. Если дерьма перед этим поедят. <…> Слоновьего. В наших СМИ, вы не поверите, переводят и цитируют все статейки, где кто-то вспомнил про Россию. Даже блоги безработных афроамериканок. А уж если пара немецких геев напишет про Россию песню, то обнимутся и благодарно заплачут все перцы и имперцы. Раньше была программа «Советский Союз глазами зарубежных гостей», а теперь то же самое делают про пустое место, где был когда-то Советский Союз. Такой общенациональный эгосёрфинг — голодный медведь дрочит в берлоге на свои фотки. Иногда и на карикатуры подрачивает. Типа, раз вспомнили, значит, ещё боятся… Майкл вопросительно поглядел на меня, словно ожидая опровержения. <…> — Ещё у нас в СМИ культурные обзоры бывают, — сказала я зачем-то. — Ага, — кивнул Алексей. — Это когда седомудый либертен-маркетолог, чей совет был бы бесценен при подборе анальной пробки, назначает России толстых и достоевских по согласованию с ЦРУ. Или Гвинет Пэлтроу, или как её там, выходит к человечеству в прозрачном белье, и россияне должны знать про это с самого утра. А по бокам висят кликбейтные кишки и гениталии, с которых капает культурный процент…

Антоша <…> писал <…> роман о судьбах России, который назывался «Не Кличь Судьбину». Новаторство заключалось в том, что весь роман состоял из тех самых «кликбейтных заголовков». Текст, объяснял Антоша, строится по тому же принципу, что «Евгений Онегин» или египетские пирамиды: блоки одного размера и формы постепенно складываются в завораживающую множеством смыслов конструкцию. <…> Главный мессидж опуса в том, писал Антоша, что глобальное уничтожение медийного бизнеса в его современной форме — это необходимый акт гражданской самообороны, если человечество всерьёз планирует выжить. Новости должны выпускаться особого рода рыцарскими орденами, которые ещё предстоит сформировать. Типа такая Касталия на службе человечества. А самое сложное в работе над романом — подобрать заголовки так, чтобы сквозь них просвечивал постепенно разворачивающийся сюжет. Развитие ожидалось следующее: Россия будет слабеть, блуждая в аравийских песках и европейских трибуналах, начнётся кризис, а потом некая партия, первоначально организованная властями для политической клоунады, сметёт тирана вместе со всей его кликой (имеются в виду сетевые опричники) и начнётся золотой русский век. Тогда новостные заголовки будут такими: N.1 Петух попал в ощип вместо куры. N.2 Наевшаяся арбуза буфетчица помочилась за будкой. N.3 Кот задремал на штабеле досок. <…> N.6 Кто-то помолился: «Господи Исусе». И так далее. Тихо, покойно, немного бюджетно — но никакой чернухи. И это вот и будет наш новый русский Логос.

— Алексей думал, будет встреча с американскими инвесторами. <…> Чей-то там шестнадцатый референт по идеологии. <…> Просто дискурс обкатывает. Как выражаются военные, бросовые испытания. Может, его для этого и послали. — Угу, — вздохнула я. — Сволочь спонсирует протест против сволочи и приходит к власти на волне сволочного гнева. Даже таблички на кабинетах менять не надо.

Каракалла

… в Риме ненавидят всех императоров; наш удел — слоняться по окраинам империи во главе огромных армий и защищать от погибели тех, кто молится о нашей смерти.

Я смотрел на вал Адриана и думал: как же так? Все, кто его строил, уже мертвы… А мы поднимаем новую стену — и значит, тоже скоро умрём. <…> В детстве я представлял войну иначе. Но отец говорил, что и при Цезаре Рим победил галлов не мечом, а лопатой — и это единственный вид военных действий, который даёт долговечные результаты.

У отца была своя философия, но вся она поместилась бы на одной табличке. Он никогда не давал себе труда записать её и изложил перед смертью устно: — Чти богов, плати солдатам и плюй на всё остальное…

Когда отец умер, мы с Гетой доставили его тело в Рим и механика императорского культа пришла в движение. <…> По отцовскому подобию сделали восковую куклу <…>. Кукла была бледна, но на щёки ей наносили нездоровый чахоточный румянец, становившийся с каждым днём всё ярче. Кукла официально болела. Она лежала на высоком ложе из слоновой кости и золота под открытым небом. От людей её скрывали расшитые занавески. Сенаторы, ненавидевшие отца при жизни, склонялись перед его подобием, и ветер раздувал их траурные робы. Благороднейшие женщины Рима, во всем белом, без единого украшения, скорбно молчали у ложа, о котором сплетничали всю жизнь. Врачи с серьёзным видом осматривали куклу — и делали единственное, что хорошо умеют: говорили, что надежды уже никакой. Потом куклу объявили мёртвой и понесли по священной дороге на старый Форум. <…> Я глядел на процессию и думал: римский народ, вот достойный тебя император — кукла из воска. Глухая к твоим поношениям, равнодушная к твоим похвалам, неуязвимая для ядов и лезвий. Я стану такой куклой при жизни — для всех, кроме тех, кого люблю. Или ненавижу… Я <…> ненавидел брата — с той же силой, с какой он меня. Наше взаимное ожесточение казалось мне обжигающим лучом, пойманным между двумя зеркалами — оно металось между нами, не в силах погубить ни его, ни меня. Куклу отца в конце концов принесли на Марсово поле и подняли на погребальный костёр <…>. Я подумал, что костёр подожгла наша с Гетой ненависть — так яростно и быстро он запылал.

Богов много, особенно на Востоке, и никого из них нельзя обидеть. Это уже не религия, а политика. Мне было не вполне ясно, кого из них следует чтить для удачи в делах. В империи ведь постоянно появляются новые боги — и идут на Рим точно так же, как это делают мятежные генералы во главе своих легионов.

Особенно хорошо я запомнил один сон, где мы собирали большие солнечные часы из разноцветных плиток. <…> я заметил, что вместо отбрасывающего тень зубца из земли острием вверх торчит старинный бронзовый меч. Помню, во сне меня восхитила эта деталь, и я решил немедленно выпустить эдикт, предписывающий проделать то же самое со всеми солнечными часами империи. Слава богу, что это желание пропало, когда я проснулся. Во сне в такой замене был смысл; наяву — нет. Ещё чего, думал я хмуро, а потом заменить воду в клепсидрах на кровь, чтобы установить равновесие между солнечным временем и временем водяным… Нерон мог бы устроить такое вполне, но я? Я?

Братец замышлял моё убийство, и я опередил его совсем немного, это показали под пытками его люди. Увы, злодеем объявляют того скорпиона, который выжил; дохлый скорпион остаётся в человеческой памяти невинной жертвой. Но можно выжечь саму эту память — и это не слишком сложно. Когда хирург отрезает поражённую гангреной конечность, рану прижигают. Когда отрезают одну из голов империи, раскалённого железа требуется куда больше.

Говорили, что непобедимость Священного отряда объяснялась страхом бойцов покрыть себя позором на глазах у любимых — и тем, что любовники сражались рядом, защищая друг друга. <…> Впрочем, как ни восхищала меня древность, я не собирался вводить подобные подразделения в римской армии. В наше время мужчины уже не любят, а просто блудят друг с другом и не боятся позора. Они скорее вместе убегут с поля боя в кусты, чем станут драться спина к спине.

Элагабал

… Септикодиума, храма семи планет, построенного моим дедом Севером. Впрочем, слово «храм» подходило не слишком: здание было скорее узкой декорацией, закрывающей уродливые углы близлежащих домов. Фальшивый фасад империи, любил повторять отец <…>. Септикодиум состоял из одного фасада.

… каждый второй восточный прокуратор, говорили мне, начинает теперь день со стакана размешанного в вине опиума, словно философ-стоик. Но Марк после этого садился писать свою книгу, а прокураторы блаженно размышляют, что бы ещё украсть.

Я вдруг сделался так же стар и несчастен, как мелодия, царапавшая мой слух. <…> Даже моё лицо искривилось таким образом, словно я зажал в морщинах вокруг глаз несколько мух и теперь боялся их выпустить…

Часть II. Sol Invictus

… рыцари регресса из исламской теократии, докручивающие в подвале водородную бомбу. Кстати, американцы же давали своим бомбам имена — типа, «Толстяк». А как назовёт свою бомбу исламская теократия? Это очень ответственное решение, потому что название будут часто повторять на кабельных новостях. Наверно, муллы даже наймут какое-нибудь западное агентство для правильного брендинга — наши же нанимают. Будет называться, например, «Mother of all Selloffs». Или «Dow Nemesis». Или «Wall Scream».

— Кислотный трип, где ему явился Сатана. <…> Обычное для западного человека событие. Даже, я бы сказал, что-то вроде корпоративного собеседования.

Он был большим и излучал не то чтобы угрозу, но… В общем, всё то, что излучает сильное, крупное и немного напуганное белое мужское тело в эпоху BLM-капитализма.

— «Природное», «естественное» и «органичное» — это когда умирающий от рака медведь жрёт хромого волка, давящегося напоследок золотушным зайцем. Это просто синонимы слова «страдание».

{{{Цитата}}}

— Мы так устроены, что можем иметь дело только с собственными задними выхлопами. Мы плаваем среди них, как навигаторы Дюны в облаках спайса, и считаем, что познаём Вселенную, которую видим свежим и недуальным взглядом. На самом деле мы просто сливки ума, прокисшие много тысяч лет назад. <…> Видишь вот этот стул? <…> Чтобы увидеть его, ты должна сначала его опознать. Найти в своей голове подходящий шаблон. <…> Твой собственный задний выхлоп.

— Знаешь, чем современный западный буддизм отличается от изначального? — спросил Лёва. — Будда подолгу глядел на разлагающиеся трупы в разных стадиях распада, постигая суть физического существования. А западный буддизм как бы постоянно пытается впарить тебе улыбающийся труп, покрытый толстым слоем оптимистичного макияжа — потому что сегодняшний будда должен преуспеть на рынке. Это пятая благородная истина.

Я не очень понимала, как это — примирять правое с левым в своём сердце. Он объяснил так: — Западная культура универсальна и обслуживает все человеческие потребности. Она порождает и карательные удары с дронов, и протест по их поводу. Точно так же и отдельная душа способна совместить радость от убийства, условно говоря, плохого парня с возмущением по поводу очередной внесудебной расправы спецслужб. <…> Эти чувства живут в душе, не мешая друг другу — как полюса магнита на одной металлической подкове, понимаешь? — Понимаю. Это то, что Оруэлл называл doublethink? Двоемыслие? — Нет. Оруэлл давно устарел. Это небинарное мышление. <…> Двоемыслие — это когда ты одновременно придерживаешься двух противоположных взглядов. Как бы веришь во взаимоисключающие понятия и силой воли заставляешь себя с этим жить. <…> А небинарное мышление — это когда тебе даже в голову не приходит, что в происходящем есть противоречие. Двоемыслить больше не надо. — Так разве бывает? — Только так теперь и будет. Именно за небинарным устройством психики будущее… Ты смотрела «Idiocracy»?

— Каждый американский SJW, выступающий за свободную раздачу долларов американцам, на самом деле просто microslaver, глобальный рабский микроплантатор, предлагающий переложить трудовое бремя на пеонов из остального мира, где имеют хождение доллары. А хождение они там имеют строго потому, что любая попытка заменить их чем-то другим кончается ударами ракет «hellfire» с дронов. Про это мог бы многое рассказать покойный полковник Каддафи. Поэтому для внешнего мира нет большой разницы между американскими SJW и пилотами штурмовиков и дронов. Карма у них общая, хотя пилоты в чём-то честнее. Но самое трогательное, что бывает — это колониальная интеллигенция, внедряющая заклинания и ритуалы левых американских активистов среди работающих за доллары туземцев — и называющая это борьбой за прогресс… <…> Вот у нас есть identity politics. Политика идентичностей. У цветных свои интересы, у геев и лесби свои, и так далее… Считается, это как бы что-то левое и прогрессивное, потому что чёрные, ЛГБТ, Демократическая партия, революция и так далее. На самом деле это просто способ ввести в Америке кастовую систему — как в древней Индии. Разделяй и властвуй. Но в серьёзных конторах давно понимают, что твоя настоящая идентичность — не гендер или раса. Это твоя search history. Ты можешь сама не понимать до конца, кто ты. Твоя подлинная идентичность известна только ребятам из Гугла. Ну ещё из Агентства национальной безопасности … Такой Лёва-магнит с большим количеством полюсов.

Он <…> был образцом американской душевной чистоты, не ведающей, как она ежеминутно согрешает — и поэтому эдемически невинной. Я была уверена, что он скорее удавится на своём галстуке, чем скажет вслух n-слово, но при этом он без всякой внутренней печали <…> Евросоюз называл не иначе как рейхом. А про европейскую культуру сказал так: — У неё есть два постоянно перемежающихся модуса, или фазы. Первая, довоенная — сублимация пошлости в фашизм. Вторая, послевоенная — сублимация фашизма в пошлость. Сейчас вторая, но скоро опять начнётся первая…

… люди, картинно нездешние и сочащиеся тайной, обыкновенно пусты как прошлогодние осы в дачных окнах, и скрывают разве что размер собственного… Не знаю, какое слово здесь встанет лучше, «счёт» или «член». Наверно, всё-таки «счёт», потому что член у них встает так себе.

Жизнь сама по себе и есть непрерывное прелюбодеяние в самом прямом значении слова. Это тот движок, на котором работает человеческий мозг. Даже чтобы пошевелить пальцем, человек должен возбудиться и поддаться искушению в ожидании награды. Ограничивать прелюбодеяние, чтобы потом выдавать на него разрешения — этот самый выгодный бизнес на свете… <…> Его хорошо наладили, например, католики. А в России даже это делали как бы из-под полы. И делали бы дальше, просто к попам уже никто не ходит за разрешением на блуд… Думаю, что в сегодняшних условиях выпуск платных индульгенций для ЛГБТ могли бы наладить ваши воры. Ну или полиция вместе с ворами. <…> — Как выглядел бы продукт? <…> — Ну типа такой проездной на пять поездок «пять раз не этот самый». Купил и радуйся. А потом новый купишь. — А как будут контролировать? — Наверно, сделают приложение для мобильного. Contact tracing и всё такое.

— Вообще говоря, все римские принцепсы стремились уподобиться какому-нибудь божеству. Кроме Марка Аврелия, который больше всего ценил опиумную настойку и литературные штудии. Его надо читать примерно как Филипа Дика, только помня, что Дик писал под кислотой, а Марк — под чёрной. Он и помер-то, когда врачи отняли у него опиум…

— Вот ты появилась, описала свою траекторию в жизни и исчезла. Тебя больше нет, но ты что-то собою связала, соединила, скрепила. Рассасывающаяся нить, как при хирургической операции. Тобою сшили ткань творения — нечто такое, о чём ты даже не имеешь понятия. В чём смысл нитки? В чём её назначение? Да просто в том, что это нитка. Но каждая нитка при этом думает, что всё дело в ней, потому что у неё самая красивая попка в инстаграме.

Варадеро оказалось косой белого песка, уходящей в море чуть ли не на десять километров — а может, и больше. Эта коса как бы соединяла мир материальных объектов с миром идей: начиналась за шлагбаумом и, постепенно обрастая гостиничными звёздами, углублялась в зону высоких цен. <…> Советский Союз, привитый за океаном, дал дивный побег — карликовое деревце-бонсай, достаточно похожее на оригинал, чтобы тот вспомнился в достоверных деталях, но слишком смешное, трогательное и маленькое, чтобы вызвать неприязнь. <…> Когда попадаешь в такие Помпеи, какая-нибудь мелочь вдруг вытягивает самые ранние из детских воспоминаний, прежде не появлявшиеся на поверхности сознания, потому что вокруг не было ни одного крючка, способного их зацепить. <…> Деньги в Варадеро были тоже свои — не обычные кубинские песо, а что-то вроде сертификатов советской эры. Инвалютные песо, или просто куки. Они обменивались на евро (у меня хватило ума не брать долларов), <…> и были, по сути, подобием непрозрачных презервативов с революционной символикой, в которых валюта враждебного мира путешествовала по Острову Свободы.

Грамотный геноцид не оставляет картинки, которую можно показать по тиви. И повторять его можно часто, потому что через двадцать лет никто ничего уже не помнит.

Мне нравилась Куба. Тут жили хорошие люди. Мы тоже могли бы быть такими, если бы наши болотные предки завоевали себе больше солнца. Но они вместо этого озаботились небесным Иерусалимом, потом стали воевать с Германией то ли за французский, то ли за английский интерес, <…> и теперь мы заслуженно живём в тумане и слякоти.

Это был поджаренный сэндвич с индейкой, крим-чизом <…>. Я всё знаю о необычайной пользе сэндвичей, зажаренных в масле — но поняла, что согрешу, как только увидела её фото. Да, её. Elena Ruz. Сэндвич звали как женщину, и мой внутренний Зигги Ф. с изумлением отметил прошедшую по телу волну немедленного желания. Видимо, за последнюю пару месяцев я подустала от мужиков. Впрочем, даже предаваясь однополому каннибализму, мне хотелось сохранить перед лицом высших сил какое-то подобие приличий. — Можете положить внутрь немного салата? — спросила я. Официант поглядел на меня так, словно я попросила его заминировать памятник Фиделю. — Если вам когда-нибудь предложат Elena Ruz с салатом внутри, — сказал он, — просто засмейтесь в лицо этим людям. Засмейтесь вот так… Он положил своё полотенце на мой столик, схватился за бока и разразился дребезжащим холодным смехом, в котором звучали такой усталый цинизм и неверие в человека, что мне стало страшно.

Вот ходят по ночным проспектам молодые люди, жгут файеры, зигуют, кричат. Их почему-то называют фашистами. Но ведь смысл современной зиги не в том, что человек сочувствует сумбурным идеям германского канцлера Адольфа Гитлера, понять которого вообще может только психиатр или немец. Смысл в том, что человек плюёт в этот мир и бросает ему вызов, нарушая самое грозное культурное табу. Ну и огребает, конечно. Вызов устоям должен караться, иначе какие это устои? Но хоть дурака и принимают менты, зига у него не настоящая. За реальную зигу не огребают. За неё получают бонусы. <…> Но настоящая современная зига — это всё-таки не взмах руки, а то, что Фрэнк называл «сигнализацией о добродетели». Особенно когда она протекает <…> с осложнениями в виде доноса. Фашистский мах в тридцать девятом году был в точности тем же самым: дрессированный и напуганный гражданин показывал эпохе, какой он сознательный и передовой. Просто тогда не было твиттера, и приходилось всё делать вручную. Но во всех нюрнбергах и твиттерах зигуют исключительно силе, лечь под которую полезно для бухгалтерии в настоящий момент. И единственная проблема у зигующих граждан и корпораций в том, что на всех не хватает бонусов. А разные жесты, за которые дураков волокут в околоток — это никакая не зига. Это, как говорят мои американские партнёры, неудачная культурная апроприация. Эмодзи_красивой_блондинки_что_то_скорбно_и_безнадёжно_шепчущей_в_золотое_ухо_большого_небесного_небрата_на_воображаемом_непотолке.png.

… затихли мысли в голове. Я словно бы перестала их думать и начала замечать, а мыслям не нравится, когда на них просто смотрят. Мы видим их наготу, и они делают себе маленькое харакири.

… тишина — это то, с чего начинается любой звук и чем он кончается. Откуда он происходит и куда возвращается. Если бы у звуков был бог, им была бы тишина… Тишина, темнота, покой. Они есть? Или их нет? Наверно, для них «быть» или «не быть» — одно и то же. Им ничего не нужно, даже свидетель… Или нужен? Без свидетеля, наверно, нельзя. Кому тогда будет тихо, темно и спокойно?

— Бог как малыш. Он пускает мыльные пузыри с крыши. Ему не надо, чтобы эти пузыри его любили. Ему надо, чтобы они красиво блестели на солнце. Остальное он им простит. <…> — Пузыри его простят? — Не знаю. <…> Скорей всего, они просто лопнут, и их мнение будет уже не особо важно… Правда, у святой Церкви есть ещё воскрешение из лопнутых. — Может быть, <…> на страшном суде не бог будет нас судить. Может быть, это мы будем судить бога.

… карикатура — Путин и Эрдоган обнимаются, и каждый держит за спиной по ножу. <…> У них что в Америке, своих чекистов мало? Точно так же всех наклонили и при этом даже не засветились. Чтобы не подвергать опасности свои источники и методы. Чтобы никто из врагов Америки не догадался, что они сначала отсасывают у пальца, а потом делают слив в «Вашингтон Пост». Всё-таки в современном прогрессивном американце русофобия — это одна из биологических жидкостей. Даже если он воук и трансгендер. Особенно если он воук и трансгендер, кстати. Потому что всем этим корпоративным анархистам и имперским сварщикам много лет объясняют по Си-эн-эн, что их фашизм — это не их фашизм, а коварно заброшенный к ним русский, а сами они белые и пушистые драг-квинз.

… заниматься анапаной, постепенно сужая область, куда направлено внимание. <…> . Всю жизнь дышишь и не замечаешь. Но под линзой сосредоточенного внимания эти мелкие и еле заметные чувства — холодно, тепло, щекотно — превращаются в захватывающую театральную пьесу со множеством актеров, и, что самое интересное, зрителей: поглядеть на происходящее подваливали такие Саши из моих глубин, что ой. Я даже не знала, что они там водятся. <…> Возникает самый сущностный из человеческих вопросов: это как, приятно? Или неприятно? На него я бы ответила уклончиво. Здесь есть своего рода баланс между разными необычными открытиями и переживаниями, действительно поражающими до глубины души — и общей тягомотиной происходящего, которой за них платишь. Та же самая жизнь, только вид сбоку. Но <…> где ещё посмотришь сбоку на жизнь?

— Камень мне поверит… Я для него как измерительный элемент. Как термометр в заднице у больного, понимаешь? — У вас на Кубе так ставят термометры? <…> — Нет. Это жизнь их так ставит. <…> Причём термометры деревянные и очень толстые. Все в занозах и не работают, потому что русские советники выпили из них спирт. Но их ставят всё равно, а потом мы поём революционные песни.

Я больше не видела танцующую Наоми. Во всяком случае, в буквальном смысле. Скорее это было похоже на водопад почти не связанных друг с другом образов — как будто цистерна с культурной памятью человечества выплеснула на меня всё своё содержимое. Поколения художников изображали именно эту запредельную приманку, рисуя амуров, психей и священныхгермафродитов: неземное сочетание земных черт, ставящее ум в тупик; соблазн в такой концентрации, когда он уже не привлекает, а озадачивает и вызывает грусть. <…> Словно бы передо мной быстро листали толстенный альбом по искусству — и я видела нарисованный на его полях мультфильм, героиней которого была Наоми. С каждым мигом этот мультфильм становился всё неприличней и безумней. А потом… Время и материя наконец окончательно поймали её в ловушку. Да, у этого совершенного существа всё-таки было физическое тело. Как бы специально сделанный посадочный модуль, способный приземлиться на моей угрюмой планете.

Всю жизнь смеялась над дурами, которые набивают себе иероглифы, значащие что-то вроде «быстросуп» и «бакалея», из-за чего на них ходят посмотреть все китайцы на пляже…

— Всё, что с нами происходит — <…> на самом деле очень быстрое, тревожное, суетливое, мелкое. Мы не обретаем покоя и радости ни в одном из этих переживаний. Наоборот, когда любое из них кончается — это облегчение. Как если бы с тебя снимался очередной комар и улетал к себе на болото. <…> стоит кончиться чему-то одному мелкому и суетливому, как сразу начинается что-то другое, такое же быстрое и беспокойное. Стоит взлететь одному комару, как на его место садится другой. Это и называется «жизнь». Мы сделаны из этих комаров точно так же, как мир сделан из нас. <…> В том прелесть, что мы состоим исключительно из клубка комаров, на который садятся другие комары. А когда все они разлетаются, выясняется, что под ними ничего никогда не было.

Антоша <…> по-прежнему трудился над романом в заголовках <…>. Название романа он поменял на «Коронавирус во время Чумы». Ещё был вариант «Убей Мозгососа!» — насчёт него Антоша сомневался, потому что отстреливать следовало «не пресституток, а пресступников», борясь с мозговыми дыроколами и шрёддерами хотя бы на уровне сутенёров, но в название эту мысль очень трудно было впихнуть.

— Что это за вирус? — Пока мало информации. Но похоже, отличается от плохого гриппа в основном хорошим пиаром. Под который всех обдерут как липку и спишут все, что украли. Серьёзные люди сжигают бухгалтерию в мировом масштабе. — Что, они специально этот грипп запустили? — Нет. Но быстро поняли, как его запрячь. — И что, от него нет лекарства? — Есть. <…> Называется red pill. Но я не думаю, что Большая Фарма позволит… <…> Биологический вирус — такая же программа, как компьютерный. Люди варят суп из летучих мышей, мышам это не нравится — и появляется мышиный код от людей. А люди потом вписывают его в свои программы кто как может… Я имею в виду, серьёзные люди…

Может быть, я старалась зря и весь мир превратится в один сочащийся кровью кликбейтный костёр, на котором начнут варить по-крупному. Варщики, конечно, сварятся и сами. <…> Но когда это было по-другому? <…> Поживём-пощупаем. Я не говорю «увидим» или «услышим», потому что особого доверия к тому, что нам говорят и показывают, у меня нет.

… Непобедимое Солнце нашего мира — вовсе не какой-то чёрный камень, который то ли был, то ли нет. Это женщина. <…> Мы все спасаем ваш мир. Спасаем его каждый день, просто вы не знаете. Даже тогда, когда не рожаем детей — а только уравновешиваем жестокую и тупую мужскую волю, мечтающую наделать во всём дыр, а потом разорвать всё в клочья. И если время от времени мы начинаем светить не озверевшему патриархату, а друг другу, мы имеем на это полное и неоспоримое право. <…> Такие вот red pill blues. — предпоследние абзацы романа

Элагабал

Меса сказала мне: <…> — Завтра мы пойдём в лагерь Третьего Галльского, и они объявят тебя новым императором… <…> Они верят, что ты сын их любимого Каракаллы. Твой танец им это доказал. Впрочем, я заплатила им столько денег, что могла бы сделать императором свою мальтийскую собачку.

— Бабушка сказала, что её деньги сделают меня императором. — У победы всегда много отцов, <…> и бабушек тоже. Деньги нужны, но их недостаточно. Солдаты не умирают за золото, они за него в лучшем случае отступают, а в худшем бегут. Если ты станешь принцепсом, много людей будет утверждать, что им тебя сделали они. Благоразумнее не спорить, а потихоньку угощать их ядом…

Боги Рима были стары и лукавы. Они <…> ничего не делали для взывающего к ним человека. Во всяком случае, со времён Александра. <…> Я знал, что они видят Камень Солнца — и негодуют, словно обожравшиеся толстяки на пиру: стол с яствами отъезжает всё дальше, а сил встать с ложа и догнать его уже нет.

… то, что считают человеческим зрением и слухом, есть на самом деле создающие мир лучи. Мы исторгаем эти лучи из себя, пока не израсходуем свою жизненную силу, выплетая узор настоящего. Если сравнить наш мир с моей шёлковой робой, то мы черви, выделяющие из себя шелк — а мним себя вышитыми на робе картинами, которых и нет-то нигде, кроме как в нашей памяти.

Христиане опасались меня, иудеи же нет. Мне говорили, что причина проста до смешного: всё дело в моей привычке женить чужих богов между собой или выдавать их замуж за своего. Я относился к этому, конечно, как к шутке — но иудеи и христиане серьёзны до безумия. Бог иудеев неощутим и невидим. Поэтому его трудно сочетать узами брака с чем-то кроме такого же бесформенного Хаоса — но жрецов Хаоса не найти, и заключить подобный брак будет сложно. А бог христиан, напротив — высокий, красивый и статный молодой мужчина, похожий на Митру. А вдруг, говорили мне, я захочу поженить его на Венере? Или, ещё хуже, Меркурии? Христианам придётся воспротивиться моему самодурству, и кончится это как всегда — ареной…

Такова судьба людей — мы не видим грядущего и знаем только то, что осталось в прошлом. Мы пятимся в будущее. Солнце, озаряющее все стороны сразу — приди на помощь тем, чей единственный свет приходит из вчерашнего дня!

Люди, которые понимают принцепса до конца, долго не живут.

Весталки <…> очень богаты — у любой из них можно взять в долг на небольшую войну, шутил мой дед.

Императором быть плохо по многим причинам. Одна из них в том, что голова твоя превращается в помойную лохань, куда шпионы день за днём выплёскивают чужие тайны… Человеческие тайны смердят — и если ты впускаешь их в себя, у тебя в голове начинает клубиться зловоние. <…> Слухи… А о ком в Риме они не ходят? Только о тех ничтожествах, что их разносят. Ходили бы и о них, да у мух и вшей нет языков.

О романе

… Стамбул оказывается переломной точкой, и роман, стартовавший как не лишённая изящества пародия на «Есть, молиться, любить» Элизабет Гилберт, стремительно мутирует в лихой и ироничный парафраз «Ангелов и демонов» Дэна Брауна. <…> можно сказать, что любой роман Виктора Олеговича неизбежно распадается на «картинки» (эпизоды, двигающие вперёд действие) и «разговоры» (глубокомысленные рассуждения <…>). В «Непобедимом солнце» <…> баланс несколько смещён в сторону экшена. За «разговоры» на сей раз отвечают сменяющие друг друга и в общем довольно безликие персонажи второго плана <…>. Однако присутствие этих «разговорных» интерлюдий на страницах «Непобедимого солнца» выглядит настолько искусственным и необязательным, что трудно не заподозрить Пелевина в желании любой ценой сохранить привычный для читателя формат (а заодно зачем-то раздуть объём <…>). А вот что можно счесть подлинным — и очень важным — новшеством, так это совершенно не характерный для Виктора Олеговича профеминистский пафос романа. По сути дела, впервые в своей писательской биографии Пелевин делает не просто главной, но главной положительной героиней реальную, начисто лишённую каких-либо фантастических признаков женщину: его Саша <…> вызывает безоговорочное сочувствие и симпатию не только у читателя, но и, похоже, у самого автора. Тридцатилетних блондинок Виктор Пелевин, впрочем, знает преимущественно понаслышке: его Саша цитирует практически неведомых её поколению Вадима Зеланда и Бориса Гребенщикова, ностальгирует по запаху пионерлагерной кухни, которую чисто технически не могла застать <…>. Более того, «Непобедимое солнце» можно рассматривать как своего рода «женскую» антитезу самому мизогинному роману Пелевина «Тайные виды на гору Фудзи». Можно ли сказать, что Пелевин «перековался» или «прогнулся»? <…> Определённо нет. Скорее «Непобедимое солнце» даёт нам лишний повод удостовериться, что великий трикстер, главный шутник современности Виктор Пелевин никогда не думает того, что говорит, и не говорит того, что думает <…>. И анти-, и профеминистская повестка в его прозе — не более чем шутовская маска, зыбкая проекция наших собственных ожиданий и ментальных клише на плоскость словесности. И тем не менее это нужно отметить и запомнить на будущее: в 2020 году, когда весь мир бредит пандемией, Виктор Пелевин воспарил над злободневностью и внезапно сказал о женщине доброе слово. И даже приложил некоторые усилия для того, чтобы слово это прозвучало убедительно.

— Галина Юзефович, «„Непобедимое солнце“ — новый роман Виктора Пелевина!»

Автору ставили в вину <…> [в т.ч., что] 30-летняя блондинка никак не может в силу своего возраста цитировать 66-летнего Бориса Гребенщикова, а ведь, во-первых, пелевинские герои отнюдь не типичны, <…> а, во-вторых, было бы гораздо более странно, если бы увлекающаяся йогой, буддизмом <…> и вообще <…> продвинутая героиня не знала бы, кто такой Гребенщиков) <…>. Пелевин в культурном отношении, скорее, традиционалист, хоть и не консерватор, и он предлагает читать живую книгу мира и природы так, как в древности читали священные тексты. Окружающая действительность всегда откликается на вызревающие в человеке сущностные вопросы и жгучие сомнения, и ответ на них может прийти откуда угодно <…>. Тема неблагополучного отцовства красной нитью проходит через весь роман. Именно отец Саши Орловой, «макаронный король» (намёк на божество пародийной религии Макаронного Монстра?), дарит ей на тридцатилетие сказочное путешествие <…>. Рассуждения Саши Орловой (инициалы героини СО — дополнительная отсылка и к Солнцу, и к Софии) о мироустройстве строятся на феминистской концепции патриархата <…>. На это наслаивается трагическая без- или псевдоотцовщина других героев.

— Николай Подосокорский, «Маски бога и танец бабочки в „Непобедимом Солнце“ Виктора Пелевина»

На первых ста страницах романа Пелевин задел, обидел, слегка или не слегка оскорбил достаточное количество людей для того, чтобы на эту вещь написали много рецензий. Таково одно из свойств авторов мистериальной традиции — они пишут скучные, обидные или очевидные вещи на первых ста страницах для того, чтобы все, кому не надо, просто прошли прочь, бросили книжку, разочаровались в авторе. Так делал, к примеру, Джон Фаулз, которого Пелевин, на мой взгляд, всегда старался превозмочь. И в данном случае мы тоже видим инверсию инициатического романа Фаулза «Волхв» <…>. Сам же автор присутствует в романе в виде мальчика Элагабала, <…> восходящего на трон вместо своего убитого отца, с помощью танца. Пелевин придумал прекрасную метафору для любого писателя — андрогинный подросток, танцующий под угрозой смерти перед римским легионом и, одновременно, перед камнем, являющимся солнцем. <…> Пелевин превзошёл сам себя. Да, мы каждый год на протяжении многих лет ждали новый роман Пелевина. Но это — не очередной текст, это — священная книга, которую он наконец-то создал, соотносимая с Библией, Махабхаратой или «Диалогами» Платона. Это книга, написанная в преддверии Апокалипсиса и одновременно отменяющая его. <…> С одной стороны, понятно, что финала не будет, с другой — что делать гениальному писателю, если действительно всё? Танцевать свой танец Шивы. Уподобиться юному императору. Создать шедевр. <…> Это подношение божеству. Это спасение. Это не текст, а танец. Древняя мистерия, которую мы сейчас читаем, а наши потомки будут смотреть как кино. <…> виден уровень автора как высокого практика, иерофанта несуществующей религии будущего, в которой смешались вместе гностицизм, митраизм, индуизм, буддизм, христианство и неоплатонизм. <…> В заключение приведём цитату из советского мистика Виталия Ахрамовича, к которой, на наш взгляд, восходит концепция бытия как ткани в романе «Непобедимое Солнце»: «…Вот прямо передо мной лежит чистая неотделанная ткань. <…> Это мир первозданный, данный нам при рождении. Это чистая жизнь». <…> В её руках уже была грязная тряпка, и она сказала: «Это тоже мир, но мир, который делают обыватели. <…> Все свои сомнения, мучения он приписывает миру, и мир превращается в грязную тряпку. <…> Свою жизнь можно скомкать и превратить в мусор, но нельзя забывать, что чистота — основа жизни. <…> Мир — это нескончаемая лента ткани. А моя <…> суть лишь островок, лоскут, с которым я должна знать, как обращаться». <…> Эта цитата из <…> повести «Курочка ряба». <…> Говорят, что Пелевин — незаконнорождённый ученик Ахрамовича…

— Екатерина Дайс, «Танец радости»

Маска блондинки автору откровенно жмёт. Продержался он в ней 150 страниц, разнообразя привычные мудрствования о боге всякими бабскими благоглупостями. <…> Воистину таинственна способность автора держать внимание читателя. Ведь тот самый мир, о котором он решает, быть ему или не быть, Пелевин знает примерно на три с минусом по советской шкале. Природа его не занимает нисколько, <…> так, антураж для приключений ума. К чему описывать всю эту утомительную в своём бессмысленном многообразии галлюцинацию? Психология людей — это ещё что за морока! <…> Цепь довольно однообразных перемещений, диалогов и рассуждений, выписанная гладким бойким слогом, — весь вам сюжет. А читаешь как заколдованный! Это потому, наверное, что сам автор и есть «непобедимое солнце», Пелевин — бог своего мира, играющий бог, занимающий себя от скуки выдумыванием для себя масок и приключений. Сам в себе этот бог не имеет никаких сомнений и действительно приканчивает один мир (книгу), чтобы начать другой. Власть веры в собственную игру у Пелевина так велика и очаровательна, что мощно втягивает массы читателей. Тем более он всегда учитывает их умственные возможности и неплохо адаптирует к ним всевозможную мистику и эзотерику. Получается что-то вроде интеллектуального лимонада — пока пьёшь, приятно и вкусно, а потом — да что потом, какая разница.

— Татьяна Москвина, «Вышел в свет новый роман Виктора Пелевина „Непобедимое солнце“»