Нарци́сс (лат.Narcissus, фр.Narcisse), человек, одержимый нарцисси́змом — свойство характера, заключающееся в преувеличенной склонности к самолюбованию, самовлюблённости и завышенной самооценке, в большинстве случаев не соответствующей действительности.
Термин происходит из греческого мифа о Нарциссе, прекрасном молодом человеке, который предпочёл любоваться на своё отражение в водах ручья и отверг любовь нимфы Эхо. В наказание за это он был обречён влюбиться в собственное отражение и в итоге превратился в цветок, названный его именем.
Люди со склонностью к мегаломании отличаются от людей, склонных к нарциссизму, тем, что хотят быть скорее могущественными, чем привлекательными, — чтобы их скорее боялись, чем любили. К этому типу относятся многие сумасшедшие и большая часть известных нам из истории великих людей.[1]
Спонтанное национальное чувство на самом деле искусственно вызывалось педагогикой, дрессурой и пропагандой, что продолжалось до тех пор, пока выращенный в идеологической реторте болтливый и напыщенный национальный нарциссизм не привел к военному взрыву в начале XX столетия.
Каждая самка выбирает самца. А когда самец старается понравиться всем самкам, он не самец, а нарцисс, который всегда с «голубизной». Нарцисс всегда ― среднеполый.[3]
Упоминание о женской мастурбации также есть в Библии и в античной литературе. Об этом упоминал Аристотель, рассказывая, что у девушек 14 лет может развиться привычка самоудовлетворения возникших сексуальных чувств. Иногда мастурбация связана с нарциссизмом (от слова «нарцисс»). То есть направленность полового влечения на самого себя с постоянным любованием собственным телом. Естественно, сопровождается половым возбуждением.[5]
Для низменных душ чужие страдания всегда фиеста, особенно когда причиной их ― они сами. Так они самоутверждаются. Дезертировать из настежь распахнутой в героику эпохи в дамский будуар ― удел Нарцисса. Сами по себе дон гуаны лишены индивидуальности. Они существуют, пока воспринимаемы женщиной, пока любопытны ей.[4]
Героизм оказывается разновидностью эстетизации, попыткой свести многообразную жизнь к схеме. Мир сужается до масштабов сцены, где действуют законы, придуманные героем-режиссером, не работающие в реальности. Герой самозабвенно актерствует, увлеченный красотой и драматизмом собственной игры. Нарциссизм, интерес к своей, при этом исключительно выдуманной им самим, личности, изолирует субъекта, уводит его в пространство собственных схем и ставит над жизнью.
Болезненная озабоченность поддержанием внутренней цельности субъекта особенно обостряется в “переходные периоды, требующие... перестройки личности, изменений... замены одного устоявшегося представления о себе другим”. Каждый такой переход (от младенчества — к раннему детству, от детства — к половому созреванию, далее к отрочеству и к юности, а также из одной культуры в другую, например, при эмиграции) «вновь воспроизводит эмоциональную ситуацию периода формирования личности». Отсюда — глубинность нарциссова комплекса (способного выступать в оболочке более поздних травм, в частности, эдиповской) и фиксация нарцисса на тождестве, неизменности, остановке времени.[6]
Развивая нарциссические темы, Державин, как правило, обращался к их архетипическим литературным воплощениям — мотивам ‘памятника’ (в стихах о своем поэтическом наследии и своем скульптурном бюсте); ‘двойника’ (своего однофамильца-плебея, ‘другого’, с которым его не следует путать) и ‘эха’.
В стихотворении «Эхо» (1811) к известной мысли, что знатна часть за гробом мрачным Останется еще от нас, Державин приходит через сравнение поэтической славы с эхом, которое ввек бессмертным грохотаньем реагирует на звуки его лиры. Развивая это сравнение, поэт не останавливается перед напрашивающимся отождествлением себя с Нарциссом: О мой Евгений! коль Нарциссом Тобой я чтусь, — скалой мне будь; И как покроюсь кипарисом, О мне твердить не позабудь... Нарцисс жил нимфы отвечаньем, — Чрез муз живут пииты ввек ... Потомство воззвучит — с тобой.[6]
«Новый фильм Вуди Аллена» — звучит как оксюморон. Почти восьмидесятилетний сценарист и режиссёр, снимающий, как машина, каждый год по фильму, давно уже поставил самоповтор на поток, виртуозно доказывая, что сможет всегда найти краски для воплощения своего нарциссического скепсиса.[7]
Его речь при наречении — о видениях, старцах, чудесах. Лирика и нарциссизм. Явно — он хороший, горячий человек. Но до чего невыносим мне этот сладостно-духовный говорок, присущий православным. Почему этот сладкий тон в христианстве?[8]
Новые наши звезды: епископ Василий (Родзянко) ― «лирический тенор», но и тенором этим, и, главное, видом (борода, волосы до пояса, деревянный посох и т. д.) чарующий наших ортодоксов. Епископ Петр (L'Huillier) ― знающий наизусть все номера всех канонов… Все это удовлетворяет вечную жажду демократической Америки ― жажду «вождей», «моделей»… Увы, оба этих новых наших владыки ― боюсь ― неисправимые нарциссы, однако хотя бы добрые, культурные и кровно любящие «церковность». Quod erat demonstrandum.[8]
Будучи человеком весьма скромных средств, в командировку он ездил со своим маленьким кофейником и подходящим к нему подносом. Однажды он совершенно всерьез сказал мне: «Ах, Рита, я Нарцисс!» — Нарцисс тогда жил вместе с родителями в 18-метровой комнате, в старинной московской коммуналке, где он в очередь с соседями мыл полы в «местах общего пользования». Спал он на раскладушке, которую раздвинуть можно было только так, чтобы изножье поместилось между тумбочками маленького письменного стола.[9]
Он повернулся к ней с таким взглядом, что она ещё больше покраснела. Портрет, стоявший на мольберте среди живописного беспорядка мастерской, и гневное смущение молодой девушки наводили его на такие мысли, что он готов был без всяких размышлений… расцеловать её или броситься к её ногам… И это ярко выражалось во взгляде его красивых, смелых глаз… Сердце Вари забилось с необыкновенной силой; грудь её заволновалась. Она сделала над собой страшное усилие и проговорила небрежно:
― А, вы рассматриваете своё изображение! Этюд для моей картины «Нарцисс, или влюблённый в себя».
И она звонко расхохоталась. Бартенев вспыхнул и сейчас же овладел собой.[11]
...к сожалению, пианист – это универсал, это чернорабочий от музыки, это комбайн, изрыгающий в публику звуки, возможно, только с некоторой, весьма ограниченной избирательностью в плане собственного вкуса и физической комплекции.
– Да вот и Серёжа Рахманинов тоже, – продолжает жаловаться пианист Саша, – Ты видал, какие у него ручищи?.. Он ведь может сам себя обхватить пальцами в талии!
Я только посмеиваюсь, живо представляя себе новоявленного нарцисса-Рахманинова, страстно обвивающего руками собственную талию. На мой вкус, картина бесподобная...[12]:82
Самая сильная любовь — неразделенная. Я предпочел бы никогда этого не знать, но такова истина: нет ничего хуже, чем любить кого то, кто вас не любит, — и в то же время ничего прекраснее этого со мной в жизни не случалось. Любить кого то, кто любит вас, — это нарциссизм. Любить кого то, кто вас не любит, — вот это да, это любовь.
Самый надёжный тест — бассейн. У бассейна ясно, кто есть кто: интеллектуалка уткнётся в книгу в купальной шапочке, спортсменка устроит матч по водному поло, склонные к нарциссизму позаботятся о загаре, подверженные ипохондрии намажутся защитным кремом… Если женщина у бассейна боится намочить волосы, чтобы не испортить причёску, — бегите прочь. Если она с хохотом прыгает в воду — прыгайте следом.
Но вдруг ему захотелось надеть свое собственное фото из одной влиятельной газеты на орган своего тела, отнюдь не предназначенный для развешивания портретов. Это будет великий символ!
И символ получился. Портрет сиял, отражаясь в золотом зеркале! Вот она — подлинность Нарцисса! Вот она — преемственность между великой древнегреческой культурой и нашей суператомной цивилизацией Хиросим и полетов на Луну!
Портрет на органе — в зеркале! Снилось ли это Нарциссу, который к тому же не был знаменитостью, а всего лишь мифологической фигурой, не входившей в мир наличных фактов?! А его член и его портрет — это факт.
Несмотря на то что его фотопортреты сияли по всему миру уже много лет, он не прекращал их обожать!
Наконец, знаменитость (и к тому же «гений» — по определению журналов) стала читать статьи о себе, вся обнаженная, перед своими отражениями. У него было орлиное зрение.
«О, Достоевский, о, Данте, о, Толстой и Шекспир! Он — тот, кто их объединил. Он открыл нам эрос, неподвластный психоанализу! Он — первооткрыватель нас всех как Нарциссов». Так писали в газетах. В сущности, он был выше античных богов (хотя прямо он никогда не высказывал эту концепцию).[13]
— Юрий Мамлеев, «Золотые волосы» (из цикла «Американские рассказы»), 1990-е
Очнувшись он сразу потребовал свободы, что, впрочем, делал всегда, едва увидев Веру ― он же выполнил все условия, женился!.. А речь как раз шла именно об этом, и Вера в возмущении закричала, что Фома, на самом деле, условия-то и не выполняет ― ни разу не взошел он к ней на брачное ложе и не разделил его, как подобает мужу здравому и рассудительному, а не инвалиду головного мозга; даже не притронулся к супружескому пирогу, нарцисс Саронский, лилия долин, его сиятельную мать! Но высказывалось все это почему-то Ефиму и в выражениях гораздо более страстных и брутальных, так что определение «одр ливанский» было самым безобидным.
― Ну, давай я исполню эти, как ты их называешь, супружеские обязательства! ― взорвался Ефим. ― Не обещаю пурпурных седалищ и ворот Батраббима, но озерки есевонские будут, если уж мы перешли на этот б...ский язык, сосцы твои ― два козленка…[14]
— Сергей Осипов, «Страсти по Фоме. Книга третья. Книга Перемен», 1998 г.
А нас-то, похоже, надули! Что это за полусинтетический цветок нам подсунули? Пустотелый, анемичный Нарцисс, у коего недостает сил даже на то единственное, ради чего он и был сотворен: ведь для всепоглощающей любви к себе тоже нужна страсть (по крайней мере способность к отрешенности и полной сосредоточенности на предмете обожания), а где ж это взять? Выходит, что сколь ни потребляй ― в идеальном порядке ― протеины, витамины, микроэлементы, результатом будет лишь вяловатый страх смерти. Хотя… Что же в нем так привлекательно, в этом герое?[15]
— Марина Палей, «Long Distance, или Славянский акцент», 1998
― Со дня на день Москва заговорит иначе, ― сказал Петруша. ― Здешние нарциссы чернильного ручья любят себя здоровыми и сытыми, значит, встанут на сторону силы. Это хорошо. Но по своей желудочно-кишечной природе они лишены идеалов. Это плохо. Согласись, союз без идеалов ― вещь хлипкая.[16]
― А Вадим-то в чем перед тобой провинился?
― Нарцисс Нарциссович Нарциссов, ― цедила Вера. Что было, то было: она и сама удивилась, заметив, что он проводит по утрам в ванной комнате битый час и постоянно смотрится в зеркало или в любую другую блестящую поверхность, например в никелированныйчайник; кстати, у матери была та же манера… Вера с первого дня невзлюбила Вадима, зато мать буквально смотрела ему в рот.[17]
Желаю вам, Нарцисс, благополучно царствовать На пепельных развалинах души. Желаю Вам самодержавно властвовать В нечеловеческой глуши.
Пусть водяные пауки с кувшинками,
С лягушечьими темными икринками
Твое в пруду увидят отражение,
Тобою восхитятся верноподданно:
Пускай любуются безмерно преданно,
С тобой, Нарцисс, разделят наслаждение.[18]
— Игорь Чиннов, «Не дружеским, а вражеским посланием...», 1979
Я мог бы амфимакром написать
симфонию нимфетки и Нарцисса.
Я мог бы в миг вторым клинком Алкея
как страус клюнуть юношу в сосок:
вот ― сердца сейф, а вот вам ключ ― Сафо.
Мне вмоготу (мой Бог!) пеаном третьим
третировать либретто о любви.
И развернув пентаметр, как папирус,
все о себе, об авторе, объять:
вальсирую, завещанный от Бога,
мне труд не в труд, скитальцу грешных скал,
я ― в зеркале, я ― скалолаз-нарцисс.[2]
Но принес тебе зеркало я,
Чтоб не мог ты один оставаться,
Как влюбленный Нарцисс от ручья,
От себя самого оторваться.
Ты поверил, что правда сама,
А не кривда глядит из зерцала.[19]
― Нет, ― сказали, казалось, сквозь зубы, ― это штудии шантажа.
Ты ходил по воде. Ты идешь по бассейну с пираниями в свой черед,
наблюдая со дна за смещением собственных спин в беготне мураша.
Разберись, ты Нарцисс-эталон или наоборот ― эхолот.
