Аво́ська или се́тка (от русск.авось, может быть) — слово из советского разговорного новояза, означающее сплетённую из прочных нитей, повседневную хозяйственную сумку, используемую преимущественно для посещения рынков и магазинов. В сложенном виде авоська занимает очень мало места, и поэтому её удобно брать с собою, положив в карман, дамскую сумочку или портфель.
Во времена дефицита в СССР люди нередко носили авоську с собой на всякий случай — авось что-нибудь «выкинут» в магазине и удастся купить, такое случалось чаще всего в обеденный перерыв или по дороге с работы домой. Кроме того, в советских магазинах не было полиэтиленовых пакетов для покупок, и сумку на всякий случай нужно было приносить с собой. В русском языке XIX века слово «Авоська» употреблялось преимущественно как прозвище самонадеянного человека, делающего что-то на авось.
Открываешь дверь. Блестящие металлические вешалки, отполированный прилавок, за ним — женщина, принимающая пальто. Однако пальто нет. А на всех вешалках — авоськи...[2]
В этот вечер он даже решился слазить на крышу с авоськой — авось удастся словить хоть какой-нибудь сон — ведь над городом по ночам проплывают сны. И поймал, даже не один, а целых четыре.[6]
— Вениамин Каверин, «Много хороших людей и один завистник», 1962
Всё началось с авоськи. Прекрасной прочной авоськи, плетеной из лески, с крепкими ручками из заменителя кожи. Я был так рад ей, что это наверняка была авоська моей мечты.[8]
— Василий Горб, «Невесомая тяжесть», 1969
...работа у меня идиллическая (правда, скорее для женского монастыря) — вяжу сетки-авоськи. То есть, не вяжу, а пытаюсь вязать. Ну решительно ни фига не выходит.[9]
...бежит по двору тётенька не первой молодости, курит длинную папиросу, бравирует произнесением нецензурных словечек и несёт в авоське… — ни за что не догадаетесь… произнести страшно… дух захватывает… «Архипелаг ГУЛАГ».
Этот небольшой <паук> приспособился жить в воде, хотя для дыхания ему нужен воздух, и он его запасает, таская понемногу в щетинках на теле, к сплетённой из паутины «авоське»...[12]
Однажды легендарный редактор «Известий» Аджубей (он об этом мне сам рассказывал) подвез до дома пенсионера Молотова ― последний шаркал вдоль улицы Горького, две бутылки кефира позвякивали в авоське.[13]
Мы собирали траву несколько раз за сезон — ходили «по пиканы» с авоськами, набивали в лесу по две сумки, и после этого нас ждали несколько дней оригинального кулинарного пиршества.[15]
— Максим Гусев, «Для староверов вершки, а не корешки!», 2015
Телохранитель, как всегда, смотрел, главным образом, на тротуары, пытаясь определить людей, у которых в их «авоське» или портфеле могла быть бомба. На поворотах телохранитель был особенно внимателен.[16]
Ещё одно приметное существо в водяной толще ― паук-серебрянка. Пауков на земле великое множество. Этот небольшой приспособился жить в воде, хотя для дыхания ему нужен воздух, и он его запасает, таская понемногу в щетинках на теле, к сплетенной из паутины «авоське»...[12]
О Боже, Боже, ну как же все погано и надоедливо сквозь призму голода. Буквально все помыслы — на еде. У меня — «глаза завидущие». Я просто заболеваю от зависти и голода, когда вижу людей, тащащих «авоськи», полные бубликов, булочек и прочих благ. Но особенно я обожаю булочки и бублики.[1]
Открываешь дверь. Блестящие металлические вешалки, отполированный прилавок, за ним — женщина, принимающая пальто. Однако пальто нет. А на всех вешалках — авоськи из сеток, в них кастрюльки, какие-то мешки... С первого взгляда похоже на то, что брошены сети... Сети смерти, да?[2]
Война кончилась, но внешне ничего не изменилось. Яркий, солнечный день 9-го мая сменился серыми, холодными днями. Салют победы отзвучал, прожектора потухли. Миллионы людей разошлись по домам и учреждениям. Бегают на работу, тащат авоськи, портфели. Лица озабочены. Как будто ничего не случилось. Как страшно засасывает обыденная жизнь, как быстро поглощает всё выдающееся из её будничных пределов.[17]
— Нина Лашина (Покровская), «Дневник русской женщины», май 1945
Живу я в маленькой комнатке, один, как отшельник. И жизнь монашеская: встаю и ложусь рано, разносолами не избалован, и работа у меня идиллическая (правда, скорее для женского монастыря) — вяжу сетки-авоськи. То есть, не вяжу, а пытаюсь вязать. Ну решительно ни фига не выходит. И не выйдет, по всей видимости.[9]
...я могу сказать, что мою книгу читает весь речной народ ― от самых отпетых браконьеров до рыбнадзорских начальников! ― весело подытожил Виктор Петрович. Рукопись книги Виктор Петрович оставил у себя, мол, может, придумает что-нибудь, и сказал Наталье:
― Ты здесь все ходы и выходы знаешь. Помоги ему, Наташа, а то так и будет всю жизнь с этой авоськой ходить.[18]
Блокадный человек возвращался домой с добычей. Он нес в портфеле, в судках, в авоське — хлеб, полученный по карточке первой категории, безвырезный суп, две-три репы, которые он купил, имел возможность купить по цене, установленной спекулянтами. <...> Бумажник с карточками, документами, деньгами укладывается в один кармашек портфеля, в другой — металлическая коробочка с табаком, мундштуком и курительной бумагой. Сумка с банками разного формата и свернутой в клубок авоськой пойдет через плечо.[19]
...если не засовывать перчатки, то тогда уже решительно не было ни одной руки, чтобы расправить авоську, в которую предстояло уложить триста граммов селедок. Все скапливалось под конец в руках — портфель, бумажник, авоська, сдача, перчатки, карточка, которую я держал изо всех сил, селедки, плохо завернутые продавщицей в бумажку. <...> И, странное дело, сейчас это воспринималось не столько по существу, как смертельная опасность, сколько побочными и сопровождающими раздражениями. Опять загоняют... Не дадут спокойно пообедать. Не стоять же с мокрыми ногами, с набитой авоськой в подворотне. К чертям!..[19]
Женщины «из науки» в океанских рейсах, как правило, расцветали. С одной стороны, они оказывались свободными от каждодневного унылого быта, порабощающего их на суше, — необходимости кормить и ублажать мужей, лечить и воспитывать детей, таскать огромные авоськи с продуктами, стоять во всевозможных очередях. С другой — будучи всегда в меньшинстве, они становились предметом поклонения и ухаживания почти всего мужского состава экспедиции, причем ухаживания эти, как правило, мало зависели от степени женской красоты.[20]
Однажды легендарный редактор «Известий» Аджубей (он об этом мне сам рассказывал) подвез до дома пенсионера Молотова ― последний шаркал вдоль улицы Горького, две бутылки кефира позвякивали в авоське. Вылезая из машины, Молотов сказал Аджубею: «Молодой человек! Не привыкайте к черной «Волге»!» ― «Почему?» ― спросил Аджубей. «Трудно отвыкать», ― ответил некогда великий и ужасный министр. И прикрыл дверь подъезда.[13]
Обе были просунуты в тапочки, и Юлиан стоял на московской коммунальной кухне, глядя в распахнутое окно на лето этого года, на детскую площадку, на несколько припаркованных во дворе колымаг и на свою тётю Катинку, пока та не прошла в подъезд с авоськой. Он подумал, что вся его неумелая, дырявая, скомканная жизнь превратилась в такую же авоську, старую, на авось, всю в луковой шелухе и прорехах, куда может вывалиться то бутылка вина, то картофелина, и засмеялся от горя.[14]
А спустя шестьдесят лет мой дед, уже не маленький мальчишка, а пожилой, убеленный сединами, с прекрасной бородой, вспоминал безусую молодость. Когда он рассказывал мне об этом, понятное дело, нужды в пиканах уже не было: в достатке был хлеб, картошка, крупы, овощи, но вечная благодарность и вкусовая любовь к пиканам не оставила его и в новых условиях. Я тоже их ел, наверное, точно так, как мои предки — и вареными, и сырыми. Закуска — прекрасная! Мы собирали траву несколько раз за сезон — ходили «по пиканы» с авоськами, набивали в лесу по две сумки, и после этого нас ждали несколько дней оригинального кулинарного пиршества.[15]
— Максим Гусев, «Для староверов вершки, а не корешки!», 2015
Авоська в беллетристике и художественной литературе
Стояла очередь перед лотком с газированной водой. Бежала собачка на ремешке, за ней бежала, держась за ремешок, девочка с авоськой, в авоське капустный кочан как мяч в сетке. Все это плыло в пекле дня — щиты, стихи, колбаса, собачка, мешки, пробирки с красным сиропом, военные и штатские.[5]
<В> доме нашем <…> проживают инженеры человеческих душ.
<…> бежит по двору тётенька не первой молодости, курит длинную папиросу, бравирует произнесением нецензурных словечек и несёт в авоське… — ни за что не догадаетесь… произнести страшно… дух захватывает… «Архипелаг ГУЛАГ». И всем наперебой предлагает, совсем не скрываясь, прочесть.
В этот вечер он даже решился слазить на крышу с авоськой — авось удастся словить хоть какой-нибудь сон — ведь над городом по ночам проплывают сны. И поймал, даже не один, а целых четыре. Но, спускаясь с чердака, он выронил авоську, и сны неторопливо выплыли из нее, задумчивые, неясные, похожие на дым от костра в сыром еловом лесу.[6]
— Вениамин Каверин, «Много хороших людей и один завистник», 1962
Все началось с авоськи. Прекрасной прочной авоськи, плетеной из лески, с крепкими ручками из заменителя кожи. Я был так рад ей, что это наверняка была авоська моей мечты. Ее мне подарил Жорж, который завтра уезжает в Киев. Но это только ее механическое появление. На самом деле она появилась, как приблудная кошка, немного потасканная, но судя по пушистости и длине меха, бывшая очень красивой.[8]
— Василий Горб, «Невесомая тяжесть», 1969
Сегодня я возьму эту авоську с собой и за тот час, конечно же подаренный мне уже счастливой судьбой, между концом работы и отъездом Наташи на юг, наполню ее свежими помидорами, свежими и малосольными огурцами, зеленым луком, свежим черным и белым хлебом, яблоками, и поеду провожать Наташу, которая уезжает на юг. <...> И вот, наполнив приблудную авоську вещами, ее достойными, спешу на вокзал.[8]
— Василий Горб, «Невесомая тяжесть», 1969
― Тэ-тэ-тэ… Сейчас вы уроните авоську, ― предупредила я. Реакция старой моралистки никуда не годилась. Сумка упала, и её содержимое: туалетная бумага и яйца ― вывалилось на землю. О чудесах было мгновенно забыто. Проклиная меня, срамную моду, очереди, дефицит, потребность питаться и справлять естественные нужды, тётка принялась очищать рулоны от белка и желтка.
«Народ, которому туалетная бумага дороже чудес, непобедим», ― пришло мне на ум.[21]
Три рослых парня у такси
рванули настежь дверцу
и стали старичка тащить
за отворот у сердца.
За борт авоську с пирогом
и старичка туда же,
и с трехэтажным матюгом:
«Жми, друг, куда покажем!»[23]
… враскачку он шёл по Тверской,
руки за спину круто заламывая, макинтош то и дело запахивая
и авоськой плетёной помахивая
с замороженной насмерть треской.[11]
— Валечка, позвольте мне что-нибудь сделать для вас.
— Ну конечно Жень. Вот вам авоська и деньги, купите мне пожалуйста пять килограмм картошки, пачку сахара и детское мыло.
— Ну, как говорится, на всякий пожарный случай. Берите.
— С войны не держал боевого оружия.
— Ну, это не боевое, а скорее психологическое. При случае можно пугнуть, подать сигнал. Заряжен холостыми.
— Дайте один боевой!
— Зачем?
— На всякий пожарный.
— Не надо.
— Ясно… <суёт пистолет в авоську>
— Семё-он Семёныч, ну, что вы?!..
— А-а-а!.. У-у… <прячет пистолет в карман>
Сотрудница с курицей. Представляете, я достала курицу, живого карпа и ветчину. Сидорин. Я понимаю, что курица — это очень важно, но я прошу тишины. Сотрудница с курицей (убирает курицу в авоську). Извините… Но всё-таки…
— Вот моя страна. Эта кухня. Вот это я играю. Вот эту музыку. Я могу сыграть что угодно. Вот эту трубу. Вот эту авоську.
Эту лампочку, этот шкафчик. Здесь я живу, здесь я пью, клянчу деньги. Грызу себя, надеюсь на что-то. А это моя семья. Я, конечно, урод в семье, да. Я даже, может, хуже их. Но это мой народ, и я их люблю. Да и они меня любят.
_-_Bild_001.jpg)
Статья в Википедии
Медиафайлы на Викискладе
