Цитаты об Александре Солженицыне

Здесь представлены приведены цитаты других людей об Александре Солженицыне (1918—2008) и его творчестве в целом. Оценку мнений о себе он дал в конце статьи «Наши плюралисты» (1982). О государственной кампания его травли в СССР (1964—1974) см. отдельную статью.

Цитаты

1960-е

	… перечитал <…> его «Праведницу». Боже мой, писатель. Никаких шуток. Писатель, единственно озабоченный выражением того, что у него лежит «на базе» ума и сердца. Ни тени стремления «попасть в яблочко», потрафить, облегчить задачу редактора или критика, — как хочешь, так и выворачивайся, а я со своего не сойду. Разве что только дальше могу пойти.
	— Александр Твардовский, рабочая тетрадь, 18 ноября 1962

	… этот человек и писатель заплатил за каждую свою страницу и строку, как никто из нас, судящих и рядящих сейчас, что с ним делать. Он прошёл высшие испытания человеческого духа — войну, тюрьму, смертельную болезнь. А теперь на него, после столь успешного вступления в литературу, свалились, может быть, не меньшие испытания, мягко выражаясь, внелитературных воздействий…
	— Александр Твардовский, письмо К. А. Федину 7—15 января 1968

	Мы его породили, а он нас убил.:с.88
	— Александр Твардовский, 1969

Солженицын — человек двух призваний. Его педагогический талант столь же бесспорен, как и литературный. <…> Он постоянно «выходит из берегов» обычной школьной программы. <…> То, что у Солженицына незаурядный литературный талант, никому из его коллег не приходило в голову. <…> я спрашивал в Рязани у всех сколько-нибудь осведомлённых лиц, <…> одна [из] фраз о Солженицыне: «Вся жизнь его идёт по какому-то одному ему понятному плану». Действительно, трудно представить себе ту огромную энергию и целеустремленность, которой живёт Солженицын. Ещё пять лет назад, поступая в школу, он просил директора ограничить число уроков пятнадцатью часами в неделю. <…> Последнее время он имел девять уроков в неделю. Отсюда его более чем скромный заработок — 50 рублей в месяц. Как мне показалось, деньги для Солженицына не имеют сколько-нибудь серьёзного значения. Он дорожит временем, и это главное, что бросается в глаза при знакомстве с Солженицыным. Он приходит в школу за минуту-две до занятий. Он не задерживается после окончания уроков и без веской причины не заглядывает в учительскую. Он по возможности избегает долгих собраний, совещаний <…>. В то же время он всё успевает сделать. Он не нарушает обещаний, не опаздывает и требует самой щепетильной обязательности от других. <…> Его скрытность, его вежливая замкнутость просто потрясающи. Он не рассказывает о прошлом, не строит вслух прогнозы на будущее. Он вообще говорит крайне мало и только по надобности. Солженицын — человек редкой самодисциплины. Он скромен. <…> Я наблюдал, как Александр Исаевич возвращался домой после занятий. Он шёл ходко, словно спешил к тому, что составляет главную цель его жизни. <…> Лично я убеждён, что Солженицын никогда не будет говорить о том, как он работает, сколько страниц покрывает текстом за неделю, какие замыслы вынашивает и какой сорт бумаги предпочитает… — Обо всём этом вы узнаете после моих похорон, — сказал он мне без тени шутки в голосе.

— Виктор Буханов, «У Солженицына в Рязани»

	Меня пугает в Солженицыне одно: он — враг интеллигенции. Это чувствуется во всём.:с.172 Оттого-то он так любит Твардовского… — Корней Чуковский, дневник, 15 февраля 1963
	— Константин Паустовский

	Когда я прочитал «Два рассказа», я понял, что у Льва Толстого и Чехова есть достойный продолжатель.
	— Корней Чуковский, письмо Солженицыну 12 марта 1963

Единственный путь к созданию новой классической прозы — это упорное, неимоверно трудное и в то же время по-своему «наивное», «естественное» овладение реальными формами самой жизни, «перевод» этих форм в формы прозаической речи, как бы не опирающейся (во всяком случае, внешне, очевидно) ни на плотный грунт вековой традиции, ни на зыбкое марево «современного стиля». На этом пути развивается художественная речь прозы Солженицына.

— Вадим Кожинов

	Кажется, он давно живёт в нашей литературе и без него она была бы решительно не полна. <…> повесть «Один день Ивана Денисовича» <…> остаётся для большинства читателей как бы эталоном его деятельности художника.
	— Владимир Лакшин, «Иван Денисович, его друзья и недруги»

Я думаю, что сила Солженицына как художника заключается как раз в том, что он, не в ущерб трезвой правде изображения, умеет давать человечески симпатичные, положительные фигуры; он любит людей, любит своих героев, и читатель откликается на это живое чувство. Но авторское понимание жизни, его «идеал» проявляются не в одном каком-то лице или одной нравоучительной сентенции, а в общем строе рассказа, в расстановке фигур, в их освещении, в бесчисленных художественных «сцеплениях».

— Владимир Лакшин, «Писатель, читатель, критик» (статья вторая)

Во всём [творчестве Солженицына] есть что-то в корне ложное. Но талантливо ложное, и оттого тем более непростительное и вредное. Если бы представленное нам хотя бы не типизировалось, всё это было бы простительно, но ведь это моментально поднимается до грандиозных обобщений, до всечеловеческого, универсального, вечного. Жизнь в его рассказах статична по внутренней сущности персонажей: беспомощных добряков (без которых не стоит земля) сменяют карьеристы и негодяи. И перед нами уже начинает вырисовываться стена безнадёжности, построенная на желчи и цинизме. В этом нет настоящего протеста. Он ложен в своей основе и потому не очень искренен и не очень убедителен.

— Лариса Крячко, «Позиция творца и бесплодие мещанина»

	Солженицын не просто подражатель и продолжатель Ремизова и Замятина, но и показывает многое своё. Его проза — особым образом поэтизированная проза, где технические элементы стиха — рифма, звуковой повтор, аллитерация заменены имеющими то же значение прозаическими фигурами.
	— Варлам Шаламов, «Стихи и стимулирующее чтение»

• см. Варлам Шаламов, записные книжки 1960-х — 1970-х

В чём сила его таланта? Не только в умении воплотить пережитое, в простоте и выразительности средств, не только в литературном искусстве, которое иногда достигает у него необыкновенной высоты. <…> кроме этого у Солженицына есть две драгоценные черты <…>. Это — внутренняя свобода <…> и могучее стремление к правде <…>. Солженицын очень большой писатель. От него зависит, станет ли он великим писателем. Но тайна, секретность вокруг него, это сдерживание и то, что мы сегодня собрались в этом зале, а не в большом зале, который был бы полон, — это поможет ему сделаться великим писателем. Мы знаем, что существует машинописная литература, среди этих машинописных вещей, которые ходят по рукам, есть множество превосходных произведений…

— Вениамин Каверин, речь на заседании бюро творческого объединения прозы московской писательской организации Союза писателей РСФСР 16 ноября 1966

	… моё ощущение такое, что Солженицын — писатель трагической темы, и не потому, что его судьба сложилась так трагически, так круто. Даже если бы его личная судьба была более благополучной, — он всё равно оставался бы писателем трагической темы. А так как я думаю, что всякая эпоха имеет своё трагическое, — кто-то должен об этом писать.
	— Анатолий Медников, там же

… до Солженицына наша литература, к несчастью, обходилась без многого такого, что именно благодаря Солженицыну стало её неотъемлемым достоянием. <…> нельзя говорить о писателе Солженицыне просто как об одном из многих советских писателей, кажется, даже не имеющим чести быть членом бюро какой-либо из творческих секций. Я желаю Александру Исаевичу Солженицыну долгих лет жизни. Я верю, что он увидит дошедшим до советского читателя всё им написанное.

— Бенедикт Сарнов, там же

	Я считаю, что Александр Исаевич — крупнейший эпик в нашей литературе, мастер поразительного эпического стиля, действительно толстовского размаха. <…> Подлинно художественное открытие всегда не предусмотрено и всегда ведёт нас к неожиданности. Сила Солженицына заключается в том, что эти неожиданные открытия следуют одно за другим.
	— Евгений Тагер, там же

… это писатель, в котором сейчас больше всего нуждается моя Россия, кому суждено прославить её в мире и ответить нам на все больные вопросы выстраданной нами трагедии. Не знаю иного автора, кто имел бы больше права и больше силы для такой задачи. Не в обиду будь сказано съезду, но, вероятно, 9/10 его делегатов едва ли вынесут свои имена за порог нашего века. Александр же Солженицын, гордость русской литературы, донесёт своё имя много подалее. <…> Не хватило духу объявить писателя «врагом народа», — в конце концов, это был бы честный бандитский приём, к которому нам ли привыкать! — нет, воспользовались приёмом сявок, недостойных находиться в приличном доме, подпустили слух исподтишка, дабы скомпрометировать писателя в глазах его читателей, хоть как-нибудь объяснить его вынужденное молчание… Такого парадокса ещё не ведала история демагогии — официальные общественные организации, пущающие анонимку на честного человека. Ведь даже Чаадаев был объявлен сумасшедшим высочайше, то бишь открыто.

— Георгий Владимов, письмо в президиум IV Всесоюзного съезда Советских писателей, 26 мая 1967

	Один из единственных писателей, по самому большому счёту представляющий сейчас Нравственность и Совесть страны, — не был избран делегатом съезда. А не был он избран делегатом по причинам ясным и недвусмысленным: писатель, который всё что-то пишет, всё за кого-то думает, мучается и болеет, — он и недопустим, он враждебен.
	— Виктор Соснора, письмо в Секретариат правления Союза писателей СССР, май 1967

	… художник, который представляет собой редкий пример поглощающего призвания, пример, который настоятельно напоминает нам, что мы работаем в литературе Чехова и Толстого.
	— Вениамин Каверин, письмо К. А. Федину 25 января 1968

Имя А. Солженицына — слишком дорогое имя в нашей литературе, чтобы позволительно было оставлять без опровержения малейшую неправду о нём. <…> Одно из свойств солженицынской прозы: рядом с нею чуть ли не всякая другая кажется недостаточно правдивой. <…> Каждая из его вещей — словно свидетельство на каком-то незримом судилище, где он минуту назад принял присягу говорить «правду, одну лишь правду и всю правду». Присягнул — собственной прожитой жизни, людям, с которыми вместе шёл по жизненным путям.

— Лидия Чуковская, «Ответственность писателя и безответственность „Литературной газеты“», 27 июня — 4 июля 1968

	Вашим голосом заговорила сама немота. Я не знаю писателя более долгожданного и необходимого, чем Вы. Где не погибло слово, там спасено будущее. Ваши горькие книги ранят и лечат душу. Вы вернули русской литературе её громовое могущество.
	— Лидия Чуковская, поздравление Солженицына с 50-летием, 11 декабря 1968

	Он наш единственный живой классик.
	— Евгений Евтушенко

Память и воображение необходимы каждому литератору. Те, кто «прорабатывал» Ахматову, Зощенко, критиков-«космополитов», Пастернака, принесли нашей стране только вред. Помня всё это, легко вообразить, какие последствия будет иметь исключение А. И. Солженицына. Для многих миллионов людей у нас и во всём мире, для всех зарубежных друзей нашей страны Александр Солженицын сегодня олицетворяет лучшие традиции русской литературы, гражданское мужество и чистую совесть художника.

— Лев Копелев, письмо в правление Союза писателей СССР и «Литературную газету», 14 ноября 1969

Исключение Солженицына из Союза писателей СССР — о чём сперва сообщили, а потом опровергли, и что наконец подтвердили, в стиле техники управления на расстоянии, к которому мы начинаем привыкать, — в глазах всего мира — огромная ошибка, не только наносящая вред Советскому Союзу, но и подтверждающая то, что говорят о социализме его враги. <…> Мы считали, что события того периода, который, к счастью, уже в прошлом, никогда не повторятся. Как могли мы предполагать, что сегодня на родине победившего социализма против писателя Александра Солженицына, наиболее типичного представителя великих русских традиций, писателя, который уже был жертвой сталинских репрессий и чьё величайшее преступление только в том, что он остался в живых, будут предприняты шаги, которые даже и в голову не приходили Николаю II в отношении Чехова, беспрепятственно опубликовавшего свой «Сахалин». Неужели мы ещё раз должны задать вопрос нашим советским коллегам по перу — тем, кто молчит, тем, кто пытается говорить, и тем, кто связывает своё имя с подобными действиями, — разве они не видят во всём этом повторение недавнего прошлого? Разве они не помнят, что подпись некоторых их предшественников под такими решениями была одновременно и полномочием для палача? Разве они не понимают, что даже то, что прошло, трудно забыть?

— протест правления Национального комитета писателей Франции (подписались 23 писателя и ещё 3 известных человека)

Пять почти никому не известных рязанских писателей исключили из Союза писателей человека, который именно как писатель в короткий срок приобрел мировую известность на родине и за рубежом. Его исключили за то, что его писательский талант, его гуманизм, его творческий показ и анализ действительности вышли за пределы Рязанской области и не могли контролироваться идеологическим отделом Рязанского обкома. Они вышли и за пределы РСФСР и перестали соответствовать неизвестным и постоянно меняющимся инструкциям тайной цензуры. <…> За это его исключили из Союза писателей, лицемерно собрав пятерых рязанских исполнителей, подгонявшихся административной плетью. <…> Вы обвиняете писателя за то, что эти книги были, в конце концов, изданы в других странах и что он этому не воспрепятствовал. Но ведь вам известно, что решительный протест автора, который вы, напечатав с большим опозданием, сделали лишь поводом для издевательской клеветнической статьи, — этот протест всё равно не имел никакой юридической силы, что права советских авторов за рубежом не защищаются нашим государством, отказывающимся вступить в нормальные, всемирно признанные соглашения о международной защите авторских прав. <…> Исключение Солженицына <…> произошло как логическое следствие нового курса осторожных репрессий по отношению к интеллигенции <…>. Только в нашем небольшом городке Обнинске уволены по политическим мотивам 15 учёных. И среди многих вопросов на незаконных комиссиях по проверке «идеологических позиций» почти всегда задавался вопрос об отношении к произведениям Солженицына.

— Жорес Медведев, открытое письмо Союзу советских писателей, 21 ноября 1969

	Каждый из нас предан делу международного мира, который не может воцариться без ослабления напряжения с Советским Союзом, установлению же необходимого доверия грозят цинизм и неизбежная подозрительность, когда вы обрушиваетесь всей силой государственной власти на писателя столь глубокой человечности.
	— письмо правления международного ПЕН-клуба Союзу писателей СССР (подписались президент, вице-президент и ещё 14 членов), 3 декабря 1969

Тот факт, что писатель такого масштаба, как Солженицын, обречён на молчание, — уже само по себе преступление против цивилизации. <…> Опыт показывает, что устные протесты не производят никакого впечатления на советских руководителей. Но мы всё же призываем этих руководителей прекратить гонения на Солженицына. Если этот призыв не будет услышан, то нам не остаётся ничего другого, как предложить всем писателям и деятелям искусства всех стран мира прибегнуть к международному бойкоту в отношении государства, которое само поставило себя вне законов цивилизации. Этот бойкот должен продолжаться до тех пор, пока это государство не прекратит варварского обращения со своими писателями и деятелями искусства.

— 31 писатель, письмо в The Times 16 декабря 1969

Претензии, предъявляемые Солженицыну, носят целиком политический характер и выражают официальную критику его идейных позиций, состоящих в последовательном разоблачении сталинского произвола, сталинщины. Его художественная значимость, его мастерство, его всемирная слава — несомненны. <…> Исключить беспартийного писателя из беспартийной организации за беспартийность воззрений! Это значит и его оставить беззащитным перед дальнейшими бедами, которые вполне могут его постигнуть, — и самих себя вместе со всем своим мастерством и творчеством наглухо запереть в унылых рамках политической конъюнктуры.

— открытое письмо 39-ти в Союз советских писателей, 19 декабря 1969

Исключение Солженицына из Союза писателей лишь завершило этап более серьёзных преследований. <…> писателя отгораживали от читателей, читателей же попросту обкрадывали. <…> Отлучили — Солженицына от великой русской литературы? Или от неё же, от великой русской литературы, — весь писательский союз, укрывшийся за спинами безответной рязанской пятёрки? <…> Сам же Солженицын, один из немногих в наше время хранителей высоконравственной гражданской традиции русской литературы, обвинён в «полном забвении гражданского долга». Эти обвинения для убедительности многократно повторяются, а в качестве веского аргумента выставляется пресловутая антисоветская шумиха, — в которой, на самом деле, повинны только те, кто не даёт русскому писателю печататься в России.

— С. Ковалёв, Н. Горбаневская и др., открытое письмо 14-ти членам Союза писателей СССР, 19 декабря (послано 27) 1969

	В лагерной прозе Шаламов первый, я — второй, Солженицын — третий. — слова И. П. Сиротинской
	— Юрий Домбровский

1970-е

	Будь у нас чуть умнее литературная политика — вот и не было бы «эффекта Солженицына»…:с.172 — имеет в виду зарубежные публикации романов «В круге первом» и «Раковый корпус», ставшие в СССР причинами громких политических скандалов
	— Юрий Домбровский, письмо В. Семину, [1970]

	За нравственную силу, с которой он продолжил извечную традицию русской литературы. — также на англ., нем. и фр.
	Fpr den etiska kraft, varmed han fullfpjt den ryska litteraturens omistliga traditioner.
	— обоснование присуждения Нобелевской премии по литературе за 1970 год

К сожалению, колючая проволока и автоматы в руках оболваненных парней лишают нас возможности выразить Вам лично всю глубину нашего восхищения Вашим мужественным творчеством, возвеличивающим человечность, поднимающим к свету втоптанную в грязь человеческую душу и попранное кованым сапогом человеческое достоинство. Уверены, что пока существуют писатели, подобные Вам, «удар зубодробительный, удар-скуловорот» не станет единственной формой общения между людьми.

— Юрий Галансков и ещё 11 человек, «Письмо заключённых Мордовских политических лагерей», октябрь 1970

	Если бы в своё время Шолохов отказался бы принять премию из рук, присудивших её Пастернаку «по соображениям холодной войны», я бы понял, что и дальше мы не доверяем объективности и честности шведских академиков. А теперь получается так, что мы, избирательно, то с благодарностью принимаем Нобелевские премии по литературе, то бранимся.
	— Мстислав Ростропович, открытое письмо редакторам газет: «Правда», «Известия», «Литературная газета», «Советская культура», 31 октября 1970

Тон Ваших слов — пророка и моралиста, Ваши склонность и талант учить всех и каждого, как подобает жить, беря с Вас пример, независимо от логики, от смысла — окрашивают Ваши слова в привычную стилистику нетерпимости и фанатизма. Авторитарен не строй, который Вы мыслите насадить в России. Авторитарны Вы сами — как стимул, как личность, поучающая единицы, народы и государства, и, приложившись к таинству христианского покаяния, требующая с гневом, чтобы следом за Вами и все прочие спаслись и повинились — мадьяры, латыши и евреи, запачканные в грехе. <…> самое последнее, интимное, что осталось в душе у нас, у русских, жаждущей добра, покаяния, чистоты жизни. Вы вульгаризируете, выволакиваете на базар остракизма и ригоризма, влечением нравственного и религиозного приоритета, наставничеством, вождизмом, нотациями, от которых нас уже отучили и Ленин, и Сталин.

— Андрей Синявский, открытое письмо А. Солженицыну, 12 января 1975

Зачем [нам] было провозглашать Солженицына «человеком 75-го года»… Героем дня он был в 74-м, когда. Запад с изумлением открыл для себя одновременно и его гений и значение его свидетельств для всей Европы. Коммунисты повсеместно молчали. Они принадлежат к породе тех, кто умеет молчать, когда разражается гроза. Ибо грозы долго не длятся. Затем стоит только подсушить одежду — и можно снова трогаться в путь. Так дело обстоит, и сейчас. Солженицын сегодня не перестаёт всё глубже проникать в классы, но он уже не совсем в моде у интеллигенции. Это не случайно. Огромная пропагандная машина разных «интеллектуальных партий» начала свою подрывную работу. Раз нельзя заткнуть рот Солженицыну, <…> — остаётся возможность его оклеветать. <…> Да и вообще, скажут, он человек другого времени, до Гоголя. Он не принадлежит к новому миру, к тем, кто осенью 75-го года во Дворце Спорта в Париже млел над кинофильмом «Броненосец Потёмкин» и аплодировал стоя, переполненный сочувствием к героям русской революции. В этом мире фантазмов автору «Гулага» нет места. Постепенно его замалёвывают… Но это легко не даётся. Лагеря и тюрьмы всё тут же… <…> Что вы? Солженицын и вправду не «человек года». Он человек целой эпохи.

— Le Point, предисловие к интервью Солженицына декабря 1975

Талант у Солженицына более чем средний, на сто процентов — традиционный, плоть от плоти социалистического реализма. Это-то и привлекает Би-Би-Си. <…> Такая в сущности легковесная демагогия, критика, в кавычках, напор есть в его повести и рассказах. <…> Так же и подавалось: «Советский офицер, которому не дают сказать слова». Так это и было на самом деле. Солженицын — футбольный мяч, который перепасовывают два форварда Би-Би-Си. Солженицын — не вратарь, не защитник и не форвард, не капитан команды. Он — мяч.

— Варлам Шаламов, «Вечерние беседы», середина 1970-х

1974

Мы уверены, что нет никаких опирающихся на закон оснований для преследования Солженицына за опубликование им за рубежом новой книги «Архипелаг ГУЛаг», как нет основания преследования кого-либо за подобные действия. Мы знаем, однако, что в нашем государстве возможны преследования и без таких оснований. Мы призываем честных людей во всём мире противостоять этой опасности, защитить гордость русской и мировой культуры — Александра Солженицына.

— Владимир Войнович, Александр Галич, Владимир Максимов, Андрей Сахаров, Игорь Шафаревич, 5 января

… никто не знает, что такое социализм, каким надлежит ему быть. Страну, в которой живёт Солженицын и живу я, мы оба любим, но никак не за то, что её строй называется так или иначе. С беспримерным мужеством и талантом Солженицын исполняет свой долг писателя, взывая к нашей памяти не для того, чтобы кого-то судить или казнить, но чтобы память сохранила нас людьми. Назвать его фашистом может только тот, кто не хочет помнить, что это такое на самом деле.

— Андрей Сахаров, интервью французскому корреспонденту, январь

	Этот человек вершит великий моральный подвиг, один искупает неправду нашей жизни; со всех сторон его хулят за это, поносят, грозят расправой.
	— Борис Михайлов, 23 января

	И пока нет у нас подлинно социалистической демократии, <…> не часто будут появляться у нас такие гиганты духа, как Солженицын.
	— Рой Медведев, «О книге Солженицына „Архипелаг ГУЛаг“», 27 января

	Советская пропаганда <…> называет Солженицына контрреволюционером. Да, если считать массовый террор, унесший десятки миллионов жизней, революцией, то он действительно «контрреволюционер».
	— Михаил Агурский, «Обращение к американской интеллигенции» (письмо в «Нью-Йорк Таймс»), 30 января

«Распни его», — требует руководящий орган. «Распни, распни», — вторят газеты помельче. «Распни, распни, распни», — послушным эхом подхватывают нечитавшие «читатели». «Власовец, контрреволюционер, миллионер, нравственное чудовище» — всё это рассчитано (в который раз!) на оглушение, оглупление, озлобление народа. <…> Но вы, Товстоногов, Симонов, Гамзатов и кто ещё! Вы-то знаете, не можете не знать, на чьей стороне правда. Вы ведаете, что творите, когда вплетаете ваши голоса в улюлюканье и завыванья наёмных распинателей. Ведаете — и предпочитаете опасной правде уютную ложь. Так оставайтесь при ней, если стыд не обжигает вам лиц. Но остерегитесь растлевать ею души соотечественников. Сегодня в их глазах вы ещё — литературные иерархи, завтра — литературные убийцы. А мы, молчаливое интеллигентное большинство! Мы тайно зачитываемся книгами писателя, держим его портреты на книжных полках. Но сейчас, когда уже не литературные, а настоящие убийцы бродят вокруг его дома и засыпают его грязными угрозами, — что мы делаем? Мы с жадным любопытством ждём развязки. <…> Мы умываем руки — и надеемся сохранить их чистыми?

— Вадим Борисов, 30 января

Я уверен, что арест Александра Исаевича — месть за его книгу, разоблачающую зверства в тюрьмах и лагерях. Если бы власти отнеслись к этой книге как к описанию прошлых бед и тем самым отмежевались от этого позорного прошлого, можно было бы надеяться, что оно не возродится. Мы воспринимаем арест Солженицына не только как оскорбление русской литературе, но и как оскорбление памяти миллионов погибших, от имени которых он говорит. — к нему присоединились 12 друзей Солженицына

— Андрей Сахаров, заявление Канадскому радио и телевидению, 12 февраля

	Истекают последние часы, отпущенные нашему государству на проверку: способно ли оно на политику мира — с Правдой. Есть ли у него другой ответ, кроме насилия и жестокости, <…> на правду, сказанную великим писателем. Это испытание и всего мира.
	— Игорь Шафаревич, «Арест Солженицына», 12 февраля

	Солженицын не только есть совесть русского народа. Он также является совестью всех народов этой страны. Он обращается к каждому с тем, что ничего хорошего не может быть построено на крови десятков миллионов невинно замученных людей.
	— Михаил Агурский, заявление прессе, 13 февраля

Всегда, везде, в горе и радости он оставался неколебимо целеустремлённым, одержимым одною страстью — сознанием своего писательского, гражданского долга, сознанием, что он должен высказать то, чего не сказали миллионы умолкших — казнённых, убитых, замученных пытками, голодом, каторжным трудом, — чего не говорят миллионы безмолвных — обманутых, запуганных или скованных вязкой рутиной. Александр Солженицын — прямой наследник благородных традиций русской литературы, традиций Герцена, Льва Толстого, Достоевского, Короленко, молодого Горького. Он развивает наследие их действенного человеколюбия в беспримерном единоборстве с оглушительной ложью и всевластным насилием. <…> Пока Солженицын в заключении — никто в нашей стране, да и во всём нашем неделимом мире, не может чувствовать себя в безопасности.

— Лев Копелев, 13 февраля

	В какой стране будет жить нынешняя молодёжь, какую родину станут любить наши дети, если мы с равнодушным молчанием будем глядеть, как отрывают от тела России чудом ей данного и сохранённого великого писателя? А может, и молчать не будем: единодушно осудим его на собраниях и пойдём домой смотреть телевизоры?
	— Игорь Шафаревич, «Изгнание А. Солженицына», 13 февраля

Что будет делать Солженицын на чужбине? Конечно, он будет писать, и писать прежде всего о своей родине, интересами и судьбами которой он будет жить и за рубежом. И его книги по-прежнему будут важны и нужны для нас, хотя путь их к советскому читателю станет ещё сложнее и чтение их будет сопряжено для нас с опасностью и риском. Солженицын покинул свою страну не навсегда. Не исключено, что он вернётся на родную землю через несколько лет, и мы сможем устроить ему почётную и дружескую встречу. Но при любых поворотах судьбы Солженицын вернётся в нашу страну в своих книгах, и он по праву займёт место в рядах её самых великих сыновей.

— Рой Медведев, 17 февраля

Изгнав его, вы нарушили свои собственные законы, ибо по вашим законам за то, в чем вы его обвинили, он подлежит не изгнанию, но смерти. Вы не решились убить его не потому, что вы гуманисты, — вы ими не были никогда; но вы, кажется, начали понемногу понимать ту старую истину, что в духовной борьбе убитый противник намного опаснее живого. В том, что вы начали это понимать, одна из великих заслуг Солженицына перед вашей собственной душой.

— Лев Регельсон, заявление правительству СССР, 17 февраля

	Книги Солженицына — сама правда и нужны России, как воздух. Его страстные патриотические выступления, его мужество и самоотверженность — пример и упрёк для нас. Новый несправедливый приговор Солженицыну, как и прежний, будет неизбежно отменен историей.
	— Леонард Терновский, письмо в редакцию газеты «Известия» 17 февраля

	Я радуюсь Вашему Указу, <…> несмотря ни на что Вы спасли миру и России великого писателя, вы спасли не нашу, не его, а её совесть.
	— Владимир Альбрехт, письмо председателю Президиума Верховного Совета СССР Н. В. Подгорному, февраль

Я уверен, что Солженицын, человек исключительного мужества, найдёт в себе силы не замолкнуть, а полностью использовать те возможности, которые предоставит ему жизнь на Западе, со свободным доступом ко всем источникам информации, для продолжения своего дела. От мирового общественного мнения, от его понимания и живой заинтересованности зависит тот резонанс, который будет иметь эта работа. Просоветская пресса будет изображать Солженицына озлобленным эмигрантом, который не заслуживает внимания — она уже начала эту коварную кампанию. Но в наш век, когда все проблемы стали общемировыми, и общемировые средства связи сжали планету в один клубок, только непонимание может помешать слушать так же внимательно голос человека, где бы он ни находился — на Западе или в СССР.

— Андрей Сахаров, интервью корреспонденту миланской газеты 24 февраля

1980-е

	Он плохой романист и дурак. Такая комбинация обычно даёт высокую популярность в США.
	He is a bad novelist and a fool. The combination usually makes for great popularity in the US.
	— Гор Видал

Чрезвычайно знаменателен феномен Солженицына, который добился абсолютного мирового признания. И что же? Запад рассматривает его в первую очередь как грандиозную личность. Как выдающуюся общественную фигуру. Как мужественного, стойкого, бескомпромиссного человека. Как историка. Как публициста. Как религиозного деятеля. И менее всего как художника. Мы же, русские, ценим в Солженицыне именно гениального писателя. Выдающегося мастера словесности. Реформатора нашего синтаксиса. Отдавая, разумеется, должное его политическим и гражданским заслугам.

— Сергей Довлатов, «Как издаваться на Западе?», 1981

Лучшие русские писатели, достигнув высочайшего уровня в своём творчестве, начинали испытывать безудержную тягу к общественно-политической деятельности, и все без исключения потерпели неудачу. Примером такой глобальной неудачи можно считать публицистическую деятельность Солженицына, который начал с потрясающих романов, но, оказавшись на Западе, выступил в роли обличителя и пророка, возглавив чрезвычайно опасную, национально-христианскую, и в конечном счёте — авторитарную тенденцию в русской общественной мысли, изрядно скомпрометировав себя в глазах тех читателей, кто хотел бы видеть будущую Россию — европейским демократическим государством.

— Сергей Довлатов, «Блеск и нищета русской литературы», 1982

Многие сегодня, почти десять лет спустя после его чудесного появления на Западе, ставят под сомнение и его как человека, и его ви́дение, и его слово. Значительное движение, не только в его стране, но и здесь, среди нас на Западе, старается опорочить его, представить анахроничным защитником прошлого и пустого мировоззрения. Но мы знаем, что мир никогда не прислушивался к пророкам, посланным ему, ненавидел и преследовал их. <…> Его видение, его слово, он сам — целы, и ничто не может их уничтожить.

— Феодосий (Фрэнк Лазор), речь в Вашингтоне, 2 марта 1983

	Телёнок с дубом пободался, Дуб пошатался и остался. Тогда телёнок всех подряд Давай бодать других телят…
	— Иоанн (Шаховской)

	Он жил в Америке как бы не в Америке, он её не знал. Он жил в лесу, американцев не встречал. Чаще встречал койотов, чем американцев.
	— Никита Струве

Монополизировав истину, Солженицын и любовь к России монополизировал. «Плюралистам» же оставил одну ненависть. <…> он не стоит одиноко и в стороне от того националистического спектра идей, которые всё больше входят у нас в силу и в моду. А в роли самого авторитетного русского писателя он в значительной степени возглавляет этот процесс. <…> Вокруг Солженицына, не без его содействия, складывается атмосфера религиозной экзальтации.

— Андрей Синявский, «Солженицын как устроитель нового единомыслия», 1985

	Солженицын — это ещё белая ворона в чёрной сотне.
	— Вагрич Бахчанян

	Вас ожидает солженизация всей страны. И как вы с этим справитесь, вы, все вместе взятые, вы, тело, от которого мы чуть-чуть отделились, мы не знаем. И мы возвращаемся к тем же сюжетам, потому что ваша будущая боль — это наша вчерашняя боль; мы это всё уже пережили.
	— Мария Розанова, 1990

1990-е

Александр Исаевич Солженицын — выдающийся русский характер, которому счастливится быть осуществленным в России раз лет в 300. Ближайший к нему пример — протопоп Аввакум. <…> Против Солженицына стоят миллионные ряды бюрократии, армии и государственной безопасности. За него только — характер, талант, слава и бесстрашие. Солженицын один в России. И, может быть, второй не нужен. Ибо в драке скопом не жалеют кулаков, ибо в драке стена на стену пропадает личность <…>. Проповедь Солженицына ниже, чем его личность. С проповедью его можно и нужно спорить. <…> С., может быть, и деист, но не христианин. Месть, бунт и неподчинение власти, непомерная гордость — разве это подходит для религии кротости, смирения и подчинения. <…> Бог С. нечто вроде ЦК партии, спускающего директивы, право толкования которых взял на себя С.

— Давид Самойлов, «Памятные записки» (часть V)

В эмигрантском мирке главная фигура естественно и заслуженно — Солженицын. Но он постепенно, и это началось ещё в СССР, из уважаемой личности превратился в неприкосновенную. Как в своё время Шолохов. В некоторых кругах нельзя критиковать ни его книги, ни мысли, ни отдельные высказывания. Как только это сделаешь, сразу же на тебя косятся: а что, а почему, для чего ты говоришь, уж не по заданию ли каких-нибудь органов? <…> в Вашингтоне <…> выражение «вермонтский обком» в ходу. Время от времени из Вермонта звонит жена Самого и сообщает, что такая-то передача понравилась. И тогда редактор передачи ходит задрав нос. Или опустив нос, — если передача не понравилась.

— Владимир Войнович, «Из русской литературы я не уезжал никуда», 1991

	Александр Солженицын — гений литературы, сочетающий качества Достоевского, Тургенева, Толстого, Горького.
	Aleksandr Solzhenitsyn is a literary genius whose talent matches that of Dostoevsky, Turgenev, Tolstoi, Gorky.
	— Гаррисон Солсбери, 1991

	В начале 1987 года <…> в Нью-Йорке на <…> встрече с эмигрантами в церкви. <…> Ему был задан вопрос, всех волнующий: а будут ли печатать в СССР Солженицына? Кирюша тут же извернулся самым ловким образом. — Ну, Солженицын — это такое огромное явление, он сам по себе целое государство. А государство с государством как-нибудь сами договорятся без нас. И этим трюком сорвал аплодисменты.
	— Владимир Войнович, «Замысел», 1995

	Что-то бесит во всех этих разговорах о Солженицыне. Наверное, идолопоклонство. Кончается работа головы и начинается работа колен:с.138
	— Даниил Данин, «Дневник одного года или Монолог-67»

	А. И. оттягивал знакомство В. Т. с Л. Копелевым. Ему самому Копелев помог найти пути в «Новый мир», в конечном счёте — на Запад. И делиться удачей вряд ли хотелось. На Западе важно было оказаться первым и как бы единственным.
	— Ирина Сиротинская, «В. Шаламов и А. Солженицын»

	Всеми правдами и неправдами жить не по лжи!
	— Вагрич Бахчанян, «Мух уйма: художества», 1998

Его недоступность [в США] провоцировала ехидство. Рассказывали, что дети Солженицына, запершись в туалете, читали Лимонова. Снимок Александра Исаевича в коротких штанах на теннисном корте ходил по рукам. <…> Короче, к нему относились как к члену Политбюро — что ни скажешь, всё смешно. <…> Из концепции Солженицына следует, что, пройдя сквозь горнило лагерей, русская литература может завершить своё вечное дело — не только пойти в народ, но и дойти до цели. Нравственный императив Солженицына — осмыслить опыт ГУЛАГа в пространстве национальной истории, найти ему место в картине мироздания.

— Александр Генис, «Довлатов и окрестности» («Поэтика тюрьмы»), 1998

… в <начале> 1963-го <…> начали с художников-модернистов, <…> а потом, никто и ахнуть не успел, а уже взялись и за Эренбурга, за Виктора Некрасова <и др.> И уж все, кому не лень, прошлись ногами <по другим> и даже — но вежливо, с реверансами! — по Солженицыну. (Солженицын всё ещё оставался в фаворе у Самого. Но вся остальная свита, боже ж мой, как все они его ненавидели и боялись! Милостив царь, да немилостив псарь.)

— Борис Стругацкий, «Комментарии к пройденному», 1999

2000-е

	… тип мудреца, гуру, носителя некоей автохтонной мудрости, который не участвовал в социально-политическом водовороте последних лет. Этот тип некогда пытался реализовать ― увы, неудачно ― Александр Солженицын. Но в близком будущем ― причём уже в 2004 году ― этот тип тоже может быть задействован на выборах.
	— Станислав Белковский

	Солженицын должен быть благодарен коммунистам. Они его так боялись, что сделали знаменитым на весь мир. Демократы оказались умнее. Они обезопасили себя от Солженицына тем, что превратили его в памятник. А памятник неподвижен.
	— Михаил Задорнов, «Записная книжка уставшего романтика», 2005

	… не надо быть стенобитной машиной, как Солженицын — он был актуальным писателем, пока существовала советская власть. Не надо только швырять камни. Пока система стояла, он метал в неё камни, причём очень хорошо. Но он её разрушил — и что дальше? Что делать стенобитной машине, если некуда метать камни? Только ржаветь.
	— Владимир Сорокин, интервью, сентябрь 2005

	Александр Исаевич Солженицын был, <…> может быть, самым великим русским публицистом.
	— Владимир Сорокин

	Он возвратил словам «писатель», «гражданин», «отец» и «семьянин» их первоначальный блеск, заляпанный грязными лапами большевиков.
	— Евгений Попов

… Сим Симыч Карнавалов в «Москве 2042» — это не совсем Солженицын, хотя некоторые черты этого карикатурного образа я и взял. Хотя образ собирательный. На меня тогда многие обиделись. <…> Обиделся и сам Солженицын. Крепко обиделся, сказал, что я его оклеветал <…>. Пришлось мне написать небольшую книгу «Портрет на фоне мифа», в которой я показал настоящую фотографию Александра Исаевича, помог ему лишиться самим себе присвоенного статуса пророка. — см. в статье «Москва 2042» и другие цитаты о персонаже

— Владимир Войнович

2010-е

Интровертом в итоге — и куда большим, нежели Шаламов — оказывается Солженицын. Ведь он неоднократно и с особой горделивостью называл себя <…> «писателем-подпольщиком». <…> В практическом преломлении это означало: не раскрывать своих подлинных намерений, жить «двойной жизнью», что и являлось фактом реальной биографии автора «Архипелага». <…> его образ жизни в данном плане являлся калькой образа революционера-подпольщика царских времён. <…> Нельзя не отметить, что основной метод [полемики] Солженицына — это упрощение и «уплощение» позиции своих оппонентов (говоря шире, упрощение и «уплощение» смысла и содержания любого рода субстанций, которые он избирал объектом свой критики, и на микро— и на макроуровне: от характеристик отдельных людей до характеристик огромных исторических явлений <…>. Капля жульнической крови, по убеждению Шаламова, присутствует не только у блатных, но и у всех, кто им «подыгрывает». Разве не таким «подыгрыванием» и занимался Солженицын в «Архипелаге» <…> [и своём] литературном поведении в 1960-е годы, с пафосной драматизацией своего лагерного опыта («навыки мои каторжанские» — так он щеголял перед А. Твардовским)? И не эта ли пафосная драматизация, став одновременно и частью имиджа писателя, и художественным приёмом, обеспечила в конце концов беспрецедентный успех «Архипелага»?

— Валерий Есипов, «В. Шаламов и «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына»

Нет более бездарного отношения к Солженицыну, чем деление его на «художника» и «публициста». <…> Только великий писатель оценивает эту невероятную возможность слова — отражать смыслы напрямую. Маленькие писатели всегда нарциссы. Они смотрятся в свои слова как в зеркало, да ещё и волшебное, то, которое было у мачехи молодой царевны в сказке Пушкина. <…> Их тексты не становятся движущей силой общественного развития. Но однажды появляется писатель, который ставит рядом обыкновенные слова так, что они исторгают громадные общественные смыслы. И смотреться в них, как в зеркальце, нет нужды, можно и ослепнуть.

— Павел Басинский, «Иван Денисович повзрослел»

То, за что он ценил среди прочего Россию — это её духовность, то, как люди в России переносили страдания. В его глазах эти люди достигли понимания истины, чувства этики — чего, по его мнению, либо совсем не было в потребительском обществе Запада, либо было отодвинуто на второй план стремлением к счастью. Он всегда был благодарен Западу… за оказанную ему поддержку во времена, когда его преследовали в Советском Союзе. Но он также всегда чувствовал свою обязанность как русского писателя говорить правду.

— Ричард Темпест

	Я уверена, что он страдал бы от того, что и сейчас страна идет не совсем по тому пути. Появилось чудовищное неравенство. Не удалось реализовать его настойчивую идею о местном самоуправлении...
	— вдова писателя Наталья Солженицына

Отдельные статьи

• См. Категория:Солженицыноведение