Цитаты о Гаврииле Державине

Здесь представлены цитаты других людей о Гаврииле Державине (1743—1816) и его творчестве в целом.

XVIII век

	Ты, Державин, во веки не умрёшь по твоему вдохновенному свыше изречению. Но не давай прохлаждаться священному пламени, в духе твоём, музами воспалённом: музы не любят, кто, ими призываем будучи, редко с ними беседует.
	— Михаил Херасков «Полидор, сын Кадма и Гармонии», 1794

XIX век

	Поэтов красота, вельможей образец, Державин — славных битв, любви, богов певец: Он движет в нас сердца, златые движа струны; Он нежен, как любовь, и звучен, как перуны.
	— Александр Воейков, «Сатира к С. об истинном благородстве», 1806

	Мы уже имеем превосходных писателей почти во всех родах словесности. Один Державин представляет огромнейший, разнообразный сад для ума и вкуса разборчивого!
	— Алексей Мерзляков, «Об изящной словесности, её пользе, цели и правилах», 1813

	Когда Державина без чувства Клит читает, То мне ль писать стихи? Нет! полно, Феб! прости. Но скромный василёк престанет ли цвести, Затем, что грубый мул и розу попирает?
	— Аким Нахимов, «Клиту», 1814

	За обедом (после акта в лицее), на который я был приглашен гр. А. К. Разумовским, бывшим тогда министром просвещения, граф, отдавая справедливость молодому таланту, сказал мне: «Я бы желал однако же образовать сына вашего в прозе». — «Оставьте его поэтом!» — отвечал ему за меня Державин с жаром, вдохновенный духом пророчества.
	— Сергей Пушкин, 1815

	Кажется, Державин внимал только наличным вдохновениям. В стихах его Петру Великому нет ни одного стиха, достойного ни героя, ни поэта.
	— Пётр Вяземский, записная книжка, около 1817

… явился Державин, поэт вдохновенный, неподражаемый, и отважно ринулся на высоты, ни прежде, ни после него недосягаемые. <…> Его слог неуловим, как молния, роскошен, как природа. Но часто восторг его упреждал в полёте правила языка и с красотами вырывались ошибки. <…> Так драгоценный алмаз долго ещё горит во тьме, будучи напоён лучом солнечным; так курится под снежною корой трёхклиматный Везувий после извержения, и путник в густом дыме его видит предтечу новой бури!

— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822

	Всех выше, вдохновеннее, разнообразнее, оригинальнее между поэтами нашими Державин. <…> Его не надобно сравнивать с теми стихотворцами, которые в других землях сообщали своему времени название золотого века словесности; потому что он оставил нам не образцы языка, но образцы превосходной поэзии.
	— Пётр Плетнёв, «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах», август 1824

Державин получил от природы творческое, блестящее, крылатое воображение, какого ни прежде, ни после ни в ком не видали; но ему недоставало образования, и даже языка своего он порядком не знал. Хорошие и дурные стихи у него везде так перемешаны, что кажется, как будто он вовсе не умел различить, что хорошо и что худо; в ином стихотворении больше того, в ином сего: как удалось; тщательно написанного с начала до конца нет ни одного, разве самое маленькое; даже строфы его в десять стихов редко без греха, а рифмы часто так смело дурны, что и снисходительный слух ими оскорбляется. Лесть с восторгом уже в то время всем надоела; он начал льстить с примесью шутки, и успех был выше меры, похвалы без числа. Сверх чаянья вдруг получив славу, он утвердился в ложной мысли, что труд в поэзии не нужен, и даже вреден тем, что связывает волю и смущает порыв вдохновения; большинство чтецов то же подтвердило, и так без труда продолжал он сочинять до глубокой старости, что дальше, то хуже. Я бы причёл ему в большое достоинство опыты новых дотоле неупотребляемых размеров, но по очевидной небрежности сих опытов, приходит на ум: не для того ли он творил их, чтобы доказать примером кое-каким ценителям трудностей, как они легки, как ни по чем, рождённому с гением? Вот ради чего, не зная языков, он переводил и «Оды» Пиндара, и «Кантаты» Ж. Б. Руссо и даже Расинову «Федру». При всём том, в «Водопаде», во многих посвящённых Фелице стихотворениях, в некоторых анакреонтических, в «Порфирородном Отроке» заключаются такие высокие красоты, что разбранив его по всей справедливости, хочется просить на коленях прощения.

— Павел Катенин, «Воспоминания о Пушкине», 1852

… каждый предыдущий [период развития литературы] имеет значение не столько по безусловному совершенству ознаменовавших его явлений, сколько по тому, что служил приготовлением к следующему, более высокому развитию. Сущность понятий критики гоголевского периода об истории русской литературы состояла в проведении этого основного взгляда чрез все факты. Это послужило для людей, не знавших резкого тона предыдущей критики, новою причиною предполагать, будто бы критика гоголевского периода уничтожает прежние авторитеты: она, видите ли, доказывала, что Державин имеет огромное историческое значение, как представитель екатерининского века в литературе и как один из предшественников и учителей Пушкина, а не говорила — какое преступление! — что Державин имеет более эстетических достоинств, нежели Пушкин. Добрые люди, находившие такие слова дерзкими и унижающими Державина, не догадывались, что этим суждением возвращалось Державину право на славу, которую прежняя критика совершенно отнимала у него, потому что, отрицая эстетические достоинства его произведений, не замечала и исторической их цены.

— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья пятая), июнь 1856

1830-е

Вот истинный поэт! Послушайте, как стих его рокочет: То пламенно раздастся, то умрёт, То вдруг скорбит, то пляшет и хохочет. Вокруг него мороз, свирепый хлад, Огни гаснут, рассветает. А всё на нём цветёт венец лавровый. <…> Анакреон, Гораций, Симонид Вокруг стоят с подъятыми очами, И Пиндар сам почтительно глядит, Как он гремит полночными струнами! Что ж он поёт? Его язык мне нов. В нём гром гремит в словах далекогласных, Тоска горюет тихо, а любовь Купается в созвучьях сладострастных! Как тот язык великолепен, горд; Как рифм его лобзание — роскошно! Как гибок он — и вместе как он твёрд! Благословен язык земли полночной!

— Нестор Кукольник, «Торквато Тассо», 1831

В душах всех других поэтов русских поэзия только отсвечивалась, не светила самобытно, не наполняла собою, не сжигала, так сказать, всего бытия их. <…> Не таковы Державин и Пушкин, у которых поэзия необходимость жизни, вся душа, всё бытие их. <…> Восторг самодовольный, жар души, сила и живопись слова — вот отличительные свойства созданий Державина. Неистощимая яркость изображений не допускала его возноситься выше земли. Не ищите в Державине тайн неразгаданных, не ищите стремления к тому, чего человек не понимает, но что он чувствует и сознаёт в самом себе: Державин изумляет вас полнотою, с какою он весь проникается каждым предметом и воссоздаёт сей предмет в самом себе и своём творении. Гений Державина носит все отпечатки русского характера: увлекаемость, самодовольство, силу. <…> в самом весельи разгульность русская, которая не веселится, но хочет забываться. <…> Заметьте особенно повсюдную унылость души, это веселие забывчивости, это разгулье русское, прорывающиеся сквозь восторг и радость, сквозь громы и бури гения: это из русского сердца выхвачено! <…> Если бы Державин был более знаком с русскою стариною, если бы он не увлекался ложным об ней понятием, по которому Карамзин полагал необходимым скрашивать родное наше, даже в самой истории, может быть, ему суждено б было начать период истинно национальной поэзии нашей. <…> Державина должно отделить от всех его современников и последователей. При измерении окрестных полей Этна и Везувий не входят в межеванье землемерское. Поэтому и потому ещё, что он был лирик, Державин не мог сделать эпохи ни в словесности, ни в языке русском. Гений его, уединённый, выродок из веков, не мог быть подлажен под голоса других: он пел дивную песнь — ему внимали, не понимая сей песни.

— Николай Полевой, рецензия на «Сочинения» Державина, 1832

Он счастлив всем окружающим его, ибо он доволен собою. Мир блестит для него яркими цветами его собственной фантазии, исполняет его восторгом, вдохновляет только негодованием, если он видит случайное нестройство частей, оживляет радостью во всём, на что ни глядит поэт очарованными своими глазами. Поэзия населяет ему всю природу своими образами. <…> Самая смерть есть для него торжественный урок, порука за блаженство замогильное, великолепный прощальный праздник царя природы, человека, договор с Судьбою, которая здесь заплатила уже человеку задаток будущего бессмертия в бессмертии земном.

— Николай Полевой, рецензия на «Баллады и повести» В. А. Жуковского, 1832

Публика экспликовала свою десперацию, что ей нечего читать. Аттенция, с которой она приняла Курганова письмовник, ободрила писак на дальнейшие подвиги <…>. И вдруг из этого моря миндального молока возник огнедышащий Державин и взбросил до звёзд медь и пламя русского слова. Самородный великан этот пошёл в бой поэзии по безднам, надвинул огнепернатый шлем, схватив на бедро луч солнца, раздавливая хребты гор пятою, кидая башни за облака. Философ-поэт, он первый положил камень русского романтизма не только по духу, но и по дерзости образов, по новости форм. <…> Но едва ли успех Державина заключался в его таланте. Все поклонялись ему, потому что он был любимец Екатерины, потому что он был тайный советник. Все подражали ему, потому что полагали с Парнаса махнуть в следующий класс, получить перстенёк или приборец на нижнем конце вельможи или хоть позволение потолкаться в его прихожей… Все читали Державина — очень немногие понимали. Публике нужна была словесность для домашнего обихода… <…> Державин <…> изумил всех подобно комете, но исчез в пучине воздуха, без следа <…>. Народность Державина ускользнула от его близоруких современников точно так же, как незаметно протекла чистота языка Ломоносова прежде, и Державин, несмотря на ливень торжественных од, умер без наследников, даже без подражателей.

— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем» Н. Полевого, 1833

	[Он] всё обнимает душою русскою, во всё вливает русский дух <…>. Державин — поэт лирический — представитель внутренней национальности духа…
	— Василий Межевич, речь «О народности в жизни и в поэзии», 22 декабря 1835

… [Державин] был поэт, великий лирический поэт и полный представитель своего современного отечества. Только два таких поэта было у нас доныне, Державин и Пушкин. Оба они были лирические. Мы так ещё свежи и юны как народ и как общество, что другого рода поэты не могли у нас явиться. <…> Обоих захватил к себе свет и погубил их как поэтов. Оба увлеклись пылкостью своих впечатлений к чуждой для себя сфере и не могли осуществить всей своей самобытности.

— Николай Полевой, «Пушкин», март 1837

	В державинский век труднее всего было защититься молодому поэту от влияния всеувлекающего гения певца Фелицы.
	— Пётр Плетнёв, «О литературных утратах», 1838

1840-е

	Мы и теперь восхищаемся чёрствыми и ржавыми стихами Державина, потому что в них есть идеи, мысли и глубокое чувство!..
	— Фаддей Булгарин, рецензия на «Очерки русской литературы» Н. Полевого, март 1840

	… державинская школа русского стиха <…> имела характер чисто пластический, мало заботилась о звуке и обращала всё внимание на образ; рифма была у неё в пренебрежении; стих всегда тяжёл и нагружен; конечно, ни один из наших славных поэтов не может представить таких обильных примеров стихотворной какофонии, как первый мастер этой школы, сам Державин.
	— Степан Шевырёв, «Сочинения Александра Пушкина». Томы IX, X и XI, 1841

Он слишком повредил себе тем, что не сжёг, по крайней мере, целой половины од своих. Эта половина од представляет явленье поразительное: никто ещё доселе так не посмеялся над самим собой, над святыней своих лучших верований и чувств, как это сделал Державин в этой несчастной половине своих од. Точно как бы он силился здесь намалевать карикатуру на самого себя: всё, что в других местах у него так прекрасно, так свободно, так проникнуто внутреннею силою душевного огня, здесь холодно, бездушно и принуждённо; а что хуже всего — здесь повторены те же самые обороты, выражения и даже целиком фразы, которые имеют такую орлиную замашку в его одушевлённых одах и которые тут просто смешны и походят на то, как бы карлик надел панцирь великана, да ещё и не так, как следует. Сколько людей теперь произносит сужденье о Державине, основываясь на его пошлых одах. Сколько усумнилось в искренности его чувств потому только, что нашли их во многих местах выраженными слабо и бездушно; какие двусмысленные толки составились о самом его характере, душевном благородстве и даже неподкупности того самого правосудья, за которое он стоял. И всё потому, что не сожжено то, что должно быть предано огню.

— Николай Гоголь, «Выбранные места из переписки с друзьями» (IV, 1844)

• см. Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места…» XXXI) — цитату от «В эпоху Екатерины…» и фразу «Металлический бронзовый стих…»

Виссарион Белинский

… в самых отчаянных своих подражаниях Горацию, против воли, оставался Державиным и столько же походил на Августова поэта, сколько походит могучая русская зима на роскошное лето Италии… <…> Как идёт к нему этот полурусский и полутатарский наряд, в котором изображают его на портретах: дайте ему в руки лилейный скипетр Оберона, придайте к этой собольей шубе и бобровой шапке длинную седую бороду: и вот вам русский чародей, от дыхания которого тают снега и ледяные покровы рек и расцветают розы, чудным словам которого повинуется послушная природа и принимает все виды и образы, каких ни пожелает он!

— «Литературные мечтания», ноябрь 1834

Литература наша началась веком схоластицизма, <…> сообщили юной литературе характер тяжёло-педантический. Сам Державин заплатил, к несчастию, слишком большую дань этому направлению, через что много повредил и своей самобытности и своему успеху в потомстве. <…> Пушкин <…> составляет на пустынном небосклоне нашей литературы вместе с Державиным и Грибоедовым пока единственное поэтическое созвездие, блестящее для веков.

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», сентябрь 1835

	Державин шёл путём слишком тесным: он льстил современности, нападал на интересы частные, современные и редко прибегал к интересам общим, никогда не стареющим, никогда не изменяющимся — к интересам души и сердца человеческого!
	— «Ничто о ничём, или Отчёт г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы», январь 1836

Отчего у Державина реторика составляет такой основной и необходимый элемент поэзии, что у него нет ни одной вполне выдержанной пьесы, но каждая представляет какую-то смесь алмазов поэзии с стразами реторики?.. <…> Гений <…> не следует ничьим и никаким правилам, но даёт их своими созданиями. <…> Почему <…> народного Державина теперь никто не читает, кроме записных литераторов? Почему так странно было бы увидеть женщину, читающую Державина? А ведь истинно глубокая женщина может читать и понимать Шекспира!.. Не правда ли, что это вопрос — и очень важный?..

— рецензия на «Очерки русской литературы» Н. Полевого, январь 1840

	В век Екатерины литература наша имела Державина — и никого, кто бы хотя несколько приближался к нему…
	— «Герой нашего времени», июнь 1840

Эта мысль о преходимости жизни, неизвестности за гробом, как гром среди пиршества, прохлад и нег, приводила в оцепенение игравших жизнию детей русского XVIII века, — и в одной этой мысли заключается всё миросозерцание Державина. <…> Но откуда вышло это миросозерцание, столь исключительное и одностороннее? Из народной ли жизни? — Нет! оно было чуждо народа, чуждо даже средних сословий его: оно перешло из Европы в изношенном виде к вельможеству того времени — единственному слою тогдашнего общества, который прежде всех пробудился к жизни и приобщился, хотя и внешним образом, к интересам европейского существования.

— «Русская литература в 1840 году», декабрь

	… Державину первому принадлежит честь ознакомить русских с антологическою поэзиею, — и его анакреонтические пьесы, недостаточные в целом, блещут неподражаемыми красотами в частностях, хотя и нужно иметь слишком много самоотвержения, свойственного пламенным дилетантам, чтоб усмотреть в них красоты, несмотря на восторг, беспрестанно охлаждаемый дурными стихами.
	— «„Римские элегии“. Соч. Гёте», июль 1841

Державин — это Илья Муромец нашей поэзии. <…> подобно Илье Муромцу, Державин поздно ощутил свою силу, а ощутив, обнаружил её в исполинских и бесплодных проявлениях… Никого у нас не хвалили так много и так безусловно, как Державина, и никто доселе не понят менее его. Невольно смиряясь перед исполинским именем, все склонялись перед ним, не замечая, что это только имя — не больше; поэт, а не поэзия… Его все единодушно превозносят, все оскорбляются малейшим сомнением в безукоризненности его поэтической славы, и между тем никто его не читает, и всего менее те, которые печатно кричат о нём… <…> Особенно яркою характеристикою века дышит этот куплет: Сын роскоши, прохлад и нег <…>. «О горе нам, рождённым в свет!» XVIII век слишком играл жизнию, слишком легко смотрел на неё; <…> потому удивительно ли, что только смерть человека, а не причина и следствие её заставляли призадумываться этих ветреных, легкомысленных детей XVIII века? <…> Вот трагическая сторона XVIII века, который больше всех зол в мире боялся смерти, — и Державин бессознательно, но превосходно выразил эту мысль. Однако ж она у него не везде одинаково хорошо выражена, всегда вертится около самой себя, не двигаясь вперёд, подобно колесцу вентилятора, и оттого утомляет читателя однообразным шумом своих оборотов. Кроме же этой мысли, я других не знаю у Державина; а согласитесь, что странно представить себе поэзию, которая вся вращается на одной, и притом лишённой внутреннего движения мысли… Что же до его торжественных од, и в них есть смелые обороты, яркие проблески державинской поэзии; но они невообразимо длинны, а это очень невыгодное обстоятельство в лирической и особенно — «торжественной» поэзии: при длинноте, скука победит всякую поэзию; потом, они преисполнены враждебного для поэзии элемента — реторики, натянуты, неестественны, дурно концепированы, а главное — лишены и тени какого бы то ни было содержания. Притом же и события, подавшие повод к сочинению этих од, были особенно важны только для своего времени: наше время совершенно к ним холодно, потому что его интересы стали и пошире, и поглубже, и почеловечнее. Два стихотворения Пушкина: «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» совершенно уничтожают все многочисленные торжественные оды Державина. <…> я высоко ставлю ещё его «Водопад». В этой пьесе с особенною выпуклостию и резкостию проявились все достоинства и недостатки поэзии Державина. <…> Колоссальный образ Потёмкина с ног до головы облит поэзиею; Державин понял это — и «Водопад» самая высокая, самая поэтическая песнь его. Однако ж смелая концепция этой песни неудачна в целом; <…> всё сочинение растянуто; лучшие места прерываются реторикою; желание сказать какую-нибудь любимую мысль, которая не выходит из предыдущего и не вяжется с последующим, привело множество лишних стихов только для внешней связи; беспрестанно загорающееся огнём поэзии чувство читателя беспрестанно охлаждается водою общих реторических мест; прекрасные стихи сменяются дурными, <…> и в целом эта поэма только истомит и измучит читателя, а не усладит его полным, ясным восторгом… <…> Я поставил бы долгом и обязанностию всякому юноше не только прочесть — даже изучить Державина, как великий факт в истории русской литературы, языка и эстетического образования общества; но никому не возьмусь советовать читать Державина для эстетического наслаждения: я знаю наперёд, что мой совет пропал бы втуне после первой прочитанной оды или после первых стихов её.

— «Русская литература в 1841 году», декабрь

• см. «Сочинения Державина» января-февраля 1843

	В анакреонтических стихотворениях Державина проблескивают черты художественного резца древности, но только проблескивают, сейчас же теряясь в грубой и неуклюжей обработке целого.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья третья, октябрь 1843

Поэзия Державина была преждевременною, а потому и неудавшеюся попыткою на народную поэзию. Могучий гений Державина явился слишком не вовремя и не мог найти в народной жизни своего отечества какие-нибудь элементы, какое-нибудь содержание для поэзии. Общество его времени хорошо понимало поэзию патронажства, лести и угодничества; но о всякой другой поэзии не имело решительно никакого понятия и, следовательно, не имело в ней никакой потребности, никакой нужды. Слава Державина была основана не на общественном мнении, которого тогда не было ни признака, ни тени, особенно в деле литературы; <…> [а] на просвещённом внимании немногих к его таланту. И если во всей России того времени было человек десять или двадцать, более или менее умевших ценить этот высокий талант, то остальные, человек сто или двести, из которых состояла тогдашняя читающая публика, кричали о нём с голоса первых, сами хорошенько не понимая собственного крика. <…> Повторяем не раз уже сказанное <…> что, при всей огромности таланта, <…> Державин не принадлежит к тем вечно юным гениям, которых создания никогда не стареются, всегда новы и интересны. Поэзия Державина была блестящею и интересною попыткою, для успеха которой не были готовы ни русское общество, ни русский язык, ни образование самого поэта. <…> В поэзии Державина есть и полётистая возвышенность, и могучая крепость, и яркость великолепных картин, и, несмотря на её подражательность, есть что-то отзывающееся стихиями северной природы; но всё это является в ней не в стройных созданиях, <…> но отрывочно, местами, проблесками. <…> Державинская поэзия, в сравнении с пушкинской, это — заря предрассветная, когда бывает ни ночь, ни день, ни полночь, ни утро, но едва начинается борьба тьмы с светом; брезжит неверный полумрак, обманчивый полусвет; вдали на небе как будто белеет полоса и в то же время догорают готовые погаснуть ночные звёзды, а все предметы являются в неестественной величине и ложном виде. <…> Словом, поэзия Державина есть безвременно явившаяся, а потому и неудачная поэзия пушкинская, а поэзия пушкинская есть вовремя явившаяся и вполне достигшая своей определённости, роскошно и благоуханно развившаяся поэзия державинская… <…> За исключением Державина, поэтической натуре которого никакой предмет не казался низким, из поэтов прежнего времени никто не решился бы говорить в стихах о пивной кружке, и самый пуншевой кубок каждому из них показался бы прозаическим: в стихах тогда говорилось не о кружках, а о фиалах, не о пиве, а об амброзии и других благородных, но не существующих на белом свете напитках.

— «Сочинения Александра Пушкина», статья четвёртая, ноябрь 1843

	Стих Державина, часто столь неуклюжий и прозаический, нередко бывает в поэтическом отношении могуч, ярок, но в отношении к просодии, грамматике, синтаксису, и особенно к акустическим требованиям языка, он ниже стиха не только Дмитриева, но и Карамзина;..
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья пятая, январь 1844

	Если <…> сочинения Державина издать в одной книге большого формата, сжатою печатью, в два столбца, как издаются французские писатели, то вышла бы книжечка, по своей тонине чудовищно несообразная с её форматом.
	— рецензия на 9-й том «Стихотворений В. Жуковского», октябрь 1844

	В поэзии Державина ярко проблескивают и русская речь и русский ум, но не больше, как проблескивают, потопляемые водою риторически понятых иноземных форм и понятий.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья восьмая, ноябрь 1844

	… тотчас же за Пушкиным <…> критика, дотоле скромная, покорная служительница авторитета, <…> — вдруг словно с цепи сорвалась. <…> Из всех этих колоссальных слав уцелели только Ломоносов и Державин; но первый больше как учёный, как преобразователь языка, нежели как поэт; об одном только Державине новая критика повторила все старые фразы с прибавлением своих новых.
	— «Русская литература в 1844 году», декабрь

	Ода на смерть Мещерского — это могущественное произведение скептического духа, эта страшная оргия отчаяния, в которой всё — вопль и вопрос вместе, но в которой нет ни одного унылого тона, ни одного задушевного звука…
	— рецензия на «Сочинения Державина», сентябрь 1845

Подражатель Ломоносова, смиренно благоговевший даже перед Херасковым и Петровым, Державин если не был самобытным русским поэтом, то уже не был и только ритором. Одарённый от природы великим поэтическим гением, он потому только не мог создать самобытной русской поэзии, что для этого не пришло ещё время, а не по недостатку естественных сил и средств. Русский язык был тогда ещё не выработан, дух книжничества и реторики царил в литературе; но главное — тогда была только государственная жизнь, но не было общественной, потому что тогда не было общества, а был только двор, на который все смотрели, но который знали только принадлежавшие к нему. <…> но не так должно смотреть на неё, сравнивая её с эпохою Ломоносова: тут был сравнительно большой прогресс. <…> И потому, кроме огромной разницы в поэтическом гении, Державин уже имел перед Ломоносовым большое преимущество и со стороны содержания для своей поэзии, хотя он был человеком без образования, не только без учёности. Поэтому поэзия Державина далеко разнообразнее, живее, человечнее со стороны содержания, нежели поэзия Ломоносова. Причина этого <…> и в сравнительном успехе общества времён Екатерины Великой перед обществом времён императриц Анны и Елизаветы.

— «Взгляд на русскую литературу 1846 года», декабрь

Александр Пушкин

	… некоторые оды Державина, несмотря на неровность слога и неправильность языка, исполнены порывами истинного гения…
	— <Причинами, замедлившими ход нашей словесности…>, 1824

	… критики у нас и недостаёт. <…> Кумир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый доныне ещё не оценён. <…> Державину покровительствовали три царя <…>. [В] нашей словесности <…> с Державиным умолкнул голос лести…
	— письмо А. А. Бестужеву конца мая — начала июня 1825

… перечёл я Державина всего, и вот моё окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка — (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии — ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы (исключая чего знаешь). Что ж в нём: мысли, картины и движения истинно поэтические; читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей богу, его гений думал по-татарски — а русской грамоты не знал за недосугом. Державин, со временем переведённый, изумит Европу, а мы из гордости народной не скажем всего, что мы знаем об нём (не говоря уж о его министерстве). У Державина должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а прочее сжечь. Гений его можно сравнить с гением Суворова — жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом…

— письмо А. А. Дельвигу начала (до 8) июня 1825

	Имя его нам уже дорого. <…> Вообще — не должно говорить о Державине таким тоном, каким говорят об N. N., об S. S. — Михаил Погодин, письмо В. Ф. Одоевскому 2 марта 1827
	— слова М. П. Погодину

	И свет её с улыбкой встретил; Успех нас первый окрылил; Старик Державин нас заметил И, в гроб сходя, благословил.
	— «Евгений Онегин» (гл. 8), 1830

	… Державин <…> бескорыстно и безукоризненно для совести подвизался на благородном своём поприще <…> словесности.
	— слова С. Е. Раичу по его воспоминанию

Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не забуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую «Водопад». Державин приехал. Он вошёл в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: где, братец, здесь нужник? Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил своё намерение и возвратился в залу. <…> Державин был очень стар. <…> Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы: портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочёл мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда дошёл я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил своё чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, и хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли… — видимо, это выписка из «Записок», которые Пушкин уничтожил после событий 14 декабря 1825 г.

— «Державин», 1835

XX век

	… был один [екатерининский] орёл, судьба которого была весьма печальна, — он писал оды. Питаясь мертвечиной, сей орёл жил долго и кончил дни свои почти трагически — министром народного просвещения. Имя этого орла, иногда парившего под облаками, иногда пресмыкавшегося по земле, было Державин.
	— О. Л. Д’Ор, «Русская история», 1911

	Старик Державин персонифицировал собой самые высокие и самые вольные достижения русского классицизма, лёжа как первоначальная мраморная плита под поэтическим троном Пушкина.
	— Анатолий Луначарский, «Александр Сергеевич Пушкин», 1930

Державин ещё почти не осмелился посягнуть на формальный канон классицизма. <…> Но он первый дерзнул видеть мир по-своему и изображать его таким, каким видел, и первый если не понял, то почувствовал, что поэзия должна отвечать реальным запросам человеческого духа. <…> он объявился родоначальником русского реализма. С этим было связано и его обращение от книжного языка к народному. Сознательным новатором он не был. Его слабые и немногочисленные теоретические суждения не соответствовали тому великому делу, которое он совершал по инстинкту художника. Карамзин и Дмитриев, преклоняясь перед его личным поэтическим даром, считали его всего лишь блистательным завершителем классицизма. Новаторами они чувствовали себя. Конечно, они таковыми и были, но если бы они проникли в сущность Державина, их новаторство приняло бы иное направление, они пошли бы по пути, начатому Державиным, — и русская словесность была бы избавлена от школы, которая отличалась от классицизма только новизной условностей.

— Владислав Ходасевич, «Дмитриев», 1937

В отличие от классицизма, в котором стиль подчинялся не конкретно-тематическому объекту изображения, а заранее данной абстрактной норме, предуказывавшей и выбор самого тематического материала в согласии с законом жанра, Державин совмещает в одном произведении различные и даже контрастные пласты, в зависимости от того, о чём он говорит. Его ода-сатира включает и «высокий» стиль — там, где Державин говорит о своём гражданском идеале, и «низкий» стиль — там, где он обрушивается на враждебные ему явления жизни. Державин ищет слов, чувственно обозначающих вещь, предмет, не заботясь о «достоинстве» этих слов согласно иерархии классицизма. Принцип выразительности, сменивший в его творчестве принцип дедуктивной закономерности и согласованности частей целого эстетики классицизма, был также принципом объективности, поскольку слово имело задачей воплотить внешнее — по отношению к авторскому «я» — бытие. Однако у Державина самый отбор тем, элементов объективного бытия, попадающих в поле зрения поэта и составляющих мир его поэзии, ограничен и обусловлен личным, индивидуальным кругозором поэта. В этом и заключалось существенное противоречие державинского поэтического метода. Поэтому-то Державин и оказался предшественником как русского романтизма, так и русского реализма;..

— Григорий Гуковский, «Пушкин и проблемы реалистического стиля», 1948

	Державин — отец акмеизма.
	— Варлам Шаламов, записная книжка, 1966

XXI век

Неустойчивость взаимоотношений между субъектом и его ипостасями проявляется, как мы помним, и в области стиля. Лимонов все время, так сказать, пытается взять высокую, державинскую, ноту, но сбивается на детский лепет, плохопись и стихоплётство. Впрочем, сами эти срывы тоже напоминают Державина <...>. Более того, ‘неправильность’ державинского стиля соответствовала, как и у Лимонова, нестандартности его лирического я: о Боге и царях он беседовал в сердечной простоте и в забавном русском слоге, вводя в псалмы и оды свою непритязательную личность (Таков, Фелица, я развратен!) и даже элементы нарциссизма.

— Александр Жолковский, «Интертекстуал поневоле», 2003

Подобно лирическому субъекту Лимонова, Державин любил представлять себя — в виде избалованного ребенка в люльке; — занятым своей одеждой (То вдруг, прельщаяся нарядом, Скачу к портному по кафтан) и гигиеной тела (ср. знаменитое То ею [женой] в голове ищуся); — культивирующим самодостаточность и грамматическую возвратность, часто с двойным упором на возвратные формы (И счастлив лишь собой самим; ср. также ироническое цитирование Горация; «Beatus брат мой, на волах Собою сам поля орющий Или стада свои пасущий!»... Спокойствие мое во мне); — щедрым на поэтические и личные похвалы самому себе (Хвались моя, хвались тем, лира! Хвались – и образ мой скудельный В храм возносит с собой... На твердом мраморном помосте Я стану с важностью стоять); — мечтающим о величии, бессмертии, равняющимся с царями и соревнующимся с Богом (То, возмечтав, что я султан Вселенну устрашаю взглядом; Твое созданье я, Создатель... Твоей то правде нужно было... Чтоб... И чтоб чрез смерть я возвратился, Отец, в бессмертие Твое; Превознесу тебя, прославлю, Тобой [Фелицей] бессмертен буду сам; И пастырь быв, своим восторгом Стал царь – с самим стязался Богом [“лирик”, т.е., по-видимому, сам Державин]); — отстранённо-презрительным по отношению к ‘другим’ (И в грош не ставлю никого).

— Александр Жолковский, «Интертекстуал поневоле», 2003