Минда́ль (лат.Prunus dulcis, в прошлом — Prunus amygdalus или Amygdalus communis) — кустарник или небольшое дерево с косточковыми плодами семейства розовых (лат.Rosáceae), из рода Слива. Однако довольно часто приходится слышать, как миндаль относят к орехам, но не столько по ошибке, сколько по привычке называть миндаль — орехом. Плоды миндаля по величине и форме напоминают абрикосовые косточки. Ядра принято называть семенами. Растение крайне неприхотливое и выносливое в условиях жаркого климата — отлично переносит засуху и палящее солнце, благодаря развитой корневой системе и экономной транспирации. В спящем состоянии миндаль способен устоять и в низких температурах (до −25 °C), однако в период вегетации губительны даже самые лёгкие заморозки.
Различают два вида миндаля — дикий горький и окультуренный сладкий. Из несъедобных ядер горького миндаля получают жирное масло для варки лучших сортов мыла, вырабатывают эфирное масло и приготавливают тонизирующие обезболивающие средства. Семена сладкого съедобного миндаля (так называемые «миндальные орехи») употребляются в пищу во всех видах: в свежем, сушёном, жареном, в качестве пряности (например, в выпечке ароматных хлебов, булочек, кренделей), добавки (к рису, мясу, птице), наполнителя (в шоколад, конфеты) и мн. др. Из миндаля готовят миндальное молоко(своеобразный заменитель коровьегомолока), марципан(смесь молотого миндаля с сахарнымсиропом), пралине(обжаренный в сахаре молотый миндаль), миндальное печенье, бланманже (лакомство на основе миндального молока, сахара и желатина), миндальную пасту, нежнейший миндальный крем и проч.
Также, существует устойчивое выражение миндальничать — то есть, притворно нежничать, проявлять излишнюю мягкость к тому, кто этого не заслуживает, сентиментальничать, выспренно или слащаво говорить.
Иногда гости приезжали обедать, и боже мой! Как хлопотала моя мать с поваром Максом, весьма плохо разумевшим своё дело. Миндальное пирожное всегда приготовляла она сама, и смотреть на это приготовленье было одним из любимых моих удовольствий. Я внимательно наблюдал, как она обдавала миндаль кипятком, как счищала с него разбухшую кожицу, как выбирала миндалины только самые чистые и белые, как заставляла толочь их, если пирожное приготовлялось из миндального теста, или как сама резала их ножницами и, замесив эти обрезки на яичных белках, сбитых с сахаром, делала из них чудные фигурки: то венки, то короны, то какие-то цветочные шапки или звёзды; всё это сажалось на железный лист, усыпанный мукою, и посылалось в кухонную печь, откуда приносилось уже перед самым обедом, совершенно готовым и поджарившимся. Мать, щегольски разодетая, по данному ей от меня знаку, выбегала из гостиной, надевала на себя высокий белый фартук, снимала бережно ножичком чудное пирожное с железного листа, каждую фигурку окропляла малиновым сиропом, красиво накладывала на большое блюдо и возвращалась к своим гостям. Сидя за столом, я всегда нетерпеливо ожидал миндального блюда не столько для того, чтоб им полакомиться, сколько для того, чтоб порадоваться, как гости будут хвалить прекрасное пирожное, брать по другой фигурке и говорить, что «ни у кого нет такого миндального блюда, как у Софьи Николавны». Я торжествовал и не мог спокойно сидеть на моих высоких кресельцах и непременно говорил на ухо сидевшему подле меня гостю, что всё это маменька делала сама.
— Сергей Аксаков, «Детские годы Багрова-внука, служащие продолжением семейной хроники», 1858
Снег на горах таял. В садах миндальные деревья, голые, лишённые листьев, уже покрылись сквозившим на солнце белым и розовым цветом. Солдаты шли на войну весело, как на праздник.[1]
Молча прошумела княгиня платьями наверх, как бы забыв о Сергее. Скворцалупов остановился в дверях. Долго приглядывался он к смущённомуюноше и, наконец, мягко подступая к нему, прошептал: ― А ножки-то у её сиятельства чистый миндаль. Сергей посмотрел на него дико. Миндалём дышало всё вокруг; яд цветочный, приливая, колотился об голову тысячами струй...[2]
По-крымски медленно надвигалась весна. Высокое солнце лило на землю нетерпеливый жар, но остывшее море перехватывало его и пускало в воздух острый холодок. Неспешно набухали почки акаций и тополей. Миндальные деревья, как повенчанные невесты, медленно сбрасывали свой воздушно-белый наряд и одевались в плотные зелёные платья.[3]
И вот ― самоубийством покончила! ― Да что вы?! ― Отравилась. Весь горький миндаль поела. Приготовил прожаривать, а она утром проснулась раньше меня, нашла и... в страшных конвульсиях! Ну, пошёл я.
Когда мы ещё молодые с ней были... Неужели это было?! Лет тридцать тому приехали мы сюда, и я засадил пустырь миндалями, и все надо мной смеялись. Миндальный доктор! А когда сад вошёл в силу, когда зацвёл... сон!, розовато-молочный сон!.. И Наталья Семёновна помню, сказала как-то: «Хорошо умереть в такую пору, в этой цветочной сказке!»
Я навёл бинокль на берёзу с щеглами и дерево, покрытое разноцветными птичками, тихо поющими, воскресило в моей памяти ранее цветущий в Крыму миндаль, трагическое дерево: сегодня цветёт, а завтра мороз и дерево на весь год остается бесплодным.[5]
В комнатах все лампы пригашены, только в столовой свет, тусклый-тусклый. Маша сидит на полу, держит на коврике, в коленях, ступку,
закрытую салфеткой, и толчёт пестиком. Медью отзванивает ступка, весело-звонко, выплясывает словно. Матушка ошпаривает миндаль, — будут ещё толочь!
Я сажусь на корточках перед Машей, и так приятно, миндальным запахом от неё. Жду, не выпрыгнет ли «счастливчик». Маша миндалём дышит на меня, делает строгие глаза и шепчет: «где тебя, глазастого, носило... всё потолкла!» И даёт мне на пальце миндальной кашицы в рот. До чего же вкусно и душисто! я облизываю и Маши палец. Прошу у матушки почистить миндалики. Она велит выбирать из миски, с донышка. Я принимаюсь чистить, выдавливаю с кончика, и молочный, весь новенький миндалик упрыгивает под стол. Подумают, пожалуй, что я нарочно. Я стараюсь, но миндалики юркают, боятся ступки. Я лезу под стол, собираю «счастливчиков», а блюдечко с миндаликами уже отставлено.
— Будет с тебя, начистил.
Я божусь, что это они сами уюркивают... может быть, боятся ступки... — и вот они все, «счастливчики», — я показываю на ладошке.
— Промой и положи.
Маша суёт мне в кармашек целую горсть, чистеньких-голеньких, — и ласково щекочет мою ногу. Я смотрю, как смеются её глаза — ясные миндали, играют на них синие зрачки-колечки... и губы у ней играют, и за ними белые зубы, как сочные миндали, хрупают. И вся она будто миндальная. Она смеётся, целует меня украдкой в шейку и шепчет, такая радостная:
— Ду-сик... Рождество скоро, а там и мясоед... счастье моё миндальное!..
Я знаю: она рада, что скоро её свадьба. И повторяю в уме: «счастье моё миндальное..».
Странный город Курск. Его любят многие, даже никогда в нём не бывшие. Потому что Курск ― это преддверие юга. Когда из пыльных и тяжёлых вагонов скорого поезда Москва ― Севастополь открывались на холмах его дома и колокольни, пассажиры знали, что через сутки за окнами вагонов в предутреннем морском тумане розовыми озёрами разольётся цветущий миндаль и о близости «полуденной земли» можно будет просто догадаться по яркому свечению горизонта.
Вокруг цвёл миндаль. Ни у одного дерева нет более трогательного и чистого цветения, чем у миндаля. Каждая ветка была вся в розовых цветах, как невеста в прозрачном своём уборе.
Самое интересное время настало для нас осенью, когда поспели виноград, грецкие орехи и миндаль. У нашей хозяйки, Веры Степановны Гриневич, был небольшой виноградник поодаль от дома, а возле дома росли ореховые и миндальные деревья. Она позволяла нам ходить на виноградник во время сбора винограда, участвовать в этом сборе и рвать для себя приглянувшиеся нам кисти. Это было ужасно интересно и совершенно ново для нас.
<...>
Немало удовольствия доставил нам также миндаль. Его было у нашей хозяйки так много, что она давала нам его в неограниченном количестве. Мы ели его вволю, пока были в Судаке, и привезли целый запас в Москву, так что нам хватило потом на всю зиму. Я узнала тогда впервые, как растёт миндаль, увидела, что он одет в двойную оболочку, сперва пушистую зелёную шкурку, а затем ― в твёрдую деревянную, пористую скорлупку. Мы ели миндаль целыми пригоршнями, а скорлупки собирали, так как они шли у нас на разные поделки. Уже по приезде в Москву мы ухитрялись распиливать их вдоль, превращая в миниатюрные лодочки, которые раскрашивали в разноцветные цвета акварельными красками. Грецких орехов тоже было много, и их внешний вид в зелёной шкурке был для нас тоже новым.[6]
Над морем раскинулась зелень садов:
Тут пальмы качались, там в иглах шипов
Желтели алоэ,
И облаком цвета дымился миндаль,
И плющ колыхал, как узорная шаль,
Шитьё кружевное.[7]
— Семён Надсон, «Лазурное утро я встретил в горах...», 1885
Далече стелет чёлн лазурные тропы;
Белеет анемон, и дышит цвет миндальный,
И лёгкий пар таит волной фаты венчальной Весны полуденной неслышные стопы.[8]
О тёплый, о розово-белый,
О горький миндальный цветок!
Зачем ты мой дух онемелый
Проклятой надеждой ожёг? Надежда клятая ― упорна, Свиваются нити в клубок... О белые, хрупкие зёрна, О жадный миндальный цветок!
Христос сошёл в твои долины,
где сладко пахнущий миндаль
на засиневшие стремнины
накинул белую вуаль, где ярко-розовый орешник цветёт молитвенным огнём, и где увидит каждый грешник Христа, скорбящего о нём.[9]
Я иду домой возможно тише:
Ненаписанных стихов ― не жаль!
Стук колёс и жареный миндаль
Мне дороже всех четверостиший. Голова до прелести пуста, Оттого что сердце ― слишком полно! Дни мои, как маленькие волны, На которые гляжу с моста.
Я тебя благословляю, путь бесцельный,
Все пристанища и все лета,
От блаженной нежной колыбели,
До могильного креста
Всю беду и всю тщету приемлю.
Высоко я к небесам простёр
Сладкие дары земли благословенной ―
Розовый миндаль и горький тёрн.
— Илья Эренбург, «Зол и зноен мой горестный полдень...», 1920
Упадёт с ноги сандалия,
Скажет змею: ― Не ужаль! ―
Из цианистого калия
Сладкий сделает миндаль.
Под дверью письмо зашуршало ― Друг шлёт средиземный привет.
«На юге по всем долинам
Миндальный раскрылся цвет...» Миндальный? Пускай миндальный. Дойдёт и до нас черёд... Уже во всех прейскурантах Черешня в Париже цветёт.
Всё так же хороша рассеянная даль,
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят, как пришлые, и вызывает жалость Пасхальнойглупостью украшенный миндаль.[12]