Грай — громкий беспорядочный птичий крик, как правило, встревоженное или агрессивное карканье вороньей стаи. Происходит от праславянского глагола, от которого, в числе прочих, образованы: церковно-славянское граяти, русское граять, гра́ю «каркать, громко смеяться».
Неприятные крики множества ворон издавна считались дурным предзнаменованием.
Васька Буслаев, после того как увлёк своих новгородцев на богомолье в Ерусалим и там, к ужасу их, выкупался нагим телом в святой реке Иордане, ибо не верил «ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай»...
Поучение, обличающее более древнюю веру в жох и чох, сопоставляет ее с верою в недобрые встречи по пути, и во птичий грай («встречная и чеховая прелесть неверных язык»).[2]
Он невольно прислушивался к птичьему граю и ухозвону, и жутко ждал, не закричит ли вверху древа див и не шевельнётся ли в дуплине вековой нежить какая, и, чуть что, творил молитву-заклинание…[7]
По ночам она просыпалась, дождик барабанил в окно; кто-то шуршал по соломенной кровле, словно оступался, ― потом раздавался неожиданно птичий крик и грай, звук сильного быстрого ветра, точно над ней раздували мехи...[8]
Пугачёв подал команду, и крепость тотчас ответила из тридцати орудий. Всё кругом застонало. Галки и грачи сорвались с крепостных деревьев, тёмным облаком принялись кружиться над крепостью, оглашая воздух граем, затем скрылись за лесами.[9]
— Вячеслав Шишков, «Емельян Пугачев» (книга вторая, часть третья), 1945
Обладает ли донская литература песенкой подобной той, которую некогда сочинил И. С. Тургенев для малороссиян: Грае, грае, воропае! Гоп! Гоп! Всё это покрыто мраком неизвестности.[13]
Сколько смеялись мы над украинским языком. Я сто раз слыхал: «Самопёр попёр на мордописню», что равно: «Автомобиль поехал в фотографию». Не любим мы ненашего. И тургеневское «грае, грае, воропае» не от любви придумано.[14]
Приказали менять вывески на украинские. Язык знали не все, и у нас в частях, и украинцы, присланные со стороны, говорили о технических вещах по-русски, прибавляя изредка «добре» и иное что украинское. Опять получилось «грае, грае, воропае». Вот подлая закваска![14]
Нельзя признать случайным создание народным творчеством в очень глубокую пору изумительного образа бунтаря, не желающего признавать никаких авторитетов, не верующего ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай, а верующего «в свой червлённый вяз», Василия Буслаевича, героя новгородских былин. Весь «контекст» исторической жизни города говорит за то, что удаль, смелость, дерзость ко всему, освященному оффициально-бытовыми и религиозными требованиями, были чертами народными. Приниженность, подчиненность воли всяческим авторитетам плохо вяжутся с теми «мужиками новгородскими», какие встают из былинных сказаний и со страниц летописей, с теми, кто буквально наполнил эти летописи шумом своей классовой и политической борьбы.[15]
...нынешний тракт проходит тем же «путем селигерским», каким некогда шли к Новгороду татары, «посекая людей, яко траву». Над дорогой висел птичий грай ― на древних, ещё радищевских, может быть, берёзах чинили старые гнезда грачи. [16]
В мемуарно-аналитических комментариях Ольги Трифоновой к дневникам и рабочим тетрадям писателя, опубликованным недавно в «Дружбе народов», приведены его пронзительные стихи из записной книжки 1947 года, где Трифонов предсказывает и время, и место своей смерти. Стихотворный, мистической силы набросок назван «В 1980-м» и звучит так: Под синичий писк, под грай вороний Домуправ гражданскою лопатой Намекнёт на мир потусторонний.[17]
— Татьяна Бек, «Проза Юрия Трифонова как инобытие поэзии», 1999
Я на своей пегой лошаденке, Шеко в экипаже, зной и пыль, пыль из Апокалипсиса, удушливые облака, бесконечные обозы, идут все бригады, облака пыли, от которых нет спасения, страшно задыхаешься, кругом грай, движение, уезжаю с эскадроном по полям...[18]
Гулял, ― круг по полю. Грачи вот-вот отлетят. Необъятные стаи чёрными полосами крест-накрест перетягивают вечернее ясное небо. Устрашающий, воинственный грай заглушает моторы самолётов. И грустно его слушать. Которую осень слышу и каждый раз вспоминаю все отлеты птиц!..[10]
— Константин Федин, «Распахнуть все окна...» из дневников 1953-1955 гг., 1955
Да, он не видел в тюрьмах и лагерях более суеверных людей, чем бывшие коммунисты. Во всё верят: и в сон, и в чох, и в птичий грай… Вот если бы я в Бога так верила, как во все эти глупости…[19]
И ребятишки, ребятишки, ребятишки сыпались, летели, мчались к реке с веселым граем, сельские, драчливые и отважные ребятишки. Во всю уже ширь, во весь простор, с хрустом выталкивая лед на камешник, шёл Енисей.[20]
Сжав едва слышную кожей, шершавенькую ягодку в руке, сам для себя неожиданно, зашагал по тележной дороге в лес, в горы, не шел, почти бежал, дальше, выше, перевалил один лог, другой, третий, сил во мне не убывало, дыхание не сбивалось, хотя взнималась дорога выше, круче, лес становился гуще, цветы и травы подступали ближе, пестрей, веселого птичьего грая становилось больше, солнце кружилось над самой уже моей макушкой.[20]
— Да так же, не нужно. Сто́ит только взять лист бумаги и написать наверху: Дума; потом начать так: Гой, ты доля моя, доля! или: Седе казачино Наливайко на кургане!, а там: По-пид горою, по-пид зелено́ю, грае, грае воропае, гоп! гоп! или что-нибудь в этом роде. И дело в шляпе. Печатай и издавай. Малоросс прочтёт, подопрёт рукою щёку и непременно заплачет, — такая чувствительная душа!
— Помилуйте! — воскликнул Басистов — Что вы это такое говорите? Это ни с чем не сообразно. Я жил в Малороссии, люблю её и язык её знаю… «грае, грае воропае» — совершенная бессмыслица.
— Может быть, а хохол всё-таки заплачет.
― Я сам тоже предстану пред господом… не налегке… Понесу с собой ношу тяжёлую пред святое лицо его… Я сам тоже тешил дьявола… только я в милость господню верую, а Яшка не верит ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай… Яшка в бога не верит… это я знаю! И за то, что не верит, ― на земле ещё будет наказан![21]
И кто-то старый, должно быть подполковник Матебоженко, отливал раздельно и ясно:
― Фати его тузою морскою, шоб вин не пикав! Бо дай ему такий довгий вик, як у зайця хвист… Усе грае, та грае, та грае, як та сопилка!
Перед глазами прыгало круглое колесо: грае, та грае, та грае… Вот оно оказалось костистым деревенским лицом подполковника, широким в скулах, изжелта-седым в бороде, остановилось на момент и опять покатилось:
― Та хиба ж от так грають?.. «Грають, грають, грають».
Это были не слова, не мысль ― и человека здесь не было, было что-то круглое, нудное, бурое, и катилось: «Грають, та грають, та грають». [22]
Но вот этого ниспровержения всякой веры, которое таится в недрах самой нашей передовой духовной, учёной среды, они не хотят знать… А ведь в их среде сколько таких!.. И на смену им скорее всего придут эти вот, не верующие ни в чох, ни в мох, ни в птичий грай… Потому что они всё-таки и дельцы, практики, и связи родственные имеют, да и гибкие люди, дипломаты…[23]
― Беда мне доскучила эта сласть ― днем и ночью, потом брюхо чтой-то зачало маять… зубы тоже крошатся, а иной раз хватит тя, будто паралик ― насилу разомнёшься… Смеются да грают люди: «В покойницкой, говорят, служишь!» Мне, Карп Лукич, не до граю ежели…
Берег гол и темен, над ним чернел сонный лохматый лес, мертвящий свет луны трогал голубым взрыхленные сугробы на опушке. И так стремилась душа в этот родимый лес, к русским медведям, к русским лешим, к убогим избам с тараканами и вонью, к румяным молодицам, к девкам, к покрытым седым мохом мудрокаменным древним старикам. Лететь бы, лететь с граем, с криком, как желторотая стая воронят![24]
Среди разных направлений и кружков, за и против освобождения, было немало отдельно стоящих, очень образованных, вольтерьянского закала дворян, над которыми ни бог, ни человеческие постановления не имели никакой власти ― в первую очередь выступал их собственный самодурный нрав. Таков был отец Веры, Эраст Петрович Лагутин, один из умнейших людей своего времени, по собственному выражению не веривший ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай. Всю цивилизацию обзывал он мировым свинством, что, однако, не мешало ему иметь у себя в Лагутине отменную картинную галерею. Он видел в раскрепощении крестьян нарушение пределов своей власти и навыков и напоследок, как говорят, распоясался вовсю.[25]
Лежали со сбитыми черепами косоглазые воины в овчинах, зажав в руках сабли. Мокрый туман поля все больше начинал пахнуть кровью. Ветер дышал по лицам людей свежим навозом развороченных конских животов. Вороньё, не боясь боя, привыкшее, слеталось с граем черными облаками.[4]:316
Вас палками гнали на фронт, а у нас с завода больше половины мастеровых добровольцами записались и прямо с митинга ― с песнями, граем ― пошли на позицию.[5]
― Язык тебе вырвать с корнем за такие слова… Погоди, Ванька, господь-батюшка тебя когда-нибудь клюнет за непочитание родителя.
― Ну, батяня, будет он в наши с тобой дела путаться?.. Как первый раз сходил я в атаку, так и отпал от веры. Первая атака… И сейчас кровь в глазах стоит! Ни в чох, ни в мох, ни в птичий грай больше не верю.[5]
Дом Анфисы на отшибе. Сотни людей окружили его тугим кольцом. Охваченный потоком пламени, он горит с большой охотой, ярко. Метель с налету бьет в пожар, пламя сердито плюет в буруны крутящегося снега плевками огня и дыма, снежный вихрь крутым столбом взвивается над пожарищем и, весь опаленный жаром, уносится вверх, в пургу. Начавшие гнездоваться грачи, разбуженные непогодью и содомом, срываются с гнезд и с тревожным граем долго летают над селом.[26]
Медленно, высоко над вершинами сосен летели вороны, и протяжный, неспешный грай сжимал сердце, и вдруг издали, кажучись светящимся домиком, со звоном по снегу приближался трамвай, и два красных огня чем-то сказочным, пряничным, заброшенно-грустным светились над ними.[6]
И синяя пустыня подступавших к самому Киеву и затихших к зиме лесов поглотила караван. Казалось, что Киев не то что за сотни вёрст где-то, а что его и совсем на свете нет: так дико и пусто было всё вокруг. И все, разговаривая и смеясь, зорко наблюдали за знамениями всякими: слушали и птичий грай, и ухозвон, и бучание огня на привалах, гадая, благополучна ли будет путина.[7]
Он давно ждал этого дня, и в душе его была вешняя буря. На нём был и иматий широкий, и на голове скуфья, на ногах лапотки новенькие ― всё как полагается, и ехал он степенно на добром коньке, как отцу духовному прилично, но в душе был он всё тот же почти лесовик Ядрей. Он невольно прислушивался к птичьему граю и ухозвону, и жутко ждал, не закричит ли вверху древа див и не шевельнётся ли в дуплине вековой нежить какая, и, чуть что, творил молитву-заклинание…[7]
Деревянные дома, рубленные в лапу, крытые берестой и лишь редкие ― тёсом, гнилые столбы на перекрестках, верх таких столбов домиком с кровлей, в нем за рваной слюдой икона. Небо тусклое, как из овчин серых овец, небо без единого просвета, а в нем стаи воронья с картавым граем и вороньё на заборах, а на перекрестках же недально от столбов с иконами огни, и у огней зяблые руки и лица нищих из божьего дома…[27]:316
Рассветало. На Спасской башне пробило четыре. Монах с Герасимом высунулись из окна. С хлопотливым граем пронеслась осенняя стая галок. Пыльная, местами поросшая бурьяном и кустарником площадь пред Китайской стеной стала заполняться людом.[28]
— Вячеслав Шишков, «Емельян Пугачев» (книга первая, часть третья), 1939
По вечерам в Михайловском было скучно и страшно. Комнаты были пусты; везде еще держался слабый, застарелый запах табака, вина, старого человека ― отца, которого она не знала и боялась и с которым теперь было раз и навсегда покончено. По ночам она просыпалась, дождик барабанил в окно; кто-то шуршал по соломенной кровле, словно оступался, ― потом раздавался неожиданно птичий крик и грай, звук сильного быстрого ветра, точно над ней раздували мехи; она зажигала свечу. Окна слезились; рассветало; поздние птицы улетали. Она вздрагивала от их близости.[8]
Вскоре Голицын приказал открыть огонь по крепости. Пугачёв подал команду, и крепость тотчас ответила из тридцати орудий. Всё кругом застонало. Галки и грачи сорвались с крепостных деревьев, тёмным облаком принялись кружиться над крепостью, оглашая воздух граем, затем скрылись за лесами. Жители городка попрятались в погреба, подвалы, многие из местной молодежи, похватав оружие, присоединились к Пугачёвцам.[9]
— Вячеслав Шишков, «Емельян Пугачев» (книга вторая, часть третья), 1945
Хозяев выгоняли на улицу, в общую толпу пленных, направляемых под охраной в лагерь. Над Арским полем, над кремлем, над городом темным облаком с граем табунились галки, вороны. Начинались пожары. Ярко горели гимназия и Суконная слобода. Окрепший ветер подымал по дорогам пыль, гнал пламя на город.[9]
— Вячеслав Шишков, «Емельян Пугачев» (книга третья, часть первая), 1945
Её русский словарь состоял из одного короткого слова ― того же, ничем не обросшего, неразменного слова, которое спустя десять лет она увезла обратно, в родную Лозанну. Это простое словечко «где» превращалось у нее в «гиди-э» и, полнясь магическим смыслом, звуча граем потерявшейся птицы, оно набирало столько вопросительной и заклинательной силы, что удовлетворяло всем её нуждам. «Гиди-э, ги-ди-э?» ― заливалась она, не только добиваясь определения места, но выражая бездну печали ― одиночество, страх, бедность, болезнь и мольбу доставить ее в обетованный край, где ее наконец поймут и оценят.[29]
Где же был Мономах, надежда всех христиан? Но и он потерпел поражение и ушел в Чернигов. Половцы после этого безнаказанно разоряли русские области, и во всей Переяславской земле слышался только грай воронов.
― Прекратить, ― приказывает им капитан милиции Деев. Дети умолкают, и он направляется к колокольне. Задрав голову к ее обрубленному верху, кричит: ― Смирнов!!! ― и беззвучно матерится, услыхав в ответ злобный грай обезумевших галок. Тоскливо смотрит на часы и оборачивается:
― Мог ваш птенчик туда взлететь или не мог? ― Исключено, ― слишком уверенно и поспешно отвечает ему Снетков.[30]
Канцлер накрыл свое лицо носовым платком, отвернулся от всех и выстрелил в себя ― кажется, в рот. Косо, мешковато упал. Оттилия не закричала. Её резюме прозвучало хрипло, почти как вороний грай:
― Ну вот и всё. Каков романтик! Он не любил меня![32]
Темнеет день. Слышнее птичий грай. Со всех сторон шумит дремучий край, Где залегли зловещие драконы.
В провалы туч, в зияющий излом,
За медленным и золотым орлом
Пылающие идут легионы.[33]
Снег лежит еще местами,
а над чёрными крестами
грай ― и не охватит глаз.
Господи, как мало надо ―
слякоть, грязь, а сердце радо
в первый ли, в последний раз.[11]
.jpg)
.svg){kind=logo}
