У этого термина существуют и другие значения, см. Платан (значения).
Плата́н, чина́ра или чина́р (лат.Plátanus) — под названием которого чаще всего имеется в виду платан восточный, красивое развесистое дерево, которое с древнейших времён культивируется по всему Средиземноморью; местами растёт одичавшим. Широко распространён также и в Средней Азии.
Восточный платан достигает колоссальных размеров и исключительного долголетия. На острове Кос в Эгейском море произрастает платан с окружностью ствола 18 метров и высотой в 36 метров. Учёные считают, что ему 2300 лет. Вероятно, не меньший возраст имеет знаменитый платан в долине Буюкдере у Босфора, достигающий 50 метров высоты, с кроной около 80 метров в окружности.
Здесь поднялся надменный платан, распустив свои широкие листья; как опахалом колебля ими, он навевает прохладу, и как будто гордится тем, что под его тенью усталость ищет отдохновения.[2]
— Николай Муравьёв, Письма русского из Персии, 1844
Платан, имеющий 22 шага в окружности, один ствол его до 3-х аршин вышины; потом разделяется на три ствола, каждый около 1 сажени в диаметре...[3]
Какое это красивое дерево, платан! Как оно хорошо и при свете дня, и в мерцании ночи. Оно всегда юно. На его молодой, белой и свежей коре время бессильно провести морщины.[4]
— Бенедикт Лившиц, «В трактирах пьяный гул, на тротуарах грязь...», 1934
...жила и дышала под ветром многослойная, мощная, почти непроницаемая крона векового платана, и если уж солнечному лучу удавалось где-то пробить себе щёлку, он вспыхивал так яростно, что казалось, еще мгновение ― и на скатерти, на деревянном полу, на спинке стула останется выжженный узор.[7]
Кругом огромного платана; на этой площади, собрали кучу трупов, в память того, что торжествующие янычары в другую эпоху повесили на этом дереве вытребованных ими министров; Эсад-Эфенди говорит о министрах, что они и при жизни и по смерти занимали высокие места, а турецкий поэт сравнивал этот платан с баснословным деревом востока уак-уак, которого плоды имеют человеческую форму, и издают странные звуки.[8]
Вторая часть представляет собой диалог между Сократом и его ученикомФедром во время мирной прогулки по берегу реки в знойный день. Они ищут тень, рассуждая, где именно на берегу, согласно легенде, Борей похитил оную Орифию, отдалившуюся от подруг. И Сократ высказывает предположение, что может быть в действительности она просто по неосторожности упала со скалы от сильного порыва ветра и утонула, а люди создали легенду — людям ведь свойственно видеть сверхъестественное там где его нет. Затем они располагаются на траве в тени могучего платана и засыпают, умиротворённые тишиной природы.[9]:73-74
Дальше в горы самым многочисленным становится бук восточный, с его приметными темносерыми стволами-колоннами, называемый иногда чинаром, что неверно, поскольку в Закавказье чинарой называют платан восточный.[10]
Часто после голых степей являлись красивые зеленые луга и пастбища, за ними деревни, украшенные плодовыми садами, щеголеватыми тополями и роскошными платанами, придающими особую привлекательность восточной природе.[2]
— Николай Муравьёв, Письма русского из Персии, 1844
Обширность и теперешнего города <Тавриз> велика: верст на восемь он стелется по широкой долине, везде украшенной садами, на которых взору так любо остановиться, после утомительных видов степей. Весь город как будто закутался в зелень платанов, тополей и яворов, из за которых видны только верхи минаретов и мечетей, говорящих, что здесь стоит обширный мусульманский город![2]
— Николай Муравьёв, Письма русского из Персии, 1844
Надобно сказать, что климат здесь удивительно разнообразен; на трёх-четырёх верстах, можно встретить сады, где прозябание чрезвычайно различно: в одном, розы уже отцветают, а в другом только что распустились; в одном плакучая ива развила уже свои длинные зеленые локоны, платан раздвинул уже широкие листья, и явар распустил густую тень, а в другом, все это едва лишь пробуждается ― от зимнего сна![2]
— Николай Муравьёв, Письма русского из Персии, 1844
Шли долиною 3 часа 20 мин. до деревни Сер-и-чешме. Платан, имеющий 22 шага в окружности, один ствол его до 3-х аршин вышины; потом разделяется на три ствола, каждый около 1 сажени в диаметре, при деревне ключ и прудок. <...>
Далее дорожка идет глубоким ущельем, сперва вдоль ручья, где видны мельницы. Несколько гранатовых деревьев и один платан, очень примечательный, потому что несколько толстых стволов выходят из одного корня; эта древесная семья чрезвычайного объема и развесиста.[3]
Город остался далеко позади… Теперь уже не видно его куполов и кровель. Платаны, глубоко впившиеся корнями в горные склоны, заслонили Триент. Изредка доносится унылый бой часов. Пускай бьют: их некому считать…
Какое это красивое дерево, платан! Как оно хорошо и при свете дня, и в мерцании ночи. Оно всегда юно. На его молодой, белой и свежей коре время бессильно провести морщины. Сотни лет проходят мимо. Седины лишаев и густые бороды мха старят могучие дубы, а платаны стоят себе молодые и свежие, как вчера, улыбаясь времени и радуясь каждому новому лету. Теперь уже и боя часов не слышно. Тёплая долина.[4]
...из самого сердца этих развалин поднимаются два необыкновенно стройных, высоких дерева — платан и липа; плотно срослись они корнями, а ветви их так сплелись между собою, что трудно развить даже сорванную ветку. На далёком расстоянии видны эти деревья, — единственная жизнь среди мёртвой, словно Богом выжженной пустыни. <...>
Торжественно похоронили молодого графа в замковой часовне, а бедную Синт, как не принадлежавшую к знатному роду, в ландах, у окна часовни. Положила кормилица Даниэля ветку платана в его гроб, а священник — ветку липы в гроб Синт, и выросли из гробов их платан и липа. Тянулся из часовни платан, тянулся, пока ветви его не разбили окна и не сплелись с ветвями липы, а затем срослись и стволы обоих деревьев.[11]
Ярко-красные ветви люцерны, обвивавшие террасу, рдели на солнце. Кипарисы бросали короткие тени на мелкие камешки, которыми усыпана дорожка. Развесистый платан, бессильно опустив свои длинные пышные ветви, дремал, истомлённый полуденным зноем.
Было невыносимо душно.[12]
Довольно обширный сад примыкает к церкви. В саду почему-то больше всего платанов. Они в последние два-три дня сразу развернули свои узорные листья, пахнущие молодым вином, зеленовато-золотистые листья, такие свежие и нежные, что к ним жалко было бы прикоснуться. Только солнце и ветер могут ласкать их, сколько угодно; еще это пойдет им на пользу. И мне кажется, что взгляд мой несет им такую же ласку. <...>
Слепые подолгу стоят так. И в то время, как я почти содрогаюсь от ужаса за их вечную тьму, ― ясно вижу улыбку кроткого и глубокого блаженства на их запрокинутых лицах, так похожих одно на другое. Некоторые из них подходят к деревьям, ощупывают холодноватые стволы платанов, меняющих, как змеи, свою оливковую кожу; а то так, поймав пальцами листик, гладят его, касаются им своих щек, губ… Нюхают, даже чуть-чуть надрывают его зубами и пробуют на вкус.[13]
Сад наполнялся сумраком. На чистом, вот уже добрых полгода, небе четко, как транспарант, рисовалась мелкая листваолеандровых деревьев, вырезные листья платанов без дрожи каменели в вышине, за ними, и к ним подступая, царила утихомиренная неразбериха вечернего сада.[14]
Близость природы ― парков, лесов и озера ― чувствовалась на каждом шагу, и всюду природа была очеловечена, даже слишком: ветви платанов зачем-то обрубали, придавая им причудливую форму, и рослые красавцы стояли, раскорячив мозолистые обрубки ветвей. <...>
Наконец выключил лампу. И выплыло окно над столом, за которым горбились и пугали культями калеки-платаны. Бессознательно (профессиональное) он отметил соотношение размеров стола и окна, представил, как Лида сидела тут, подняв голову от чертежа и глядя в уютное пространство обжитого мира в окне, где даже платаны введены в общие городские нормы.[7]
Мы поднялись на длинную, затейливой формы террасу, которая округло обнимала дом и будто с разбегу заворачивала за выступ скалы, к которой дом был припаян. В центре ее, сквозь деревянный настил пола, возносился неохватный зеленоватый ствол платана. Вся терраса была клетчатой от красно-белых скатертей на столах и полна движением и игрой световых рефлексов ― оранжевых, фиолетовых, зеленых… Это жила и дышала под ветром многослойная, мощная, почти непроницаемая крона векового платана, и если уж солнечному лучу удавалось где-то пробить себе щелку, он вспыхивал так яростно, что казалось, еще мгновение ― и на скатерти, на деревянном полу, на спинке стула останется выжженный узор.[7]
Пей, кто спешит, молодое вино! — при консулах прежних
В погребе скрытый кувшин — сок благородный мне льёт.
Лишь многолетний платан способен противиться солнцу,
И молодые луга ногу босую — язвят.[1]
Огонь электрический вспыхнул дугой ―
Сверкнули дождинки вдоль ветки нагой.
На светлую лавку косится платан:
Мальчишка в окне выбирает банан,
Лукавая кошка, урча на огонь,
Хозяйскую дочку толкает в ладонь.[16]
В трактирах пьяный гул, на тротуарах грязь,
В промозглом воздухе платанов голых вязь,
Скрипучий омнибус, чьи грузные колеса
Враждуют с кузовом, сидящим как-то косо
И в ночь вперяющим два тусклых фонаря...[6]
— Бенедикт Лившиц, «В трактирах пьяный гул, на тротуарах грязь...», 1934
Отбросим пальмы. Выделив платан,
представим <э>М., когда перо отбросив,
он скидывает шёлковый шлафрок
и думает, что делает братан
(и тоже император) Франц-Иосиф,
насвистывая с грустью «Мой сурок».[17]
— Иосиф Бродский, «Гуернавака» (из цикла «Мексиканский дивертисмент»), 1975
↑ 12Erotopaegnia. Стихи Овидия, Петрония, Сенеки, Приапеевы, Марциала, Пентадия, Авсония, Клавдиана, Луксория в переводе размерами подлинника. — М.: Альциона, 1917 г.
↑ 1234Н. Т. Муравьёв, Письма русского из Персии. — СПб.: 1844 г.
↑ 12«Записки Кавказского отдела Императорского Русского географического Общества». Книга 9. — СПб., 1875 г.
