Тайные виды на гору Фудзи

«Тайные виды на гору Фудзи» — мистико-сатирический роман Виктора Пелевина, опубликованный в сентябре 2018 года. В следующем вышел рассказ-продолжение «Столыпин».

Цитаты

Часть I. Fujiⓔ

— Вы, наверно, слышали, что в вулканическом пепле Помпей остались полости в форме человеческих тел — от погибших во время извержения римлян. Тела истлели, а пустота осталась. Её заполняют жидким гипсом и получают точные копии погибших. Вот точно так же в подсознательных слоях нашей психики остались отпечатки неудовлетворенных субъектов счастья — тех наших ранних «я», которым мучительно и безответно чего-то хотелось. <…> Конечно, невозможно воскресить вас юного и полного желаний. Но можно, так сказать, пробурить глубокую скважину к той зоне вашей психики, где остался отпечаток неисполненной мечты, и под большим давлением закачать туда концентрированный раствор счастья. — 1.1. Fujiⓔ стартап

1.2. Таня

Мальчики в классе засматривались на неё, но понимали, что им ничего не светит: Таню дожидались у школы такие иномарки, которым не стоило царапать бампер даже взглядом. Страна переходила на рыночные рельсы, и Таня, в отличие от болтунов-взрослых, действительно готова была на них лечь.

Бандюки были по-звериному — <…> в гормональном смысле — красивы. В них было что-то настоящее, жмущее на все женские клапаны и пружины сразу. Крутой мужик убивает других мужиков. Крутая тёлка с ним после этого спит: древний женский способ соучастия в убийстве. И две тысячи лет война, война без особых причин, звезда по имени солнце и группа крови на рукаве. Когда кукушка оформила её третьего быка, Таня немного протрезвела. Беднягу сожгли в машине без всякой самурайской романтики — в багажнике, как старую покрышку. Она вполне могла оказаться рядом. <…> Через несколько месяцев, после пары унизительных кастингов, Таня оказалась в одном из гаремов Отари Квантришвили. <…> На лице Отари Витальевича было много весёлых морщин, похожих на русла рек; при большом увеличении можно было разглядеть выстроенные на их берегах посёлки коттеджного типа. В одном из них и жила Таня. Но когда Отари Витальевич умер, морщины разгладились, волшебная страна исчезла, и сразу много одалисок в норковых шубах оказались на холодной московской улице. Тане опять повезло. Её взял на содержание один из богатых клиентов — муниципальный чиновник, связанный с какими-то строительными разрешениями. У него была жена с детьми, и он ужасно боялся скандалов, потому что для бюрократа его ранга такие вещи были смертельны: московское начальство воровало крестясь, жертвовало на храмы, и нарушения венчальных обетов Лужков мог не понять. Чиновника звали Игорь Андреевич. Таня так его и называла — из-за разницы в возрасте, и ещё для того, чтобы появлялась возможность перейти иногда на страстное и задыхающееся «Игорь» (за которое Игорю Андреевичу, чтобы не расслаблялся, в следующий раз приходилось биться вновь). <…> На выходные Игорь Андреевич был занят с семьёй. Он приезжал обычно в будни, часов в девять-десять утра, выкроив время между домашним завтраком и дневным совещанием в мэрии (он называл такую утреннюю встречу «переходом через Альпы»). В полуосвещённой спальне его ждала кровать под балдахином с геральдикой, фальшивый мушкет на стене, электрокамин с мигающими красными огоньками и глухая штора на окне — всё это почти превращало зимнее московское утро в условный альпийский вечерок. <…> Игорь Андреевич переходил через Альпы каждую неделю два раза, почти всегда с трудностями. Проблему вполне можно было решить гуманитарными методами — но Таня инстинктом чувствовала, что быть с Игорем Андреевичем чересчур уступчивой и ласковой не следует, потому что ему в этом спорте важнее всего именно Альпы, то есть победа над враждебной стихией, которую олицетворяло молодое женское тело. Тать платил вовсе не за нежность. Он платил за то, чтобы с кудахтаньем топтать младое незнакомое племя, ждущее перемен — и она, Таня, была просто послом этого племени. Единственным, что могло как-то примирить Игоря Андреевича со старостью, была символическая победа над чужой юностью, поэтому, чтобы правильно подыграть ему, следовало всячески поднимать цену и престиж этого подвига. Недостаточно было требовать дорогих подарков — кидать монеты в щёлку киски-копилки любому клиенту надоедает быстро <…>. Важно было постоянно модифицировать сам «переход через Альпы», поддерживая изумление Игоря Андреевича, а для этого нужна была поистине суворовская смекалка. <…> У каждого мужика под землёй были свои скелеты, и часто они выпирали из почвы. Пытаться понять, что именно там зарыто, было себе дороже — важно было выяснить, куда нельзя ставить ногу. Игорь Андреевич в геологическом смысле был ровным и малоинтересным плато: под Таниной туфлей были меловые отложения, миллиарды окаменевших улиток.

У красавицы есть волшебная карета, несущая её по недоступным для остальных маршрутам. Карета везёт её от одного праздника к другому <…>. Без всяких усилий красавица взмывает по крутейшему подъёму в одно пространство с королями, миллиардерами и мировыми звёздами — и смело катит по нему в своём магическом экипаже, зная, что она тут по праву <…>. Но у волшебной кареты есть один мрачный секрет. С каждым ударом часов она становится чуть больше похожа на тыкву. Сперва про это знает только сама красавица, но постепенно постыдную трансформацию начинают замечать другие. И чем больше людей это видит, тем меньше шлагбаумов поднимается перед каретой. И в какой-то момент они перестают подниматься совсем. Карета становится тем, чем была с самого начала — тыквой, катящейся по земле к утилизационному рву в компании других несвежих и побитых жизнью овощей. И происходит это всего за несколько лет. Путешественница успевает увидеть, как пожилые принцы в белых рейтузах начинают свой порочный танец вокруг свежих тыкв, которым ещё очень далеко — как им пока кажется — до рва. А потом всё скрывает кривизна земли. <…> Это было бы поистине страшно, если бы в тыкве все ещё сидело то трепетное и гордое существо, что въезжало когда-то в сказку на волшебной карете. Но природа милосердна: душа меняется вместе с тыквой. И, докатившись до рва, тыква уже не будет ни жалеть, ни роптать, а только радоваться, если удалось сберечь несколько медяков.

Она подняла с пола женский журнал <…>. Сахар прекрасно отшелушивает кожу, <…> делает её светящейся и молодой. <…> Мир даёт советы, как перед продажей подкрасить кобылу купленной в лавке тушью… Причём цыган давно расстреляли фашисты, и кобыле приходится продавать себя самой. <…> За каждым успешным мужчиной стоит любовь женщины. За каждой успешной женщиной стоит предательство мужчины. Наткнувшись на эту мудрость, Таня заплакала <…>. Вот только это и имело, пожалуй, смысл — стать вопреки всему успешной женщиной. Не через чей-то морщинистый елдак, а с нуля, самой. На самом деле было не очень понятно, что такое «успешная женщина». <…> Таня думала об этом несколько дней. В её голове дрожало и переливалось смысловое зарево: как бы центральный клип в окружении множества других клипов. Центральный клип был про неё. <…> Пошлость собственной мечты была так заметна, что Таня понимала: даже мечтать и горевать ей приходится закачанными в голову штампами, и по-другому не может быть, потому что через все женские головы на планете давно проложена ржавая узкоколейка, и эти мысли — вовсе не её собственные надежды, а просто грохочущий у неё в мозгу коммерческий товарняк. Словно бы на самом деле думала и мечтала не она, а в пустом осеннем сквере горела на стене дома огромная панель, показывая равнодушным жирным воронам рекламу бюджетной косметики.

Таня поняла наконец, чего ей не хватало все эти годы. Не «ума» (бог его знает, что это вообще такое) и не «образования» (еще непонятней), а того заветного набора правильных слов, которые делают человека «продвинутым» и превращают лоховатую кису в светскую львицу. Если бы этот набор со всеми его вспомогательными стразами, крючками и шпильками установили ей в голову лет в восемнадцать-двадцать, всё могло бы сложиться иначе. <…> Игорь Андреевич её не бросил бы — это она, уходя на повышение, олимпийски метнула бы его, как древний грек прыжковые гантели.

Преподаватели скучнейших гуманитарных дисциплин иногда выдавали такое, что Таня обмирала. — Можно понять римлян первого века, этих усталых и гордых стоиков, — говорил бородач на семинаре по истории религий. — Вот представьте — вы всю жизнь приучаете себя достойно жить среди безобразного абсурда и умирать не ропща, с равнодушным презрением к судьбе… Примериваетесь понемногу, как будете вскрывать жилы в ванне… И тут к вам в околоток приводят еврейского дебошира, который говорит — а Бог-то это я, я… Это я всё так придумал и устроил, я за всё отвечаю… И он обводил пространство дирижёрским жестом рук, в конце разводя их как для распятия. <…> А на следующей паре старушка-лекторша, перешедшая с истории КПСС на культуроведение, уже объясняла культурную ситуацию в США: — Вы должны понимать, друзья мои, что в современной Америке всем заведуют неоконы, то есть бывшие троцкисты. Всё, что говорил и думал Лейба Бронштейн — для них как евангелие, и они неукоснительно воплощают это в жизнь. Вот, например, знаменитая максима Троцкого времён Брестского мира: «Ни мира, ни войны, а армию распустить…» С войной и миром неоконы уже разобрались. Сегодня, как вы знаете, ни того, ни другого нет. Есть мир с элементами войны и война с элементами мира. А вот насчёт «армию распустить», — старушка ласково поднимала палец, — вышла неувязочка. Нынешние неоконы по-русски не говорят и Троцкого изучают в переводе. Им, видимо, неправильно перевели, и они решили, что «распустить» означает «растлить». Отсюда и мужеложество, постепенно внедряемое в войсках. Трудно, конечно, но при серьёзном финансовом ресурсе осуществимо… Образование — во всяком случае, его социально полезная часть — состояло вовсе не из профессиональных знаний, а из подобных двусмысленных и ярких блёсток, прилипающих к стенкам души. <…> Это и было современным девичьим приданым — модными перинами и наволочками духа, тем самым, чем сосущая за хабаровск дурёха отличается от… нет, даже не просто дорогой женщины, а такой, с которой разговор о цене вообще неуместен, потому что вести его будет через много лет специальный лондонский адвокат.

…психологи доказали, что «успех» как непосредственное внутреннее переживание редок и длится всего несколько секунд… (но можно нехитрыми домашними средствами создать его устойчивый образ, додумывала во сне Таня, чтобы соседям по вагону казалось, будто жизнь прошла мимо них и прямо через тебя). …разве может жизнь пройти мимо или не мимо? <…> Да, соглашалась Таня, просыпаясь — это не жизнь проходит, это мы просачиваемся сквозь неё, как капельки пота сквозь ромашковую маску, и стекаем в таинственный резервуар, который столько веков пытаются приватизировать разные люди в прикольных шапочках.

В бизнес-периодике его называли «правой рукой Рината Сулейманова», одного из серьёзных форбсовских богачей. Когда Таня впервые наткнулась на такую формулировку, ей представилось, что этот Ринат — какое-то грозное демоническое существо, у которого каждая рука и нога обладают отдельным сознанием и собственной алчной волей. <…> Женат Федя всё ещё не был и регулярно появлялся в списках лучших женихов России, что вызывало в Тане противные спазмы ревности. <…> Таня распечатывала найденные в сети снимки на цветном принтере в офисе — и вешала их дома на пробковую доску <…>. Такая доска, символизирующая поставленную цель, называлась в психологической литературе vision board <…>. Её квартира постепенно стала напоминать штаб киллерского синдиката: казалось, из кухни вот-вот выйдет татуированная Анджелина Джоли, поправит «глок» на худой ляжке, похвастается тремястами трупами и заговорит о проблемах меньшинств.

Дамиан показался ей похожим на пирата. Не на голодного сомалийского афроафриканца, понятно, и не на московского задрота-кинолюба, а на топового представителя касты, который — пока его бриг бороздит солёный карибский простор — судится с пятью голливудскими стервами, зовёт фейсбук к импичменту, качает бугристый пресс, и всё это с открытой мальчишеской улыбкой на молодом ещё лице. Лицо его было не просто свежим — на нем, помимо капитанской бородки, присутствовала та особая патина, какой покрывается человеческая кожа от близости к большим деньгам и океанической свободе: как бы загар от особого солнца богатых, делающий человека моложе лет на десять.

— Долго нам ехать? — Часа полтора. — В школе дольше было. Часа три почти. Сначала на электричке, потом на автобусе. — Сейчас по гипотенузе поедем. Таня сообразила, что Дамиан за секунду провёл у себя в голове целый тригонометрический анализ. Это отчего-то её поразило. Ну конечно, думала она, раньше ездили буквой «Г», поэтому так долго. Я всю жизнь по этой букве катаюсь, между прочим. А сейчас вот зато… Да. Выходим на гипотенузу. Это звучало гораздо круче, чем «выделенная линия» или даже «спецполоса». Гипотенузу вообще не рисуют на асфальте — сильные духом люди носят её в себе и едут по ней незаметно для других, даже когда кажется, что они просто стоят в пробке…

На его затылке гордо блестела карамельного цвета лысина, которую Таня немедленно окрестила про себя средиземноморской (русские лысины бледны и малоурожайны).

Часть II. Джаны

2.1. Индийская тетрадь. Джаны

— … Герман Греф выписал к себе индийского гуру на собрание менеджеров. <…> А гуру объяснил, что менеджер должен постоянно пребывать в моменте, потому что всё бабло исключительно там. <…> Мог бы в Москве какого-нибудь учителя йоги за сто долларов найти, <…>тот бы сказал то же самое слово в слово. Других слов за последние две тысячи лет всё равно не придумали. <…> Но им ведь в «Сбербанке» надо, чтобы штамп был из бутика «Гермес», — продолжал Дамиан. — Иначе не покатит. «Половой, и мне в гузку света невечернего на триста рублёв…» <…> — Гуру из Индии — святой. Настоящий. Его в «Роллс-Ройсе» возят. Цветы под ноги кидают, все дела. А учитель йоги, если его за сто долларов нанимают — это эрзац. Там только слова такие же, а то, что за ними стоит, внутреннее состояние, оно может быть совсем-совсем другое. Особенно если он на свои курсы йоги в метро ездит и все эти хари ежедневно видит. <…> — Но ведь Греф со своими менеджерами всё равно услышит только слова, которые этот индус скажет. Это по-научному называется потерей информации при передаче сигнала.

Любовный экстаз — это узкая щёлка для подглядывания, peep show, где в лучшем случае есть секунда, когда виден уголок первой или второй джаны. Оргазм напоминает обещание, которое природа даёт — и тут же берёт назад. <…> Только на всех знакомых человеку замочных скважинах гроздьями сидят черти и тычут оттуда в глаз ржавой вязальной спицей.

Мирской человек <…> зовёт покоем то, <…> когда вставленный ему в жопу паяльник остывает со ста градусов где-то до семидесяти пяти.

После джаны ты свежий и чистый, <…> становишься прямо такой бодрячок-везунчик, и девушки из бассейна по собственной инициативе начинают предлагать скидку при продлении контракта — иначе своих сложных и глубоких чувств они в наше время выразить не могут.

— Юр, — сказал я, — а как у тебя с монахом дела? Может, поделимся опытом? <…> — Чё, тоже лысого гоняешь? <…> Чё же мы, братцы, говно это тогда нюхаем? Для кого представление? <…> А насчёт кокаина он подметил верно. Я уже минут тридцать сравнивал свои ощущения с первой джаной, и даже понять не мог, где, собственно, в этом белом порошке обещанный мексиканским правительством Kraft durch Freude.

2.2 Las nuevas cazadoras. Жизель

Новые охотницы (исп.)

Она предполагала, что где-то впереди среди деревьев скоро появится станция, с которой можно будет вернуться в Москву на электричке, но космос всё время откладывал это событие на потом. <…> Сначала она не чувствовала вообще ничего, кроме холодного утюга, подвешенного к сердцу. Утюг качался в животе при каждом шаге, и от этих махов делалось так тошно и страшно, что другие чувства были не слышны.

… стол занимала пирамида разноцветных пластиковых банок и баночек со спортивными порошками, напоминающими своей маркировкой сорта ракетного топлива.

— А зачем тебе тестостерон колоть? <…> Неужели от четырёх яиц мало? <…> — Посмотри сюда. Это величайший из придуманных человеком символов, инь-ян. Что, по-твоему, он выражает? <…> В максимальном сгущении женского зарождается мужское. В максимальном сгущении мужского зарождается женское… <…> Я — максимальное сгущение мужского. И поэтому я — одновременно самое чистое и сакральное женское, зародившееся в его центре… Я алхимическая женщина. Если хочешь, женщина в третьей степени. Патриархия во мне достигла предела и обрела свою смерть. Про таких, как я, пока не знают даже самые передовые активистки.

— Красота, гласит патриархальная мудрость, для мужчины не главное. Существует огромное число афоризмов на этот счёт. Смысл их примерно один и тот же — «мужчина, от которого не шарахается собственная лошадь, уже красавец» . Самцу достаточно быть богатым. И тогда он купит себе много-много женщин…

Часть III. Инсайты

«Смерть уже произошла. Мы осколки убитой вечности. Все, кто воплощён и соединён с материей — жертвы варварской бомбардировки. Нас убили тринадцать миллиардов лет назад. С тех пор мы кочуем по кладбищам, умирая вновь и вновь». — 3.2. Las nuevas cazadoras. Кларисса

3.1. Индийская тетрадь. Инсайты

… способность получать удовольствие от физического мира ограничена нашими сенсорными каналами <…>. С какого-то порога все наслаждения становятся чисто ментальными. Бедному Калигуле приходилось разводить в уксусе жемчужины и пить получившуюся гадость в окружении льстецов и клевретов. Механизм наслаждения здесь такой: император пьёт раствор миллиона сестерциев, вокруг стоят зрители, которые об этом знают, Калигула знает, что они знают, а они знают, что он знает, что они знают. Лабиринт, что называется, отражений. Растворить много соли в маленькой кастрюльке <…> нельзя. Но вот отразиться в ней может хоть пачка соли, хоть вагон, хоть целый состав.

Там было столько микроскопических ощущений, столько кратчайших жизней ума, столько празднеств и трагедий <…>. Мой ум стал стремительно перемещаться от одного ощущения к другому, и везде обнаруживал одно и то же. Как если бы, взыскуя божественных тайн, я гонялся за Зевсом, принявшим форму орла — и всё время настигал его, но этот огромный орёл каждый раз оказывался сделанным из множества колибри. <…> Я догадывался даже, что любую колибри можно точно так же увидеть в качестве крохотного облака мушек, а каждую мушку…

Это как бы невидимые волны: докатившись до требуемой черты, они <…> становятся миром и нами. А потом новым миром и нами, и опять, и опять. Мы всё время возникаем из них, как Афродита из пены — кадр за кадром, вместе со всей нашей вселенной. Мы действительно состоим из быстро сменяющихся кадров, в точности как кино. А когда начинаешь видеть вместо кино кинопленку, все великие кинематографические вопросы снимаются как грязные носки. <…> Эти волны — как бы непостижимая радиопередача, из которой возникает всё. <…> Это как подаваемое к соплу топливо за секунду до воспламенения того огня, где мы корчимся всю жизнь и откуда не можем выйти, потому что мы и есть этот огонь. <…> спорить о феноменах нет никакого смысла. Ни смысла, ни возможности. Это как если бы дым рассуждал об огне. Вернее, думал, что рассуждает, пока его засасывает в вентиляцию. Ученики Будды, как я понял, как раз и старались этот огонь погасить, перекрыв топливный шланг.

… на самом деле Будда <…> был дилером. <…> и за ним повсюду ходила ватага изощрённейших и опытнейших торчков, которых он подсадил на самый изысканный и тонкий кайф в мире. Никто из этих людей не работал: они жили в теплом климате, собирали бесплатную еду, поглощали её до полудня — чтобы оставить себе больше времени на медитацию — и ежедневно погружались в этот резервуар счастья… А говорили при этом о страдании. <…> Всё есть страдание по сравнению с джаной. <…> И ещё Будда был великим хакером. Только хакнул он не сервер Демократической партии с ушами от мёртвого осла, а самый совершенный компьютер, который природа создала за пятнадцать миллиардов лет. Он хакнул человеческий мозг. <…> Нами управляют банальные кнут и пряник. Кнутами друг для друга мы трудимся сами. А пряники нам даёт природа — за работу на биологический вид и общество. Даёт очень скупо. А Будда… Ночью, при полной луне, под вой посрамлённого Мары, он подтащил лестницу к хранилищу всех пряников на свете, приставил её к стене — и даже разметил окна: вот тут, мол, пряники типа один, тут пряники типа два <…> и так далее. Понятно, почему этого человека так любили в древней Индии. И ясно, почему всё последующее развитие индийской цивилизации (да и самого буддизма) словно ставило одну единственную цель — как можно дальше увести от того, что чёрным по белому написано в сутрах. Окончательно раздачу пряников удалось прекратить только через тысячу лет после смерти Будды, когда утвердился взгляд, что джаны доступны одному из миллиона…

Ни один Моисей за всю историю так и не вывел свой народ из двух последних абзацев «Великого Гэтсби».

… мы живём в нарративе, в сказке. Мало того, <…> мы сами тоже нарратив. <…> Часть нарратива повествует про «нас», часть про «мир», они переплетены между собой и создают замкнутую скорлупу, из которой нормальный человек не высовывает носа до самой смерти. Не из косности или трусости, а потому что он сам — просто рисунок на этой скорлупе. Рисунок ведь не может высунуться сам из себя, сколько бы разные Эшеры ни изображали подробнейших схем такого процесса: это будут другие рисунки, и только. Нарративный ум — как бы встроенное в нас СМИ, которое делает вид, что информирует нас о «событиях нашей жизни», но на деле просто погружает нас в глюк, где нам велено жить. А ещё точнее — создаёт фейк, называющий себя нами. Да-да, я не случайно вспомнил это слово. «Фейк ньюз» — это не булькающее в интернете говно. Это мы сами.

Будда был прав — жизнь была страданием уже потому, что за тонкой плёнкой фейк-нарратива в ней не было ничего, за что можно было бы ухватиться, никакой опоры вообще. В ней был только непрерывный распад становления (или, если это звучит слишком пессимистично, становление распада); болью было всё. А сам я походил на ежесекундно сливающийся в канализацию поток жидкой глины, считающий себя чотким големом на пути к успеху.

Человек изумляется жизни, потому что принимает за неё фальшивый коммерческий нарратив: в нулевых жили вот так, в десятых эдак, поколение перемен, поколение других перемен, Ельцин, Шмельцин, айфон, фейсбук, Путин, телеграм, вокзал, почтамт, айфон. Тренды. <…> Но в реальности ведь никаких трендов нет. Они существуют только в свежих твитах стилистически продвинутой моркови. А в реальности — что? Шум в левом ухе, блик на окне, яйцо вот, извиняюсь, чешется. Ну или большая половая губа, если нашему грозному времени это так важно. Мысль про школу, мысль про лето, мысль про платежи. Ноет скула, скоро ужин. И всё прошло, уже навсегда прошло. Это и в девяностых мерцало, и в нулевых, и сейчас есть, и в две тысячи сто тридцатых годах будет. В точности по любимой Борькиной схеме «мельница»: возникло, проявилось, исчезло, возникло, проявилось, исчезло. Так не только бизнес работает — вся реальность такая же. И как мы ни закатывай её в гандон личного нарратива, скоро он — да-да — опять лопнет. Причём, как верно подметил Томас Элиот, not with a bang but a whimper. Есть, конечно, и общие для всех нарративы — их гражданам регулярно меняют, чтобы не воняли. Но если кто долго живёт, он даже циклы замечает: постирали нарративчик, прополоскали, и по новой…

Часть IV. Белый зонт

4.1 Индийская тетрадь. Белый зонт

… обменивались мнениями о том, как идёт лечение. Шло оно плохо: симптомы сохранялись. Но помогала сама рутина, сама постоянная необходимость переходить от одного аттракциона к другому. <…> когда играешь в футбол, забываешь, что в мяче пустота. Сравнение было точным: мы играли в футбол с распадом и небытием…

Я ненавижу ситар: главная функция этого инструмента, как мне кажется — гипертрофировать всё то, чем омерзительна балалайка, и навязать это душе в качестве индии духа.

Ринату возили комаров, а мне мух. Мне было легче с мухами, потому что я в детстве натренировался убивать их газетой — и теперь, для набоковского содрогания Мнемозины, заказал себе репринты «Правды» на плохой сероватой бумаге советского типа. Я не оговаривал этого особо, но большинство привезённых самолётом газет были с памятными траурными ликами — Брежнев, Андропов, Черненко… Наверно потому, что такие проще было найти — во многих семьях их хранили на счастье. У каждого из нас в мастерской была специальная машинка, которая выплёвывала насекомых с интервалом в несколько секунд — такие делают в Америке то ли для генетической борьбы с комарами, то ли для биологического отдела ЦРУ <…>. Это был прозрачный цилиндр со слипшейся в дрожащий ком массой насекомых. Внутри был сложный механизм подачи — прецизионные люлечки, дверки и сепараторы. Система отлавливала мух и легчайшим пневмодуновением выплёвывала наружу. В происходящем была грустная ирония: столько хай-тек-заботы, внимания к детали, мягкой точности расчёта — и быстрая безжалостная расправа почти сразу после вылета в большой мир… Аналогия с человеческой жизнью и судьбой была полной, особенно с учетом того, что на бедняжек пикировала плоская морда гениального секретаря, и это было последним, что они видели в мире.

— Что с нами вообще произошло за последний век в культурном плане? <…> С ломаного французского перешли на ломаный английский. Потому что русская культура свои жизненные соки и смыслы не из себя производит, как Китай, Америка или Япония, а из других культур подсасывает. Вот как гриб на дереве. И за одобрением тоже за бугор бегает, как в Орду за ярлыком. Петя Первый, упокой его Господи, отрубил все корни — и пересадил. Серьёзный был ботаник. С тех пор и прыгаем с ветки на ветку с бомбой в зубах… — А всё из-за либералов. Они уже два… Нет, три века делают вид, что они такие <…> культуртрегеры в мантиях. А на самом деле они просто сраные челночники, которые тащат сюда всякое говно с западной барахолки и с безмерным понтом впаривают русскому человеку.

— Если народ у нас такой? Вата? <…> — Кого ты ватой называешь? <…> — Того, кто сегодня репостит фотки сирийских казачков, а завтра пойдёт на голливудское кино про то, как их разбомбили. Ну, может, и не пойдёт, но с торрента закачает точно. И это <…> началось ещё при совке. Когда одним полушарием в Афгане воевали, а другим «Рэмбо» смотрели по видаку. <…> — В Америке, кстати, такого не бывает. <…> Там с полушариями строго. И без всякого ФБР — внешнего принуждения нет, свободная страна. Вопрос патриотизма решается за три миллисекунды на уровне внутреннего парткома шишковидной железы. Человек знает, что иначе его просто на работу не возьмут выше бензоколонки. <…> — Вот потому Джон Маккейн и говорил, что Россия — страна-бензоколонка. <…> Потому что везде пятая колонна засела. <…> Пока мы орали друг на друга, мир как будто подмораживало. Мы могли какое-то время ходить по тонкому льду приблудных нарративов, забывая о зиянии, спрятанном под ними. Но стоило замолчать, как лёд подламывался, и мы глубинными бомбами уходили в чёрные полыньи прозрения — каждый в свою.

… Юра и Ринат во время своих опытов видели свет, а я нет. Этот свет назывался на пали «нимитта» и был, по их словам, очень красив. Естественно, надо мной сразу стали издеваться. — У тебя монах потому что самый дешёвый был, — сказал Юра. — Бюджетный вариант. — Как ты вообще живёшь, Федя, — вздохнул Ринат. — Задумайся — джана без нимитты… Ну какой ты на фиг русский олигарх?

— Учитесь у МИ-6, штафирки! Поводком для собаки трудно? Шарфиком, блять, трудно? Или чтоб сердечный приступ… Вот как надо! Ну в крайнем случае купи у дилера на углу фентанила и подсыпь в компот… А если экзотики хочется, так замути её, блять, нормально! Засунь клиента голым в сумку — а общественности скажи, что он туда дрочить полез, закрылся изнутри и умер от счастья… Ни у кого на планете вопросов не будет… Нет, блять, эти магистры убийств хотят выёбываться. Полоний, хуйоний, нервный газ с почтовым индексом… Ещё только осколком кремлёвской звезды в сердце не пробовали…

Белые англосаксы давно в неволе — их сковали нейро-лингвистической цепью и под охраной чёрных пантер отправили в ссаных грузовых трюмах на бессрочные символические работы в королевство Ваканда. Наверно, заслужили.

… я поставил «U2»: <…> If you go your way and I go mine, Are we so helpless against the tide? Мне казалось, что я понял, в чём заключается высокое искусство сочинения прогрессивных рок-баллад: это своего рода майнинг универсальных криптосмыслов, составление загадочных текстов, которые, с одной стороны, как бы протестуют против идиотизма и несправедливости бытия, а с другой — ни на микрон не отклоняются от текущей линии партии, продиктованной этим идиотизмом. Мало того, если текст составлен правильно, каждый пациент клиники независимо от партийной принадлежности услышит свое, выстраданное. Поди плохо — ехать всю жизнь по набегающей волне на золотой доске для сёрфинга, распевая «are we so helpless against the tide?».

Маленькому принцу вернули наконец отжатый по беспределу астероид. Симптомы недуга почти исчезли.

… проплаченная мной рецензия на книгу буддийского философа <…>. О сборнике А. М. Пятигорского «Наблюдение за наблюдающим» Пора уже сказать наконец несколько слов об этой книге (правильнее было бы назвать её «Избранные папанчи» — но кто поймёт? Ведь Александр Моисеевич уже умер…). Скажем так: человеческий ум по своей природе способен только на два действия — имитацию и ошибку. Поэтому эволюция человеческой мысли ничем по сути не отличается от эволюции генома, точно так же способного лишь копировать и ошибаться <…> — случайные мутации, потом естественный отбор. А как это происходит в культуре? Да так же точно. Например, философ Пятигорский говорит — «я постиг, что ебаться надо не хуем, а всем собой». Ему аплодируют, хоть он и не скрывает, что в детстве просто услышал это в одном, как он выражался, переулке. Злопыхатели принимаются нашёптывать, что философ Пятигорский вообще никогда не ебался, а только дрочил перед девочками слово «хуй», полагая, видимо, что это и означает «ебаться всем собой». Но аплодисменты не стихают всё равно. Потом Пятигорский умирает. Его последователи немедленно начинают ебаться всем Пятигорским. И ученики спорят: как это — всем Пятигорским? Вот, например, раком — это всем? Или это уже не им вообще? Нет ли тут эпистемологического тупика? Потом молоденький ученик от волнения неправильно встаёт по-собачьи, и рождается поза «on all fives» с упёртой в матрас головой. В память о философе-буддисте её называют «Пять Гор Любви». Обогащённая снятым противоречием, жизнь движется дальше, и её каменеющие следы на глазах становятся Традицией…» <…> Вот эти несколько магических абзацев и спасли мою душу. <…> Работу критика я ещё могу понять — пересказал кое-как чужой сюжет, добавил запаха своих подмышек, и готово. Но этот-то даже объяснить не смог, о чём книга. Зато насрал. <…> Я даже полез в интернет, чтобы посмотреть значение слова «папанча». Читал минут десять, но так ничего и не понял — кроме того, что это что-то недоброе на языке пали. Точно так же из найденных мною аннотаций совершенно невозможно было взять в толк, о чём книга <…>. Ясно было одно: если маленький столбец ехидной хулы так сильно мне помог, покойный Пятигорский был хорошим человеком и важным для нашего времени буддийским мыслителем.

— … Дамиан обещал, что они найдут на дне моего сознания самые заветные невыполненные желания. А потом их исполнят. И от этого вроде наступит глубокое внутреннее счастье. Я поверил. Положили меня на кушетку. <…> Потом два часа о детстве расспрашивали. <…> Объяснили, что мне обязательно белую ослицу надо трахнуть. Якобы у меня такой центральный скрипт с детства и без этого настоящего удовлетворения от жизни не будет никогда. И так убедительно аргументировали… Кинофрагменты показали с Вуди Алленом, где он с овцой в кровати лежит. Говорили, для западного интеллектуала сегодня обычное дело. Если дрочить не хочет. <…> Он и организовал. В горах, красивое место. Я там отдохнул даже. Вроде нормально всё прошло, хотя счастья, конечно, никакого не было. Его вообще нет, счастья… Но главное, <…> он же наверняка меня на скрытую камеру снял. И будет теперь шантажировать. <…> — Ослица на тебя хотя бы в суд не подаст, — заключил я. — Ослица не подаст, — ответил Ринат. — А вот зелёные вместе с ЦРУ вполне от её имени могут… В какой-нибудь гаагский трибунал по правам кошерных животных.

… ткнул пальцем в монитор. — Мы, кажется, уже враги человечества. <…> — Всё-таки ввели, суки… Я в списке есть? <…> — Наша страна коварно насрала в штаны всему свободному миру и должна за это ответить. Ну ничего. Мы это, гневный рэп сочиним.

4.2. Las nuevas cazadoras. Згыын

В центре всего была гигантская чёрная вагина. Вернее, её уже не было — Таня ощутила только её грозное космическое эхо. <…> Эта главная вагина была на самом деле не гигантская. Даже не особо большая — скорее, совсем маленькая. Непостижимо маленькая. Но при этом она делала всё очень большое, даже невозможно большое — не просто маленьким, а вообще никаким. Мало того, всё без исключения большое, громадное, сверкающее и сияющее, чем был заполнен неизмеримый космос, появилось из неё — незаметной червоточинки, у которой не было никакого внятного размера, а только качества и свойства. <…> Сначала в мире была только эта вагина — и говорить о её размерах не имело смысла, потому что её не с чем было сравнивать и некому измерять, а сама она такими глупостями не занималась. Потом она взрывалась родами — и порождённое летело во все стороны, становясь звёздами, галактиками <…>. Все эти грозные порождения космоса улетали в пустоту всё быстрее и быстрее, вроде бы удаляясь друг от друга и разлетаясь бесконечно далеко — но каким-то образом оказывалось, что этот их разлёт в никуда был одновременно и сбором в ту самую точку, из которой они появились. Вселенная разлеталась, потому что она слеталась. Это было как движение карандаша по ленте Мёбиуса — грифель видит, что он всё дальше и дальше от линии склейки, и можно не только измерить это расстояние в точнейших миллиметрах, но и вычислить, когда началось путешествие. Но чем дальше грифель уползает от склейки, тем он становится к ней ближе, а потом — совершенно неожиданно — вдруг опять оказывается на ней вместе со всеми своими измерениями и вычислениями. Грифель этого не ожидает, потому что всё время глядит назад, в прошлое. <…> Точно так же космос был прозрачен только для света из прошлого, и человеческое знание было ограничено его скоростью. Астрономы смотрели в прошлое. Люди <…> не видели того, что впереди — и не могли измерить длину своей ленты. <…> Это был фактически вселенский месячный цикл — или, во всяком случае, очень убедительная его симуляция. Но при этом никакой космический елдак не нарушал достоинства изначальной вагины. Во Вселенной царил матриархат, единоначалие и непрочность. Мужское появлялось на время из женского и исчезало в нём же. Тишина, пустота, тьма — это было женское, вечное. А яркое, суетливое, мельтешащее и мимолётное было мужским. Таня ощутила гордость и торжество. Эта космическая вагина была одновременно и её вагиной тоже… <…> Космос действительно появлялся из неё. Мало того, даже сейчас он был нашпигован чёрными изначальными вагинами, ждущими окончательного слияния. Очень серьёзная вагина, например, была в центре каждой галактики. Вокруг были вагины поменьше… И все они, как автобус с прогрессивными студентками, ехали по ленте Мёбиуса домой, весело разрывая на куски любую приближающуюся хуемразь.

КАПИТАЛИЗМ И ДЕБАТЫ <…> Духовная культура надзорного капитализма точно так же основана на имитации добра, как порнография основана на имитации оргазма. Но сегодня недостаточно просто колебаться вместе с линией партии — надо бежать на полкорпуса впереди. Лицемерие должно быть не пассивным, а активным и высокоинициативным. <…> Подобный модус поведения мгновенно становится обязательным для всех конкурирующих за символическую прибыль игроков в пространстве современной культуры. Таким образом возникает положительная обратная связь, превращающая любую культурную инициативу элиты в омерзительную пародию, над которой запрещено смеяться. <…> Увы, душу в нашем веке уже не купят. Её в лучшем случае возьмут в почасовую аренду. <…> Духовная культура позднего капитализма — это и есть та рана на голове апокалиптического зверя, которая не может исцелеть на самом деле, потому что язвой является весь зверь целиком.

— Ты слышала про священный индийский слог «Ом»? <…> раз из этого звука рождается всё сущее, он должен быть соединением двух космических начал. <…> звуковой инь-ян, где вибрация звука проделывает весь путь от одного полюса бытия до другого. «Ом» произносится так — «о-о-м-м». <…> «о-о» — это женская часть звука, а «м-м» — мужская. <…> «О» похоже на вход в вагину даже по начертанию. <…> «М», с другой стороны, напоминает мужские гениталии, проще говоря муди… Кстати сказать, христианское «аминь» — просто вариант звука «Ом», к которому ликующая патриархия пришила гипертрофированный гульфик.

— Ты должна дать тайное имя своему колодцу жизни. <…> желательно, чтобы это было достаточно редкое сочетание звуков. Совсем особая вибрация, по которой космос сможет тебя опознать… <…> Таня уже в достаточной степени была игуаной, чтобы избегать мягких сюсюкающих звуков, которые веками навязывает женщине патриархия. С другой стороны, их эстетической противоположностью были грубые, лающие и рычащие созвучия, которыми патриархия подчёркивает мужскую мощь. Воспользоваться любым из подобных слов означало бы расписаться в поражении. <…> Но ей захотелось для начала сделать поиск по слову «pussy» <…>. Она поглядела на строку поиска — и прочла: ЗГЫЫН Игуана в ней узнала Имя сразу — пока медленный человеческий ум ещё только соображал, что она случайно нажала на «Caps Lock» вместо того, чтобы переключить клавиатуру. <…> В этом звуке звенела тетива монгольского лука, выл мотор карающей бензопилы, звонкие женские голоса вызывали патриархию на поединок — и было ещё много тайного, что она чувствовала, но не смогла бы высказать в словах… В Имени не было кискиного сюсюканья. Но не было и пустой мужской бравады. Это был реальный женский звук — грозный боевой зов трефового гендера, вышедшего на правый бой с оборзевшими пиками.

О романе

Если бы, говоря о новом романе Виктора Пелевина, нужно было ограничиться всего двумя определениями, точнее других, пожалуй, подошли бы «самый буддистский» и «самый прямолинейный» — если не за всю карьеру писателя, то во всяком случае за долгое время. <…> Проводя героя <…> сквозь разные типы психических состояний, Пелевин впервые, пожалуй, в своём творчестве абсолютно прямо и всерьёз <…> принимается проповедовать буддистские философские принципы. И незадачливый гедонист Федя в этом контексте служит отрицательным примером, призванным в полной мере продемонстрировать читателю позор и мерзость поражения на духовном пути. <…> юношеская зазноба Фёдора Таня претерпевает подлинную мистическую трансформацию. Но, в отличие от безвольного Феди, она проходит свой путь, ведущий в прямо противоположную сторону — от света во тьму, до конца, обретая в итоге страшное и злое женское всемогущество. <…> Таня осознает, что радикальный феминизм — это, по сути, одна бесконечно растянутая во времени месть «***мразям» за многовековые унижения. <…> Могучее женское начало «инь» торжествует, слабое мужское начало «ян» повержено, все возвращается на круги своя, как Одиссей на Итаку, и пока мир устроен так, а не иначе, желанная нирвана трагически недостижима <…>. В принципе, Виктор Пелевин всегда был склонен к мягким и социально приемлемым формам антифеминизма, однако в «Тайных видах на гору Фудзи» он определённо берёт в этом смысле новую высоту. Эмансипация женщины, симметричное ослабление мужчины и размывание традиционных гендерных ролей (или, вернее, их сущностная трансформация при сохранении формального статус-кво) в его глазах становится событием откровенно зловещим, ставящим под удар малейшую возможность спасения. Неслучайно хэштег «metoo» становится в пелевинском мире могущественной мантрой, способной распахнуть перед женщиной дверь в иное измерение и наделить её колоссальной властью. И этот мизогинический душок <…> способен <…> по крайней мере изрядно подпортить впечатление от романа, во всех прочих отношениях яркого, ясного, обаятельного…

— Галина Юзефович, «„Тайные виды на гору Фудзи“: откровенная духовная проповедь»

В новом романе Пелевина есть проходной персонаж — Жизель, перекаченный мужчина с четырьмя яйцами <…>. Согласно философии Жизели, истинно женское зарождается «в максимальном сгущении мужского». Если не верить слухам про то, что Пелевину помогает писать его редактор Ольга Аминова, можно сделать вывод, что подобные процессы произошли в Викторе Олеговиче. А как иначе объяснить то, что впервые в своей библиокарьере самый маскулинный писатель отечественной прозы написал роман о бабах. <…> «Мизогинический» душок присутствовал в романах Пелевина везде и всюду и никогда никому впечатления не портил, а проповеди ныне в цене <…>. С кем ведёт диалог автор, понятно уже из рисунка обложки. Ползущая по склону улитка с рожками в виде знака «Виктори» отсылает нас к роману Стругацких «Улитка на склоне». Ещё полвека назад советские писатели одними из первых обозначили главную проблему будущего как проблему девальвации роли мужчин. <…> Певец пустоты изящно подметил превращение мужчин с пустотой внутри в женщин с вполне физической пустотой. Можно усмотреть в романе попытку посмеяться над феминизмом. Но читатели Пелевина знают, что за всей его ироничностью и самоиронией просматривается совершенно серьёзная подложка. Уже довольно давно в своих «постепенно ухудшающихся» книгах автор ведёт поиски Бога <…>. В новой книге таким Богом становится женщина. <…> трактовка финала <…>. Для кого-то мужской образ служит «отрицательным примером <…> поражения на духовном пути». Кто-то вспомнит строки из бхагаватгиты: С воцарением беззаконья развращаются женщины рода; когда женщины рода растлились, наступает всех варн смешенье. Варн смешенье приводит к аду. Однако на тех же самых условиях можно сделать вывод, что финал позитивен и не по-пелевински многозначен. Чуть ли не впервые в истории текстов Виктора Олеговича, в финале его торжествует подобие мысли семейной.

— Евгения Коробкова, «Пелевин стал женщиной»

… когда-то Фёдор был платонически влюблён в одноклассницу Таню и у них была памятная сцена <…>. Дамиан берётся реконструировать эту сцену за большие деньги. В этом момент придирчивый читатель начинает подозревать, что Виктор Олегович дочитал сагу про оттенки серого до конца. <…> а книжный критик удивляется: неужели Виктор Олегович прочитал роман Александры Николаенко «Убить Бобрыкина», который в прошлом году получил «Русского Букера»? Там тоже сплошные страдания вокруг Тани. Критик восхищён мужеством Виктора Олеговича, но ему искренне жаль живого классика. <…> отметим, что за этот год Виктор Олегович, скорее всего, прочитал книгу Петра Авена о Березовском или хотя бы посмотрел фильм по ней <…>. Таня, в свою очередь, учится боевому эзотерическому феминизму <…>. Есть подозрение, что Виктор Олегович в этом году вместо традиционных средств принимал на ночь телеграм-канал «Мохнатые подмышки» в лошадиных дозах. Некоторые коллеги уже успели обвинить роман в «мизогиническом душке». <…> Другое дело, что женщины в романе явно удачливее мужчин. Мужчины начинают роман, играя белыми: они ходят первыми, на их стороне всё преимущество. Но женщины по ходу отыгрываются. Мужской поиск удовольствий заводит их сперва в никуда, потом под женский каблук. <…> Что Пелевин — мыслитель консервативный, было известно достаточно давно <…>. Или всё наоборот, и Пелевин фиксирует антифеминистские штампы, тем самым высмеивая их? Тем более что год назад он уже давал подсказку: «Феминисток стебать каждый дурак может, тут много извилин не надо». <…> Где-то в районе экватора книга начинает казаться откровенной самопародией <…>. Или это пародия на подражателей Пелевина? <…> А в остальном — это довольно изящно придуманный роман о любви и поиске, который заканчивается хэппи-эндом.

— Константин Мильчин, «Джана без нимитты»

Махровая мизогиния — как всегда, все женщины, кроме одной прекрасной и недоступной, туповаты, жадны и без мужчин ни на что не способны. <…> Таня, получив МАГИЮ, СПОСОБНУЮ ПЕРЕСОЗДАВАТЬ МИР, не придумывает ничего лучше, кроме охомутания мужчины, которого даже не любит. <…> Прислуга Фёдора счастлива, когда он на неё нападает для секса, потому что это прибавка к зарплате. <…> Умными называют вышедших замуж так, что разорвать брак можно только через суд в Лондоне со всеми вытекающими удачными финансовыми последствиями. <…> Гендерные стереотипы стандартного среднероссийского уровня — медитируют у него и меняют окружающее пространство интеллектуальными усилиями сплошь мужчины, <…> и даже все события с мужчинами происходят под лучами летнего солнца. Женщины — мясо во всех смыслах, центр их существования — матка, магия — древняя, превращающая женщину в хтоническое чудовище, её ледяной мир — жилища, лес, освещённые кострами ночи, заснеженный зимний бульвар. <…> Я не верю, что это тонкий перевёртыш, которым автор показывает нам отвратительность мыслей ГГ, аудитория Пелевина сама так думает, поэтому просто не считает разделение на автора и лирического героя. <…> Пелевин из романа в роман описывает феминисток как движение, которое <…> жаждет поработить мужчин.

— Татьяна Никонова, запись в блоге 1 октября 2018

Даже для Пелевина последняя книга — несомненная удача. <…> Правда, <…> осилить нелегко. Чувствуется, что не только герои книги, но и сам автор сильно напряжены расставанием с добытыми когда-то истинами буддизма и своими индивидуалистическими принципами. <…> За грамотным анализом тонкостей буддийской идеологии, за чрезмерным вниманием к эротической стороне жизни <…> писатель предпринимает попытку начать анализ фундаментальных проблем эпохи выхода России из социализма. <…> У Пелевина взята всего одна проблема нашего недавнего прошлого — <…> верхнего слоя российского бизнеса. <…> Ведь именно верхушка нарождающегося бизнеса как раз и должна была стать одной из главных движущих сил создания нового общества. <…> Пелевин берёт тех владельцев миллиардов, которые осознали бессмысленность и своего успеха, и самого своего существования. Пелевин берёт трёх. Берёт типичный для России расклад. Один русский, один еврей, один мусульманин. <…> Все трое в стороне от российской власти, от российской номенклатуры. <…> Они ищут выход в древних философиях буддизма. Это очень характерное явление конца XX — начала XXI века. Основную часть XX века человечество видело смысл в организованности, структурированности, коллективности. В организации общества для избранных. <…> Все эти модели коллективизма ненавидели и Личность, и её Свободу. <…> Но научно-техническая революция конца XX века стала резко сокращать долю рабочих среди населения. Она требовала людей творческого труда. В итоге потребовались Личности. <…> Но многовековая идеология индивидуализма <…> не соответствовала реалиям XX века. А вот в восточных идеологиях <…> было больше материала для поиска ответов на вопрос, что же должна делать Личность, оставшись один на один с Богом. <…> Пелевин подводит нас к выводу, что за личным кризисом трёх российских олигархов стоят важнейшие кризисы эпохи глобализма XX века. Но в книге параллельно <…> разворачивается кризис простого человека из народа в современной цивилизации — Тани. И она, в отличие от олигархов, выход находит. Она соглашается с тем, что необходимо изменить сам фундамент, всю Цивилизацию. <…> К сожалению, Пелевин, излагая убедительные преимущества матриархата перед патриархатом, обходит главную проблему <…> всех «уравновешенных» обществ. Если достигнута идиллия, то зачем развиваться? <…> В этой готовности отказаться от всей современной цивилизации сохранились великие искры глобального российского эксперимента 1917 года. <…> Во-первых, надо перестать копаться в себе, искать выход только для себя <…>. Фёдор <…> идёт к своей Танюше. Этот вроде бы сугубо личный шаг означает <…> переход к действиям в сфере «мы». Таня — это уже конец «я», это уже «мы». Таня — это и есть народ. Во-вторых. Пелевин считает, как и Фёдор, что в народе надо искать не то, что у него в прошлом, а то новое, к чему идут лучшие люди из народа.

— Гавриил Попов, «Даёшь матриархат: размышления по поводу новой книги Виктора Пелевина»