Солнцепёк или солонопёк (устар.) — хорошо прогреваемое, открытое место, где не спрятаться от прямых палящих лучей; или (реже) время дня (близкое к полуденному), когда сильнее всего печёт солнце.
Солнцепёк особенно тяжело переносится в безветреную погоду при высокой влажности воздуха, а также в жару или зной, когда поблизости нет воды.
Солнцепёк в научно-популярной литературе, публицистике и мемуарах[править]
Устье Бусака, или, вернее, поворот пади Джунбулака, составляет заметную границу для растительности. Ниже на солонопёке попадался какой-то вид мелколиственной акации, смородина в изобилии, шиповник — вообще флора не бедная; — выше же от устья Бусака, где Джунбулак поворачивает к югу, и вследствие этого падь его открыта холодным ветрам, дующим с вершины хребта Шань, где, наконец, значительно и быстро увеличивается высота над уровнем моря, встречается только мшистое болото, покрытое жёлтым оленьим мохом и низким кустарником из брусничных.
С утра до ночи печёт солнце, постоянно дует сухой юго-западный ветер. Земля высохла, потрескалась. Скоро превосходные вначале всходы овса начали желтеть. Неделя прошла, другая ― беда! если еще несколько дней засухи, то яровое выгорит, как в прошедшем году. Тяжело хозяину в такое время; ходишь, на небо посматриваешь, в поле хоть не ходи, овес заострился, желтеет, трава на лугах не растет, отцвела ранее срока, зреет не своим спехом, сохнет. Чуть сделается пасмурно, набежит тучка, ― радостно смотришь на небо. Упало несколько капель дождя… Ну, слава тебе господи, наконец-то дождь! Нет, небо нахмурилось, походили тучи, погремел гром в отдалении, и опять нет дождя, опять дует суховей, опять солнце жжет, точно раскаленное железо. Вот опять набежала тучка, брызнуло несколько капель дождя, а потом опять солнце, опять зной, а по сторонам все тучи ходят.[1]
Толпа заколыхалась. Опять Егора с отцом приперли к решетке, сдавили, потом вытеснили из тени на солнцепёк. У Егора скоро закружилась голова, и он упал. Очнулся он уже за монастырем, в каком-то чулане с земляным полом; рядом, вероятно, была конюшня, потому что оттуда доносились фырканье и топот лошадей, и пахло конским навозом.[2]
Что-то неладное творится с тем клоком шерсти, которым она смазывала плащ. Она бросила его на солнцепек ― и он стал таять, крошиться, покрылся бурой пеной…[3]
В половине мая стараются закончить сенокос ― и на это время оживает голая степь косцами, стремящимися отовсюду на короткое время получить огромный заработок… А с половины мая яркое солнце печёт невыносимо, степь выгорает, дождей не бывает месяца по два ― по три, суховей, северо-восточный раскаленный ветер, в несколько дней выжигает всякую растительность, а комары, мошкара, слепни и оводы тучами носятся и мучат табуны, пасущиеся на высохшей траве. И так до конца августа…[4]
Жар стекает с каленых, медью горящих хлебных полей. Чую на губах сладкую пресноту спеющей пшеницы. Юркий тракторенок сгребает валы сухого сена. Сено славное, высохло без дождя. Зеленый пырей в нем, мелколистный вязиль с розовыми цветами, пахучий полынок. Сенной дух стоит над землею. Жарко. Очень жарко. Вчера термометр показывал сорок градусов в тени. Сейчас ― не меньше. А здесь, на солнцепёке, и вовсе. Вот дорога моя. Она тянется вверх по угору, откуда стекает в балку полуденный жар. Он зыбится золотистым маревом. Собираю букет на прощанье: синий шпорник, голубая нежная вероника, алые мальвы, медовое облачко дрёмы, зонтики тысячелистника.[5]
Пасмурный солнцепёк царил на холме Ликобетос, на серых глыбах афинских улиц, камнепадом рушащихся с отлогов холма. Улицы выглядели безлюдными, и только где-то по узким их расщелинам вниз, к площади, недвижной, как гладь убитого зноем озера, спускалась Зюка. Она несла сквозь полуденную жару свое прохладное балтийское лицо, ее светлые волосы вспыхивали по всей их падающей длине, потому что на волосах зажигались брызги Балтики и даже эта чертова жара была бессильна высушить их. И вся Зюка, подобно моей гостиничной комнате, была недоступной для зноя.[6]
Женщины сидели просто на тротуаре, в два часа ночи была первая перекличка, в шесть утра ― вторая, к открытию, как обычно, подоспели две полицейские машины, но стекло в витрине все равно высадили. Время от времени к нам в дом вносили потерявших сознание беременных. Сутки без сна, воды, еды, на солнцепёке ― каким убежденным коммунистом надо быть для этого, компаньеро Лопес![7]
— Алёна Браво, «Комендантский час для ласточек», 2012
Мой главный наставник Саша Подражанский после очередного сеанса обучения управлению аппаратом, в процессе которого он показывал, «как надо отжимать пальцы трупа от рычагов управления, чтобы получить к ним доступ в случае аварии», когда мы оба полностью одурели от невыносимой духоты в отсеке стоявшего на солнцепёке «Пайсиса», сказал: «Ну, это-то вряд ли понадобится: в случае чего ты первый загнешься».[8]
Солнцепёк в беллетристике и художественной прозе[править]
Поехали далее и встретили человека, который, лежа на самом солнцепёке, дрожал всеми членами. «С чего ты дрожишь? — сказал ему королевич. — Или солнце не жарко греет?» — «У меня природа совсем иная, — отвечал этот человек, — чем жарче греет солнце, тем более я зябну, и мороз меня до мозга костей пробирает; а чем холоднее на дворе, тем мне теплее: среди льда я не знаю, куда деваться от жара; а среди огня мне мочи нет от холода». — «Ты малый мудреный! — сказал королевич. — Но если хочешь мне служить, то пойдем со мною».[9]
Как-то даже немного жутко сделается, когда прямо с солнцепёка войдёшь в густую тень вековых елей и пихт и кругом охватит мёртвая тишина, которой не нарушают даже птичьи голоса. Птицы не любят такого леса и предпочитают держаться по опушкам, около лесных прогалин и в молодых зарослях.[10]
Я одеваюсь быстрее и начинаю припоминать, когда это я ел в последний раз. «Это было вчера, ровно в два часа дня, во время самого страшного солнцепёка… Мы купили у Анисьи десять луковиц, десять огурцов, крынку молока, — Господи, как всё это вкусно! — три фунта хлеба и мигом уничтожили… Да, мигом, — я даже оглянуться не успел, как не осталось ни крошки… Помню, помню!.. Да, ещё Анисья хотела содрать лишнюю копейку, — проклятая баба, — божилась, что овощи и молоко вздорожали...»[11]
— Пойдемте, сядем в тени, — сказал лорд Генри. Паркер уже принес питье; а если вы будете слишком долго стоять на этом солнцепёке, вы подурнеете, и Бэзиль не захочет больше вас писать. Право, вы не должны загорать, это будет вам к лицу.
— Это не важно! — воскликнул Дориан, со смехом садясь на стул в конце сада.
— Для вас это должно быть очень важно, мистер Грей.
На солнцепёке первая нежная зелень лёгким налётом опушила уже ветви. Где стояла ещё тень — и там давно закраснелись и вспухли почки, готовые раскрыться. <...> В полдень солнце уже и жечь начинало, и земля в поту своей творческой работы исходила вечерними туманами.[12]
Ярко-красные ветви люцены, обвивавшие террасу, рдели на солнце. Кипарисы бросали короткие тени на мелкие камешки, которыми усыпана дорожка. Развесистый платан, бессильно опустив свои длинные пышные ветви, дремал, истомлённый полуденным зноем.
Было невыносимо душно.
А между тем молодая женщина на террасе куталась в пуховый платок, словно от какого-то внутреннего холода. <...>
— Разве вам недостаточно ещё этих бледных, исхудалых рук, этого лихорадочного румянца, этих прозрачных, словно восковых ушей?.. Вспомните, какою вы меня встречали в Москве. Посмотрите, какой жар, зной, духота кругом. Всё живое попряталось. Даже кузнечики перестали трещать в траве. А я сижу на самом солнцепёке и кутаюсь в тёплый платок… меня знобит! Неужели вы всё-таки не можете догадаться и хотите, чтоб умирающий сам вам подтвердил: я умираю… Ну, да. У меня чахотка, и меня послали умирать в Ялту. Садитесь. <...>
Я был слишком расстроен, чтоб идти домой, а прогулка по Ялте ещё больше расстраивала мне нервы. У меня из головы не выходили слова Надежды Викторовны, я с каким-то недоверием смотрел на каждый розовый куст, на пышно разросшиеся лавры, словно спрятался за ними кто-то, притаился и подстерегает свою добычу. Каждый шорох листьев заставлял меня вздрагивать… Мне казалось, что среди этого невыносимого зноя я слышу чьё-то холодное дыхание, чьё-то присутствие, от которого веет холодом… Чьё? Изнутри каждой почти дачи слышался тяжёлый, удушливый кашель, по набережной, на самом солнцепёке бродили, как тени, закутанные в тёплые пальто люди с восковыми, обвострившимися лицами…[13]
Все это поросло быльем, чертополохом, бояркой, крушиной, папоротником, и кой-где алеют кумачовые семейства мухоморов. Не место здесь человеку, даже птиц не видно, ― разве что дятел пропорхнет, ― здесь царствует медведь, на вершинах же дерев невозбранно владычествует белка. В летний солнцепёк, когда воздух застоится, над этим кладбищем девственных лесов густо висит какой-то особый аромат земного тлена, от него звенит в ушах и начинает кружиться голова. Подальше от такого места в летний жаркий день! Но вот тайга оборвалась.[14]
Несмотря на всё старанье дворника Доната содержать пруд в чистоте, он непреодолимо затягивался тиной и покрывался ряской, распространяя нехороший запах, а в жаркие дни высыхал окончательно: в углу оставалась лишь маленькая грязная лужа, где изнемогали на солнцепёке последние головастики. Утки перебирались в корыто.[15]
— Юрий Анненков(Б. Темирязев), «Повесть о пустяках», 1934
Вот и лето настало, в прохладе лесной заблагоухала белая, как фарфоровая, ночная красавица, и у пня стал на солнцепеке во весь свой великолепный рост красавец наших лесов ― Иван-чай.[16]
После восьми рыба уходила отсюда ― между причалом и деревней начинал тарахтеть речной трамвайчик, появлялись моторные лодки. Надо было переезжать на другой берег; там были тихие бухточки, где пряталась рыба, но в солнцепёк сидеть было невыносимо ― ни дерева, ни куста, голый луг в жёсткой траве.[17]
И вот теперь на солнцепёке
Растут небесные грибы,
И отразившись в синем оке,
В беззубых челюстях судьбы,
Живут согбенно на востоке
Неокрыленные пророки.[19]
Подмяв под голову пеньку,
Рад первомайскому деньку, Батрак Лука дремал на солнцепёке.
«Лука, ― будил его хозяин, ― а Лука!
Ты что ж? Всерьез? Аль так, валяешь дурака?»
― Каб не чех! ― Каб не тиф! Кто-то: ― эх! Кто-то: ― жив
бы Колчак…
Солнцепёк. Солончак. Перекоп. <...>
― В тартарары тебя, тельца ласкова:
“Всем, всем, всем!”
На солнцепёке – учба солдатская: ―
При ― цел: семь![20]
Оно стояло… Тусклое безличье
Отождествляло стебель со стеблём.
Что там: болото? заводи Нерусы?..
Томительно я вглядывался в грустный,
Однообразно-блеклый окоём.
По тростникам из-под древесной сени
На солнцепёк спустился… Шаг один ―
И стало чудом властное спасенье
Из тихо карауливших трясин.[21]
— Анна Присманова, «Апpель. Деpевня. Cолнце. Почки...» (из цикла «Чай»), 1947
Был Безмятежен Мир долины ― Покой заречной стороны,
Где в этот полдень грели спины
На солнцепёке валуны,
И в придорожных канавах
Спокойно подсыхала слизь,
И лошади в осенних травах
Стреноженные паслись.[23]
