Пустельга́ — название нескольких видов птиц рода Соколы (лат.Falco), значительная часть оперения которых имеет бурый цвет. Пустельги отличаются своим поведением во время охоты, они парят на высоте около 20 м над землёй, высматривая жертву, мелких грызунов, ящериц или крупных насекомых. Другие соколы чаще охотятся в полёте.
«Пустельга» происходит от слова «пустой», в связи с чем распространено ошибочное мнение о том, что птица непригодна для соколиной охоты. По другой, более правдоподобной версии, своё название птица получила от способа охоты на открытых пространствах (пастбищах), первоначально звучало примерно как «пастельга» и имело значение «высматривающая».
В переносном значении это слово в XIX-XX веках означало человека или вещь нестоящую, пустую, безделушку или ерунду, не заслуживающую отдельного обсуждения. В современном языке переносное значение почти вышло из употребления, превратившись в знак устаревшего стиля или язык эпохи.
...не вы ли сами всегда обзываете Герцена и дураком-то, и отсталым-то, и лишним человеком, и краснобаем. Вспомните-ка, ведь это все ваши эпитеты! То вдруг еще вчера он у вас выдохшийся болтун, пустельга-колотовка, а сегодня уж вы гордитесь им!..[1]
...когда я слышу, как человек в полном расцвете сил отказывается от всех предлагаемых ему в библиотеке хороших книг и упрямо требует «что-нибудь про шпионов, да позакрученней», я с сожалением думаю, глядя на него: пустельга![6]
Там и сям в воздухе виднелись канюки и пустельга. Эти представители соколов описывали красивые круги, подолгу останавливались на одном месте и, трепеща крыльями, зорко высматривали на земле добычу. Порой они отлетали в сторону, опять описывали круги и вдруг, сложив крылья, стремглав бросались книзу, но, едва коснувшись травы, снова быстро взмывали вверх.[10]
В числе ее «ухажёров» был Стёпка Махалкин, родной брат известного гуслицкого разбойника Васьки Чуркина, прославленного даже в романе его имени. Но Степка Махалкин был почище своего брата и презрительно называл его: ― Васька-то? Пустельга! Портяночник![11]
Чутья на людей, как, например, у Брежнева и Ельцина, Горбачёву явно недоставало. Да и вообще в его кадровой политике ― бесконечная череда ошибок. Поговорит с кем-то, тот поклянется в верности Перестройке, глядишь ― новый начальник. А в жизни ― пустельга и неумеха, а то и вертихвостка. На мой взгляд, он не смог понять, что кардинальный демократический поворот требовал людей с действительно новым мышлением...[12]
Театральная пиеска имела двойное название; первого не помню, а второе было: «Драматическая пустельга». И точно, это была пустельга… Но как она мне понравилась! Начиналась она так: пастушка или крестьянская девушка гнала домой стадо гусей и пела куплет, который начинался и оканчивался припевом: Тига, тига, домой, Тига, тига, за мной.[13]
— Сергей Аксаков, «Детские годы Багрова-внука, служащие продолжением семейной хроники», 1858
Человек без убеждений ― пустельга, без принципов ― он ничтожная никчемность. Даже и при большем таланте беспринципность понижает личность художника: в нем чувствуется раб или потерянный человек.[14]
Да, Чехов ошибся. Без этой ошибки история с «Попрыгуньей» была бы решительным вздором, потому что серьезный и вдумчивый Левитан совершенно не походил на ничтожного Рябовского, а пустельга-«попрыгунья» ― на Кувшинникову, во всяком случае не бывшую пустельгой. Чехов любил Левитана и карикатурить его не стал бы. <...> Рассердилась на Чехова и Кувшинникова, вероятно под влиянием тех же Тартюфов, так как сорокалетней женщине ― и притом не пустельге ― узнавать себя в двадцатилетней пустельге не было особых резонов. <...> Софья Петровна Кувшинникова пережила и мужа, и Левитана, и Чехова, и своею красивою смертью доказала, что она ― не пустельга.[3]
Как сейчас, слышу несмолкаемый гомон птиц. Стонут чайки, посвистывают кроншнепы, крякают утки, тонко и жалобно ноют авдотки и пигалицы. Громче всех звенит и жалуется в лесу пустельга, или, как мы называли ее, «пистольга». Ее серые с коричневыми крапинками яйца ворует нахальная ворона.[4]
У воды зной томит еще больше. Хочется купаться. На палке от старого закола спят темно-синие стрекозы. Высоко над речкой, как подвешенная, бьётся на одном месте пустельга. Под самыми облаками парит орлан-белохвост.[7]
Ближе к заимке, когда Петенька начал садиться в пыль и хныкать, отказываясь следовать дальше, мальчишки увлекали его разными штуковинами, виднеющимися впереди: то суслика показывали, попиком стоявшего у норы, то пустельгу, парящую над сухо шелестящим лугом...[16]
Да и проснулась дома не от дождя. Пустельга разбудила, их там, на хубсугульских берегах, видимо-невидимо. Степи, выбритые яками до щетины, отпускают к небу нагретые воздушные потоки, ― а солнце здесь злое, горное, высота над уровнем моря 1645 м, от перепадов уши закладывает, и дышать в разреженном воздухе сопок тяжело с непривычки. В тёплых потоках плывут, распластав крылья, хищные пустельги, высматривают сусликов, роняют пёстрые перья и хохочут, хохочут. Да и как надо мной не хохотать, если я, зарёванная, прощаюсь с далай-озером, окунаю руки в воду, дождь за шиворот льёт, а я всё никак не уйду?[17]
Вы говорите про Лидиньку Затц. Мы с вами знавали ее в Славнобубенске пустою и несколько эксцентричною болтуньей; но тем-то мне и горше, что даже эта пустельга делает дело насколько может и умеет делать, что даже и она нашла себе его, а я, грешная, остаюсь только при одних исканиях да добрых порываньях, от которых в результате все-таки нуль оказывается.[1]
И здесь более всех отличался Карявый. Он стоял впереди и, хладнокровно поигрывая прутиком, расточал эпитеты. Предводителя он назвал «глистой», Цуцких ― «борзыми», офицеров ― «коняшками», сановника ― «коренником», автора брошюры ― «пустельгою».[18]
Вдруг в степной темноте вскрикнула одна птичка, ее что-то напугало. Чагатаев вспомнил этот голос через многие годы, как будто его детство жалобно прокричало из безмолвной тьмы. Он прислушался; еще какая-то птица что-то быстро проговорила и умолкла, он тоже помнил ее голос, но сейчас забыл ее имя: может быть, пустынная славка, может быть, пустельга.[19]
За рекой поднималась высокая-высокая гора из красной глины и песка. Под самой вершиной обрыва виднелось множество дырок и норок. У больших дырок сидели парочками галки и рыжие соколки-пустельги... <...>
― Зачем нам драться? ― отвечали береговушки. ― У нас над рекой мошек на всех хватает, у нас на Красной горке пустых норок много, ― выбирай любую.
― А пустельги? А галки? ― не унимался Чик. ― Пустельги ловят себе в полях кузнечиков и мышей.[20]
Чик вылетел из норки и стал как сумасшедший кидаться на Кота. А Кот лез и лез по обрыву. Тучей вились над ним ласточки, с криком летели на выручку к ним галки и пустельги. Кот быстро вскарабкался наверх и уцепился лапой за край норки. Теперь ему оставалось только просунуть другую лапу за гнездом и вытащить его вместе с Чирикой, птенцами и яйцами. Но в эту минуту одна пустельга клюнула его в хвост, другая ― в голову, и две галки ударили в спину.[20]
...на беду себе, он так громко жужжал крыльями в полете… Сидевший спиной к нему на телеграфном столбе небольшой длиннохвостый сокол услышал приближающийся звук ― и обернулся. Это был сокол ― специалист по ловле мышей и насекомых: рыжая, в черных и светлых полосах-крапинах пустельга. Она отлично умела хватать на лету кузнечиков, стрекоз, жуков. Она увидела водолюба, легко снялась и стрелой понеслась в погоню за ним. Пустельга настигла водолюба, когда он был уже над берегом пруда и стал снижаться. Он почувствовал только, что кто-то схватил его сзади в пасть, и крылья его перестали работать: моторы выключились, несущие плоскости сами собой сложились. А пустельга почувствовала невыносимую боль во рту: острые шипы задних ног жука пронзили ей насквозь язык. Вскрикнув от боли, пустельга выпустила жука из клюва. Водолюб не успел расправить крылья и камешком полетел вниз. [20]
― Прости, прости, ― опомнился и повинился Бурнашов. ― Наваждение какое-то. Действительно, дрянь у тебя баба, пустельга. Удивляюсь, как столько лет ты с ней прожил. И не страдай из-за неё, наплюй…[21]
Чеглок, пустельга, дербник и кобчик ― небольшие соколы, но и с ними можно успешно охотиться. Созерцание сокола ― своего рода атрибут боевого искусства, наподобие созерцания катаны самураем. Я перенял этот обычай у Фаруха (сам он много чему поднабрался на соколиных базарах у арабов). Сокол сам по себе ― зрелище священно-таинственное. Эта птица поглощает взгляд и возвращает его в душу преломленным. Разящий полёт и величественно-кроткая неподвижность трогают в душе какую-то особенную струну гордости. Арабы ласкают взглядом сокола, и любованье это наполнено мистическим смыслом, повествующим о духах пустыни, о покоренных джиннах ― аскерах Аллаха.[23]
Затем Тимофей достал из кармана два шприца и воткнул один из них Прохору выше колена. Опустошив его, выбросил и воткнул следующий в Вадима.
― Пустельга, ― сказал он. ― Знаете кто это? Из семейства соколиных. В честь них назвал. ― Он отбросил второй шприц. ― В этом году подрастили несколько птенцов, люди принесли, потом выпустили под Беляевкой. Нравятся мне эти птички ― маленькие, быстрые. Выходите, а то оглохнете. Подождем на воздухе пару минут.[24]
Точно в раме река тростником поросла,
Спит, дремотойполдня очарована;
Из травы пустельга лишь взмахнет, как стрела,
И повиснет вверху, как прикована.[25]
— Иван Суриков, «Полдень. Солнышко в небе высоко стоит...» (из цикла «Косари»), 1870
Будет день, я своею улыбкой сожгу
Всех систем пузыри, всех миров пустельгу,
Всё, чему так приятно живется…
Да скажите же: разве не видите вы,
Как у всех на глазах, из своей головы, Мефистофелем мир создаётся?![2]
Скользя по мокрым доскам,
Раздражена и зла,
Мамаша «недоноском»
Папашу назвала.
Папаша, тоже хмурый,
Вскипел и ― сам не свой ―
Мамашу назвал «дурой»,
А Машу «пустельгой».[26]
И на крыльях Золотом отливает Сила:
Сбить добычу! Прокусить ей тонкое горло! Ага!
Но, нырнувшая сбоку, С размаху когти вцепила
Опередившая добытчика Пустельга.[28]
Другие этого ― что я никто ―
Там, на земле, конечно, не видали.
И разные мне имена давали.
Моя ж душа была к себе строга.
И вам, пожалуй, я открыть готов,
Как звал себя я, без высоких слов:
Мое простое имя ― пустельга.[29]
— Зинаида Гиппиус, «Вскипают волны тошноты нездешней...», 1945
И везде протянутые ныне,
Между ферм провисшие дугой,
Провода высоковольтных линий
С дремлющей угрюмой пустельгой.[5]
↑ 12А. А. Ливеровский. «Журавлиная родина». Рассказы охотника. — Л.: Лениздат, 1966 г.
↑ 12Лидия Чуковская. Из дневника. Воспоминания. — М.: «Время», 2010 г.
↑Евгений Марков. Очерки Крыма. Картины крымской жизни, истории и природы. Евгения Маркова. Изд. 3-е. Товарищество М. О. Вольф. С.-Петербург и Москва, 1902 г.
↑В.К. Арсеньев. «По Уссурийскому краю». «Дерсу Узала». — М.: Правда, 1983 г.
↑Гиляровский В. А. Москва и москвичи. — М.: Правда, 1979. — С. 127.
↑Александр Яковлев. «Омут памяти». В 2-х томах. Том 2. — М.: Вагриус, 2001 г.
↑Аксаков С.Т. «Семейная хроника. Детские годы Багрова-внука. Аленький цветочек». Москва, «Художественная литература», 1982 г.
↑Илья Репин. «Далёкое близкое». Воспоминания. — М.: Захаров, 2002 г.
↑Венедикт Ерофеев, Собрание сочинений в 2 томах. Том 1. — М.: Вагриус, 2001 г.
↑Виктор Астафьев Собрание сочинений в пятнадцати томах. Том 5. — Красноярск, «Офсет», 1997 г.
.svg){kind=logo}
