Стихотворения Александра Пушкина

Стихотворения Александра Пушкина обычно публиковались спустя годы после написания и с цензурными искажениями, многие — лишь посмертно, но ходили в списках.

Отдельные статьи о наиболее известных стихотворениях см. в категории его поэзии, а эпиграммы — в Викитеке.

Цитаты

Так и мне узнать случилось, Что за птица Купидон; Сердце страстное пленилось; Признаюсь — и я влюблён! <…> Ночь придёт — и лишь тебя Вижу я в пустом мечтаньи, Вижу, в лёгком одеяньи Будто милая со мной; Робко, сладостно дыханье, Белой груди колебанье, Снег затмивший белизной, И полуотверсты очи, Скромный мрак безмолвной ночи — Дух в восторг приводят мой!.. Я один в беседке с нею, Вижу… девственну лилею, Трепещу, томлюсь, немею… И проснулся… вижу мрак Вкруг постели одинокой! <…> Не владетель я Сераля, Не арап, не турок я. За учтивого китайца, Грубого американца Почитать меня нельзя, Не представь и немчурою, С колпаком на волосах, С кружкой, пивом налитою, И с цыгаркою в зубах. Не представь кавалергарда В каске, с длинным палашом. Не люблю я бранный гром: Шпага, сабля, алебарда Не тягчат моей руки За Адамовы грехи. — Кто же ты, болтун влюблённый? — Взглянь на стены возвышенны, Где безмолвья вечный мрак; Взглянь на окны загражденны, На лампады там зажженны… Знай, Наталья! — я… монах!

— «К Наталье», 1813

	Бесёнок, под себя поджав своё копыто, Крутил ростовщика у адского огня. Горячий капал жир в копченое корыто, И лопал на огне печёный ростовщик. А я: «Поведай мне: в сей казни что сокрыто?» Виргилий мне: «Мой сын, сей казни смысл велик: Одно стяжание имев всегда в предмете, Жир должников своих сосал сей злой старик И их безжалостно крутил на вашем свете».
	— «И дале мы пошли…», 1832

	С Гомером долго ты беседовал один, Тебя мы долго ожидали, И светел ты сошёл с таинственных вершин И вынес нам свои скрижали.
	— <Гнедичу>, 1832

1814

	Страшися участи бессмысленных певцов, Нас убивающих громадою стихов! Потомков поздних дань поэтам справедлива; На Пинде лавры есть, но есть там и крапива. Страшись бесславия!— Что, если Аполлон, Услышав, что и ты полез на Геликон, С презреньем покачав кудрявой головою, Твой гений наградит — спасительной лозою?
	— «К другу стихотворцу», начало года

	Возможно ль? вместо роз, Амуром насажденных, Тюльпанов, гордо наклоненных, <…> Какая странная во вкусе перемена!.. Ты любишь обонять не утренний цветок, А вредную траву зелену, Искусством превращенну В пушистый порошок!
	— «Красавице, которая нюхала табак»

Певцу любви любовь награда. Настрой же лиру. По струнам Летай игривыми перстами, Как вешний зефир по цветам, И сладострастными стихами, И тихим шёпотом любви Лилету в свой шалаш зови. И звёзд ночных при бледном свете, Плывущих в дальней вышине, В уединённом кабинете Волшебной внемля тишине, Слезами счастья грудь прекрасной, Счастливец милый, орошай; Но, упоён любовью страстной, И нежных муз не забывай; Любви нет боле счастья в мире: Люби — и пой её на лире.

— «К Батюшкову»

	Сущий бес в проказах, Сущая обезьяна лицом, Много, слишком много ветрености — Да, таков Пушкин. — подстрочный перевод
	Vrai démon pour l’espièglerie, Vrai singe par sa mine, Beaucoup et trop d'étourderie. Ma foi, voila Pouchkine.
	— «Мой портрет» (Mon Portrait)

	В проказах сущий демон, Обезьяна сущая лицом, Много ветрености слишком — Да, Пушкин впрямь такой.
	— то же

	Утешься, мать градов России, Воззри на гибель пришлеца. Отяготела днесь на их надменны выи Десница мстящая творца. Взгляни: они бегут, озреться не дерзают, Их кровь не престает в снегах реками течь; Бегут — и в тьме ночной их глад и смерть сретают, А с тыла гонит русский меч.
	— «Воспоминания в Царском Селе», октябрь

1815

	Вянет, вянет лето красно; Улетают ясны дни; Стелется туман ненастный Ночи в дремлющей тени; Опустели злачны нивы, Хладен ручеек игривый; Лес кудрявый поседел; Свод небесный побледнел. Свет-Наташа! где ты ныне? Что никто тебя не зрит?
	— «К Наташе», начало года

	Сын Мома и Минервы, Фернейский злой крикун, Поэт в поэтах первый, Ты здесь, седой шалун! Он Фебом был воспитан, Издетства стал пиит; Всех больше перечитан, Всех менее томит; Соперник Эврипида, Эраты нежный друг, Арьоста, Тасса внук <…>. Он всё: везде велик Единственный старик!
	— «Городок»

	Газеты собирает Со всех она сторон, Всё сведает, узнает: Кто умер, кто влюблён, Кого жена по моде Рогами убрала, В котором огороде Капуста цвет дала, Фома свою хозяйку Не за́ что наказал, Антошка балалайку, Играя, разломал, — Старушка всё расскажет; Меж тем как юбку вяжет…
	— там же

О, сколь величествен, бессмертный, ты явился Когда на сильного с сынами устремился; И, чела приподняв из мрачности гробов, Народы, падшие под бременем оков, Тяжёлой цепию с восторгом потрясали И с робкой радостью друг друга вопрошали: «Ужель свободны мы?.. Ужели грозный пал?.. Кто смелый? Кто в громах на севере восстал?..» И ветхую главу Европа преклонила, Царя-спасителя колена окружила Освобождённою от рабских уз рукой, И власть мятежная исчезла пред тобой!

— «Александру», ноябрь

1816

• см. «Усы (философическая ода)», март

	Беда, кто в свет рождён с чувствительной душой, Кто тайно мог пленить красавиц нежной лирой, Кто смело просвистал шутливою сатирой, Кто выражается правдивым языком И русской глупости не хочет бить челом: Он враг отечества, он сеятель разврата, И речи сыплются дождём на супостата.
	— «К Жуковскому»

	Любовь одна — веселье жизни хладной, Любовь одна — мучение сердец: Она дарит один лишь миг отрадный, А горестям не виден и конец, Стократ блажен, кто в юности прелестной Сей быстрый миг поймает на лету; Кто к радостям и неге неизвестной Стыдливую преклонит красоту!
	— «Любовь одна…»

	Тебе, о Нестор Арзамаса, В боях воспитанный поэт, — Опасный для певцов сосед На страшной высоте Парнаса, Защитник вкуса, грозный Вот! <…> Вы, которые умели Простыми песнями свирели Красавиц наших воспевать, И с гневной музой Ювенала Глухого варварства начала Сатирой грозной осмеять, И мучить бледного Шишкова Священным Феба языком, И лоб угрюмый Шаховского Клеймить единственным стихом!
	— «Тебе, о Нестор Арзамаса…» (из письма В. Л. Пушкину 28 декабря)

1817

Своей ужасною томимый пустотой, То грусти слёзы льёт, то слёзы сожаленья. Напрасно ищет он унынью развлеченья; Напрасно в пышности свободной простоты Природы перед ним открыты красоты; Напрасно вкруг себя печальный взор он водит: Ум ищет Божества, а сердце не находит. <…> Наш век — неверный день, минутное волненье, Когда холодной тьмой объемля грозно нас, Завесу вечности колеблет смертный час, Ужасно чувствовать слезы последней муку — И с миром начинать безвестную разлуку! <…> Лишь вера в тишине отрадою своей Живит унылый дух и сердца ожиданье…

— «Безверие»

	Есть в России город Луга Петербургского округа; Хуже не было б сего Городишки на примете, Если б не было на свете Новоржева моего.
	— «Есть в России…»

	Кто раз любил, уж не полюбит вновь.
	— «К ***»

• см. «Прощанье»

	Хочу воспеть Свободу миру, На тронах поразить порок. <…> Тираны мира! трепещите! А вы, мужайтесь и внемлите, Восстаньте, падшие рабы! Увы! куда ни брошу взор — Везде бичи, везде желе́зы, Законов гибельный позор, Неволи немощные сле́зы; Везде неправедная Власть В сгущённой мгле предрассуждений Воссела — Рабства грозный Гений И Славы роковая страсть.
	— «Вольность. Ода», <декабрь>

1818

• см. «К портрету Жуковского»
• см. «Мечтателю»

	К чему обманчивая нежность, Стыдливости притворный вид, Движений томная небрежность И трепет уст и жар ланит? Напрасны хитрые старанья: В порочном сердце жизни нет… Невольный хлад негодованья Тебе мой роковой ответ. Твоею прелестью надменной Кто не владел во тьме ночной?
	— «Прелестнице»

	Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы! Товарищ, верь: взойдёт она, Звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена!
	— «К Чаадаеву»

1819

	Думала в балладе я Счастье наше славить. Но Жуковский наш заснул, Гнедич заговелся, Пушкин бесом ускользнул, А Крылов объелся.
	— Василий Жуковский, Пушкин, «Баллада», 2 мая (опубл. 1905)

Приветствую тебя, пустынный уголок, Приют спокойствия, трудов и вдохновенья, Где льётся дней моих невидимый поток На лоне счастья и забвенья. Я твой — я променял порочный двор Цирцей, Роскошные пиры, забавы, заблужденья На мирный шум дубров, на тишину полей, На праздность вольную, подругу размышленья. <…> Но мысль ужасная здесь душу омрачает: Среди цветущих нив и гор Друг человечества печально замечает Везде Невежества убийственный Позор. Не видя слез, не внемля стона, На пагубу людей избранное Судьбой, Здесь Барство дикое, без чувства, без Закона Присвоило себе насильственной лозой И труд, и собственность, и время земледельца.

— «Деревня», июль

	Останься, тайный страж, в наследственной сени, Постигни робостью полунощного вора И от недружеского взора Счастливый домик охрани!
	— «Домовому», июль — август

	Здорово, рыцари лихие Любви, Свободы и вина! Для нас, союзники младые, Надежды лампа зажжена.
	— «Юрьеву», 20 сентября

• см. «Возрождение»

1820

• см. «Когда б писать ты начал сдуру…»
• см. «Мне вас не жаль, года весны моей…», сентябрь

	Я видел Азии бесплодные пределы, Кавказа дальный край, долины обгорелы, Жилище дикое черкесских табунов <…>! Ужасный край чудес!.. там жаркие ручьи Кипят в утёсах раскаленных, Благословенные струи!
	— «Я видел Азии бесплодные пределы…», осень

	Гроза луны, свободы воин, Покрытый кровию святой, Чудесный твой отец, преступник и герой, И ужаса людей, и славы был достоин.
	— «Дочери Карагеоргия», 5 октября

1821

• см. «Муза», 14 февраля

Ты знаешь, я в минувши годы, У берегов Кастальских вод, Любил марать поэмы, оды. — Ревнивый зрел меня народ На кукольном театре моды; Поклонник правды и свободы, Бывало, что ни напишу, Всё для иных не Русью пахнет; О чём цензуру ни прошу, Ото всего Тимковский ахнет. Теперь я право чуть дышу, От воздержанья Муза чахнет, И редко, редко с ней грешу; К Молве болтливой я хладею И из учтивости одной Доныне волочусь за нею, Как муж ленивый за женой.

— <Дельвигу>, 23 марта (из письма ему)

На этих днях, среди собора, Митрополит, седой обжора, Перед обедом невзначай Велел жить долго всей России И с сыном птички и Марии Пошёл христосоваться в рай… <…> Вот эвхаристия другая <…>. Но те в Неаполе шалят, А та едва ли там воскреснет… Народы тишины хотят, И долго их ярем не треснет. Ужель надежды луч исчез? Но нет! — мы счастьем насладимся, Кровавой чаши причастимся — И я скажу: Христос воскрес. — ссылки по Д. Д. Благому

— <В. Л. Давыдову>, около 5 апреля

	Подруга думы праздной, Чернильница моя; Мой век разнообразный Тобой украсил я. <…> Сокровища мои На дне твоём таятся. Тебя я посвятил Занятиям досуга И с ленью примирил: Она твоя подруга.
	— «К моей чернильнице»

Ты сердце знал моё во цвете юных дней; Ты видел, как потом в волнении страстей Я тайно изнывал, страдалец утомлённый; В минуту гибели над бездной потаённой Ты поддержал меня недремлющей рукой; Ты другу заменил надежду и покой; Во глубину души вникая строгим взором, Ты оживлял её советом иль укором; Твой жар воспламенял к высокому любовь; Терпенье смелое во мне рождалось вновь; Уж голос клеветы не мог меня обидеть, Умел я презирать, умея ненавидеть.

— «Чаадаеву», 6 апреля

	Над урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила И луч бессмертия горит. <…> Да будет омрачён позором Тот малодушный, кто в сей день Безумным возмутит укором Его развенчанную тень! Хвала!.. он русскому народу Высокий жребий указал И миру вечную свободу Из мрака ссылки завещал!
	— «Наполеон»

	А завтра к вере Моисея За поцелуй я, не робея, Готов, еврейка, приступить — И даже то тебе вручить, Чем можно верного еврея От православных отличить.
	— «Христос воскрес»

Овидий, я живу близ тихих берегов, Которым изгнанных отеческих богов Ты некогда принёс и пепел свой оставил. <…> Суровый славянин, я слёз не проливал, Но понимаю их; изгнанник самовольный, И светом, и собой, и жизнью недовольный, С душой задумчивой, я ныне посетил Страну, где грустный век ты некогда влачил. <…> Утешься; не увял Овидиев венец! Увы, среди толпы затерянный певец, Безвестен буду я для новых поколений, И, жертва тёмная, умрёт мой слабый гений С печальной жизнию, с минутною молвой… Но если, обо мне потомок поздний мой Узнав, придёт искать в стране сей отдаленной Близ праха славного мой след уединенный — Брегов забвения оставя хладну сень, К нему слетит моя признательная тень…

— «К Овидию», 26 декабря

1822

• см. «Иной имел мою Аглаю…», 24 января

Ты, сердцу непонятный мрак, Приют отчаянья слепого, Ничтожество! пустой призрак, Не жажду твоего покрова! Мечтанья жизни разлюбя, Счастливых дней не знав от века, Я всё не верую в тебя, Ты чуждо мысли человека! Тебя страшится гордый ум! Так путник, с вышины внимая Ручьёв альпийских вечный шум И взоры в бездну погружая, Невольным ужасом томим, Дрожит, колеблется: пред ним Предметы движутся, темнеют, В нём чувства хладные немеют, Кругом оплота ищет он, Всё мчится, меркнет, исчезает… И хладный обморока сон На край горы его бросает…

— «Таврида», около 16 апреля

	Ты рождена воспламенять Воображение поэтов, Его тревожить и пленять Любезной живостью приветов, Восточной странностью речей, Блистаньем зеркальных очей И этой ножкою нескромной; Ты рождена для неги томной, Для упоения страстей.
	— «Гречанке»

	Наперсница волшебной старины, Друг вымыслов игривых и печальных, Тебя я знал во дни моей весны, Во дни утех и снов первоначальных. Я ждал тебя; в вечерней тишине Являлась ты веселою старушкой, И надо мной сидела в шушуне, В больших очках и с резвою гремушкой. Ты, детскую качая колыбель, Мой юный слух напевами пленила И меж пелен оставила свирель, Которую сама заворожила.
	— «Наперсница волшебной старины…»

• см. «Узник»
• см. «Послание цензору», конец года

1823

• см. «Птичка», конец апреля
• см. «Moё беспечное незнанье…»
• см. «Надеждой сладостной младенчески дыша…» (об отсутствии загробной жизни)
• см. «Свободы сеятель пустынный», ноябрь

1824

	Когда чахоточный отец Немного тощей Энеиды Пускался в море наконец, Ему Гораций, умный льстец, Прислал торжественную оду, Где другу Августов певец Сулил хорошую погоду.
	— «Давыдову» («Нельзя, мой толстый Аристип…»), апрель

Одна скала, гробница славы… Там погружались в хладный сон Воспоминанья величавы: Там угасал Наполеон. Там он почил среди мучений. И вслед за ним, как бури шум, Другой от нас умчался гений, Другой властитель наших дум. Исчез, оплаканный свободой, Оставя миру свой венец. Шуми, взволнуйся непогодой: Он был, о море, твой певец. Твой образ был на нём означен, Он духом создан был твоим: Как ты, могущ, глубок и мрачен, Как ты, ничем неукротим. Мир опустел… Теперь куда же Меня б ты вынес, океан? Судьба людей повсюду та же: Где капля блага, там на страже Уж просвещенье иль тиран.

— «К морю»

• см. «Мне жаль великия жены» (черновик)

Поэт Поэт беспечный, я писал Из вдохновенья, не из платы. Я видел вновь приюты скал И тёмный кров уединенья, Где я на пир воображенья, Бывало, музу призывал. <…> Все волновало нежный ум <…>. Какой-то демон обладал Моими играми, досугом; За мной повсюду он летал, Мне звуки дивные шептал, И тяжким, пламенным недугом Была полна моя глава; В ней грёзы чудные рождались; В размеры стройные стекались Мои послушные слова И звонкой рифмой замыкались. В гармонии соперник мой Был шум лесов, иль вихорь буйный, Иль иволги напев живой, Иль ночью моря гул глухой, Иль шопот речки тихоструйной. <…> Книгопродавец Стишки для вас одна забава, Немножко стоит вам присесть, Уж разгласить успела слава Везде приятнейшую весть: Поэма, говорят, готова, Плод новый умственных затей. <…> Внемлите истине полезной: Наш век — торгаш; в сей век железный Без денег и свободы нет. Что слава? — Яркая заплата На ветхом рубище певца. Нам нужно злата, злата, злата: Копите злато до конца!

— «Разговор книгопродавца с поэтом», 6 сентября

	Мужайся ж, презирай обман, Стезёю правды бодро следуй, Люби сирот, и мой Коран Дрожащей твари проповедуй.
	— «Подражания Корану» (I), ноябрь

1825

	Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя; То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя, То по кровле обветшалой Вдруг соломой зашумит, То, как путник запоздалый, К нам в окошко застучит. <…> Выпьем, добрая подружка Бедной юности моей, Выпьем с горя; где же кружка? Сердцу будет веселей. Спой мне песню, как синица Тихо за морем жила; Спой мне песню, как девица За водой поутру шла.
	— «Зимний вечер»

• см. «Сатирик и поэт любовный…» из письма П. А. Вяземскому 2-й половины сентября

«Где вольность и закон? Над нами Единый властвует топор. Мы свергнули царей. Убийцу с палачами Избрали мы в цари. О ужас! о позор! Но ты, священная свобода, Богиня чистая, нет, — не виновна ты, В порывах буйной слепоты, В презренном бешенстве народа, Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд Завешен пеленой кровавой: Но ты придёшь опять со мщением и славой, — И вновь твои враги падут; Народ, вкусивший раз твой нектар освященный, Всё ищет вновь упиться им; Как будто Вакхом разъяренный, Он бродит, жаждою томим; Так — он найдёт тебя. <…> В наш век, вы знаете, и слёзы преступленье: О брате сожалеть не смеет ныне брат». — слова Андре Шенье

— «Андрей Шенье», май-июнь

	Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолётное виденье, Как гений чистой красоты. <…> И сердце бьётся в упоенье, И для него воскресли вновь И божество и вдохновенье, И жизнь, и слёзы, и любовь.
	— «К ***», не позднее 19 июля

Друзья мои, прекрасен наш союз Он как душа неразделим и вечен — Неколебим, свободен и беспечен Срастался он под сенью дружных муз. Куда бы нас ни бросила судьбина И счастие куда б ни повело, Всё те же мы: нам целый мир чужбина; Отечество нам Царское Село. <…> Когда постиг меня судьбины гнев, Для всех чужой, как сирота бездомный, Под бурею главой поник я томной И ждал тебя, вещун пермесских дев, И ты пришёл, сын лени вдохновенный, О Дельвиг мой: твой голос пробудил Сердечный жар, так долго усыпленный, И бодро я судьбу благословил. <…> Свой дар как жизнь я тратил без вниманья <…>. Служенье муз не терпит суеты; Прекрасное должно быть величаво: Но юность нам советует лукаво, И шумные нас радуют мечты… Опомнимся — но поздно! и уныло Глядим назад, следов не видя там. — см. комментарии В. Белинского в статье пятой «Сочинений Александра Пушкина» (1844) и Д. И. Писарева в «Пушкин и Белинский. Лирика Пушкина», IV (1865)

— «19 октября»

1826

	… в наш гнусный век <…> На всех стихиях человек Тиран, предатель или узник.
	— «К Вяземскому»

Нет ни в чём Вам благодати, С счастием у Вас разлад, И прекрасны Вы некстати, И умны Вы невпопад. — полностью

	Подруга дней моих суровых, Голубка дряхлая моя! Одна в глуши лесов сосновых Давно, давно ты ждёшь меня.
	— «Няне»

	Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!
	— «Признание»

• см. «Стансы» («В надежде славы и добра…»), 22 декабря

1827

• см. «Во глубине сибирских руд», начало января

	Себя как в зеркале я вижу, Но это зеркало мне льстит.
	— «Кипренскому»

Почтенный череп сей не раз Парами Вакха нагревался; Литовский меч в недобрый час По нём со звоном ударялся; Сквозь эту кость не проходил Луч животворный Аполлона; Ну словом, череп сей хранил Тяжеловесный мозг барона, Барона Дельвига. Барон, Конечно, был охотник славный, Наездник, чаши друг исправный, Гроза вассалов и их жен. Мой друг, таков был век суровый. И предок твой крепкоголовый Смутился б рыцарской душой, Когда б тебя перед собой Увидел без одежды бранной, С главою, миртами венчанной, В очках и с лирой золотой.

— «Послание Дельвигу», июль

• см. «Поэт», 15 августа

	Там, где море вечно плещет На пустынные скалы, Где луна теплее блещет В сладкий час вечерней мглы, Где, в гаремах наслаждаясь, Дни проводит мусульман, Там волшебница, ласкаясь, Мне вручила талисман.
	— «Талисман», 6 ноября

1828

• см. «Друзьям»
• см. «Дар напрасный, дар случайный…», 26 мая
• см. «Портрет»

Прибежали в избу дети Второпях зовут отца: «Тятя! тятя! наши сети Притащили мертвеца». <…> Безобразно труп ужасный Посинел и весь распух. Горемыка ли несчастный Погубил свой грешный дух, Рыболов ли взят волнами, Али хмельный молодец, Аль ограбленный ворами Недогадливый купец? Мужику какое дело? Озираясь, он спешит; Он потопленное тело В воду за ноги тащит, И от берега крутого Оттолкнул его веслом, И мертвец вниз поплыл снова За могилой и крестом.

— «Утопленник»

	Ни один волшебник милый, Владетель умственных даров, Не вымышлял с такою силой, Так хитро сказок и стихов, Как прозорливый и крылатый Поэт той чудной стороны, Где мужи грозны и косматы, А жёны гуриям равны.
	— «В прохладе сладостной фонтанов…», октябрь—ноябрь

	Недаром лик сей двуязычен. Таков и был сей властелин: К противочувствиям привычен, В лице и в жизни арлекин.
	— «К бюсту завоевателя», 1828 или 1829

1829

• см. «Калмычке», 22 мая
• см. «Я вас любил…»

	Не в наследственной берлоге, Не средь отческих могил, На большой мне, знать, дороге Умереть господь судил, На каменьях под копытом, На горе под колесом, Иль во рву, водой размытом, Под разобранным мостом. Иль чума меня подцепит, Иль мороз окостенит, Иль мне в лоб шлагбаум влепит Непроворный инвалид.
	— «Дорожные жалобы», 4 октября

	Оттоль сорвался раз обвал, И с тяжким грохотом упал, И всю теснину между скал Загородил, И Терека могущий вал Остановил. Вдруг, истощась и присмирев, О Терек, ты прервал свой рев; Но задних волн упорный гнев Прошиб снега… Ты затопил, освирепев, Свои брега.
	— «Обвал», 29—30 октября

• см. «О сколько нам открытий чудных…», октябрь — ноябрь

Мороз и солнце; день чудесный! Ещё ты дремлешь, друг прелестный — Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой взоры Навстречу северной Авроры, Звездою севера явись! <…> Под голубыми небесами Великолепными коврами, Блестя на солнце, снег лежит; Прозрачный лес один чернеет, И ель сквозь иней зеленеет, И речка подо льдом блестит. Вся комната янтарным блеском Озарена. Весёлым треском Трещит затопленная печь.

— «Зимнее утро», 3 ноября

1830

	Бесконечны, безобразны, В мутной месяца игре Закружились бесы разны, Будто листья в ноябре… Сколько их! куда их гонят? Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, Ведьму ль замуж выдают?
	— «Бесы»

	В часы забав иль праздной скуки, Бывало, лире я моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей. <…> И ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты, И силой кроткой и любовной Смиряешь буйные мечты. Твоим огнём душа палима, — Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе серафима В священном ужасе поэт.
	— «В часы забав…»

	Да будет проклят правды свет, Когда посредственности хладной, Завистливой, к соблазну жадной, Он угождает праздно! — Нет! Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман… Оставь герою сердце! Что же Он будет без него? Тиран…
	— «Герой», 29 сентября

	Благословенный край, пленительный предел! Там лавры зыблются, там апельсины зреют… О, расскажи ж ты мне, как жены там умеют С любовью набожность умильно сочетать, Из-под мантильи знак условный подавать; Скажи, как падает письмо из-за решётки, Как златом усыплен надзор угрюмой тётки; Скажи, как в двадцать лет любовник, под окном. Трепещет и кипит, окутанный плащом…
	— «К вельможе»

• см. «Моя родословная»

• см. «Поэту», 7 июля

	Румяный критик мой, насмешник толстопузый, Готовый век трунить над нашей томной музой, Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной, Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой.
	— «Румяный критик мой…»

	Раздаётся близ меня Парки бабье лепетанье, Спящей ночи трепетанье, Жизни мышья беготня…
	— «Стихи, сочинённые ночью во время бессонницы»

• см. «Что в имени тебе моём…», 5 января

	И может быть на мой закат печальный блеснёт любовь улыбкою прощальной.
	— «Элегия», 8 сентября

• см. «На перевод Илиады», 8 ноября

	О нет, мне жизнь не надоела, Я жить люблю, я жить хочу <…>. Ещё хранятся наслажденья Для любопытства моего, Для милых снов воображенья, Для чувств … всего.
	— «О нет, мне жизнь…», 1830—1836

1833

	Не дай мне Бог сойти с ума — Уж лучше посох да сума…
	— «Не дай мне Бог…»

	И мысли в голове волнуются в отваге, И рифмы лёгкие навстречу им бегут, И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, Минута — и стихи свободно потекут. Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге, Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны; Громада двинулась и рассекает волны. Плывёт. Куда ж нам плыть?..
	— «Осень», октябрь — ноябрь

Французских рифмачей суровый судия, О классик Депрео, к тебе взываю я: Хотя, постигнутый неумолимым роком, В своём отечестве престал ты быть пророком, Хоть дерзких умников простёрлася рука На лавры твоего густого парика; Хотя, растрёпанный новейшей вольной школой, К ней в гневе обратил ты свой затылок голый, — Но я молю тебя, поклонник верный твой, Будь мне вожатаем. Дерзаю за тобой Занять кафедру ту, с которой в прежни лета Ты слишком превознёс достоинства сонета, Но где торжествовал твой здравый приговор Минувших лет глупцам, вранью тогдашних пор.

— «Французских рифмачей…»

1834

	Предполагаем жить, и глядь — как раз умрём.
	— «Пора, мой друг, пора!..»

• см. «Он между нами жил…», 11 августа

	Везувий зев открыл — дым хлынул клубом — пламя Широко развилось, как боевое знамя. Земля волнуется — с шатнувшихся колонн Кумиры падают!
	— «Везувий зев открыл…», август — сентябрь

1835

• см. «Туча», 13 апреля

	Вот опальный домик, Где жил я с бедной нянею моей. Уже старушки нет — уж за стеною Не слышу я шагов её тяжёлых, Ни кропотливого её дозора.
	— «Вновь я посетил…», 26 сентября

Над Невою резво вьются Флаги пёстрые судов; Звучно с лодок раздаются Песни дружные гребцов; В царском доме пир весёлый; Речь гостей хмельна, шумна; И Нева пальбой тяжёлой Далеко потрясена. <…> Озарен ли честью новой Русский штык иль русский флаг? Побеждён ли швед суровый? Мира ль просит грозный враг? <…> Родила ль Екатерина? Именинница ль она, Чудотворца-исполина Чернобровая жена? Нет! Он с подданным мирится; Виноватому вину Отпуская, веселится; Кружку пенит с ним одну; И в чело его целует, Светел сердцем и лицом; И прощенье торжествует, Как победу над врагом.

— «Пир Петра Первого», конец года

1836

• см. «Из Пиндемонти», 5 июля

	Когда за городом, задумчив, я брожу И на публичное кладбище захожу, Решётки, столбики, нарядные гробницы, Под коими гниют все мертвецы столицы, В болоте кое-как стеснённые рядком, Как гости жадные за нищенским столом, Купцов, чиновников усопших мавзолеи.
	— «Когда за городом, задумчив, я брожу», 14 августа

Чему, чему свидетели мы были! Игралища таинственной игры, Металися смущённые народы; И высились и падали цари; И кровь людей то Славы, то Свободы, То Гордости багрила алтари. <…> Вы помните: текла за ратью рать, Со старшими мы братьями прощались И в сень наук с досадой возвращались, Завидуя тому, кто умирать Шёл мимо нас… и племена сразились, Русь обняла кичливого врага, И заревом московским озарились Его полкам готовые снега.

— «Была пора: наш праздник молодой…», октябрь

О стихотворениях

Многие высказывания о стихах Пушкина подразумевают его поэзию вообще (см. такие в статье о его творчестве).

	Прекрасные стихотворения Пушкина то дышат суровым севером и завиваются в седых его туманах, то раскаляются знойным солнцем полуденным и освещаются яркими его лучами. Поэт обнял всё пространство родного края и в своенравных играх своей музы…:с.144
	— Орест Сомов, «О романтической поэзии» (статья III), декабрь 1823

… г. Пушкин не охотник щеголять эпитетами, не бросается ни в сентиментальность, ни в таинственность, ни в надутость, ни в пустословие; он жив и стремителен в рассказе; употребляет слова в надлежащем их смысле; наблюдает умную соразмерность в разделении мыслей — всё это составляет внешнюю красоту его стихотворений. Где ж, однако же, те качества, которые, по словам Горация, составляют поэта? где mens divinior? где os magna sonaturum? Малые дети, забавляясь куклами, остаются довольны блестящею наружностию своих игрушек, не заботясь о прочем, не спрашивая, кого они представляют, на кого походят, имеют ли приличную выразительность, соблюдена ли соразмерность в их формах. И мы такие же дети, если ослепляемся блеском наружности, если, остановившись над тем, что называется у нас хороший слог, считаем уже за лишнее поверять всё прочее на весах здравого вкуса и учёной критики, если, наконец, красивой безделке приписываем достоинство, ей не принадлежащее.:с.148

— вероятно, Михаил Дмитриев, «Московские записки»

Известный Скриччи <…> пред лучшей публикой парижской представил опыт чудесного своего искусства. <…> лондонскую публику забавляет другой итальянский же стихотворец, по имени Пеструччи, и так же владеющий силою вдохновления во всякое время, когда ни захочет. <…> При всём разнообразии предметов г. Пеструччи нимало не затруднялся, <…> и плавные стихи его доставляли слушателям великое удовольствие. (Любопытно знать, каким образом пресловутые италиянцы управились бы с нашими задачами, например, следующими: былое на чужбине, — к домовому дедушке, — <…> в альбом малютки, <…> — тоскующий мотылёк и проч.:с.151-2

	Песни Пушкина сделались народными: в деревнях поют его «Чёрную шаль».:с.243
	— Николай Полевой, «Обозрение русской литературы в 1824 году», январь 1825

В элегиях своих, посланиях и мелких стихотворениях он является истинно эклектическим поэтом: иногда строгим, отчётливым классиком, иногда смелым, полным жизни романтиком. Кажется, муза его — своенравная красавица, которая любит переряжаться, но всегда умеет одеться к лицу.

Стихотворения А. С. Пушкина в нашей литературе можно уподобить северному сиянию среди мрака полярных стран. Они как бы показывают, что мы ещё не совсем умерли, не совсем оледенели для поэзии в глубоком сне поэтических сил наших, которые растут и, может быть, ещё с большею прочностию развиваются для будущих поколений, покрытые снегами и ледяными холмами.

… потерялись бы для нас приметы его постепенно большей самобытности и беспрерывно возраставшей местности и национальности его поэзии, если бы мы, кроме поэм, не пересмотрели его мелких стихотворений. <…> Не будем говорить о пьесах ничтожных или подсказанных разными случаями, ни о мелочах, недостойных Пушкина, как-то: эпиграммах на людей, не стоивших даже щелчка, альбомном соре, странных дистихах в мнимо древнем роде, переводах, которые мог бы Пушкин отдать на драку другим, жаждущим движения поэтической воды восторга, хотя бы чужого…:с.211

— Николай Полевой, рецензия на «Бориса Годунова», январь 1833

Вся сила, всё богатство поэта развивается в полноте мелких, преимущественно лирических, стихотворений <…>. Здесь Пушкин является полным властелином, в необозримом могуществе; здесь сверкают самые яркие искры того пламени, который горел в сокровенных тайниках его души. С первого взгляда ясно, что все воплощаемые им ощущения были прожиты им, что они или выражение переворотов судьбы, или страдание и грусть мужественного сердца, или бодрость и надежда сильной души. В веянии этих ощущений дышит сам поэт, дышат его соотечественники, его современники; он отыскивает в их груди самые сокровенные струны, настраивает эти струны и ударяет по ним. Волнения, которые темно и болезненно движутся и борются внутри, освобождаются очарованием его выражения и выпархивают на свет, радостные и сияющие. Как глубоко, как могущественно вскрыл Пушкин в своих песнях сердце своего народа, видно из того, что эти песни проникли всюду в России, что они перелетают там из уст в уста и везде возбуждают восторг и вдохновение. Мало того, что они вполне удовлетворяют лирическому чувству народа, они ещё возвышают его требования и умножают его богатство новым поэтическим сокровищем; неистощимо это сокровище: расточая его, не уменьшишь, а увеличишь его богатство.:с.318-9

— Карл Фарнхаген фон Энзе, «Сочинения А. Пушкина», октябрь 1838

Ни в одном из лицейских его стихотворений, которых большая часть нам известна, вы не найдёте стремления перелететь через существующий порядок вещей в безвестную, бесконечную даль и строить там свой порядок вещей; основные идеи поэт почерпает везде из окружающих его явлений; он метким взглядом извлекает из них поэтические элементы и из этих свежих, существенных даров жизни строит свои поэтические здания, столь же существенные и истинные. Это направление мы считаем величайшею услугою, какую оказал Пушкин нашей литературе и образованности; оно-то и сделало его народным поэтом, потому что наш народный гений менее всего наклонен к априорическому, а, напротив, полный жизни и самой здравой логики, он любит жизнь, истину, простоту, любит подвизаться в области вещей, а не призраков.:с.559

— Александр Никитенко

16 июня 1853 г. узнал я о смерти Льва Пушкина. С ним, можно сказать, погребены многие стихотворения брата его неизданные, может быть, даже и не записанные, которые он один знал наизусть. <…> С ним сохранились бы и сделались бы известными некоторые драгоценности, оставшиеся под спудом; и он же мог бы изобличить в подлоге другие стихотворения, которые невежественными любителями соблазна несправедливо приписываются Пушкину.

— Пётр Вяземский, записная книжка, июнь 1853

	… никогда, ни при каких обстоятельствах Пушкин не стал бы «иллюстрировать» свои переживания своими стихами: чем больше в этих стихах было связи с действительностью, тем менее они предназначались для цитирования в разговорах.
	— Владислав Ходасевич, «Трагедия Андрея Глобы», ноябрь 1936

Замечательно, как много у Пушкина вещей, называемых «отрывками» и которые он, по-видимому, и сам считал таковыми. <…> В действительности это бессознательно используемый безошибочный художественный приём, аналогичный шумановскому — кончать на паузе, или баховскому — на мажорном аккорде — тогда, когда целая фуга или прелюдия звучала в миноре, и обратно. Эстетический смысл этого приёма на самом деле строжайше оправдан в тех случаях, когда «сюжетно» произведение относится к категории так называемой «открытой формы», т. е. когда, например, «предметом», о котором в литературном произведении «сообщается», служит какой-нибудь эпизод, являющийся «началом» чего-либо, или житейской случайностью и т. д.

— Пётр Бицилли, «Образ совершенства»

Единственный знакомый мне здесь, в Италии, японец говорит и пишет по-русски не хуже многих кровных русских. Человек высоко образованный, <…> цитирует Пушкина, по преимуществу, мало известные отрывки, черновые наброски, неоконченные стихотворения, <…> издатели «избранных произведений» почти всегда подобными «пустяками» пренебрегают. — И очень неразумно поступают, — говорит японец, — это всё равно, что, найдя на улице драгоценный алмаз, оставит его валяться в пыли, потому что он не похож на шлифованные и гранёные брильянты, которые вы видели в театре или на балу в колье модной красавицы. <…> А, по моему, неоконченных произведений у Пушкина нет. <…> Четверостишия Пушкина, переведённые на наш язык, приняты в Ниппоне с восторгом, как свои, положены на музыку нашими композиторами и певцами, их поют на улицах и за работой. И никто, решительно никто не спрашивает, «что дальше». Потому что они просты и ясны, как рисунки наших ниппонских пейзажистов…

— Александр Амфитеатров, «Пушкинские осколочки»

… для того, чтобы добиться связности исторического и личного повествования, Пушкину приходилось иногда идти на хитрости — печатать стихи не под тем годом, в который они были реально созданы. На некоторых автографах даже стоят две даты: дата написания <…> и дата, под которой следует публиковать стихотворение <…>. В этом проявляется особое отношение ко времени: время — сюжет, человеческая жизнь — кривая, очерчивающая рельеф времени, но очерчивающая не всегда точно, иногда с запаздываниями или опережением. Иначе говоря, он сам монтировал отражение реальной жизни в поэтическом зеркале стихов, добиваясь отнюдь не того, чтобы выглядеть привлекательнее или скрыть что-нибудь, но более точного и глубокого образа времени.

— Дмитрий Урнов, Владимир Сайтанов, «Монтаж мнений эпохи»

Виссарион Белинский

Иногда случается встретить в толпе незнакомое лицо: в нём нет ничего особенного, а между тем оно врезывается в память, и долго-долго силишься вспомнить, где встречал его, и долго-долго мелькает оно перед усталыми очами, готовыми сомкнуться на ночной покой, и мгновение сонного забытья сливается с мыслию об этом странном, неотвязчивом лице… Вот какое впечатление производят мелкие стихотворения Пушкина, когда их прочтёшь в первый раз, без особенного внимания. Забудешь иногда и громкое имя поэта и всем известное название стихотворения, а стихотворение помнишь, и когда помнишь смутно, то оно беспокоит душу, мучит её. Отчего это? — оттого, что во всяком таком стихотворении есть нечто, которое составляет тайну его эстетической жизни.

— рецензия на 2-ю книгу «Стихотворений» В. Бенедиктова, апрель 1838

	В первых своих лирических произведениях Пушкин явился провозвестником человечности, пророком высоких идей общественных; но эти лирические стихотворения были столько же полны светлых надежд, предчувствия торжества, сколько силы и энергии
	— «Стихотворения М. Лермонтова», январь 1841

• см. 2-ю половину пятой статьи «Сочинений Александра Пушкина» января 1844

Не давая детям в руки самой книги, можно читать им <…> некоторые из мелких стихотворений Пушкина, каковы: «Песнь о Вещем Олеге», «Жених» <и др.> Не заботьтесь о том, что дети мало тут поймут, но именно и старайтесь, чтобы они как можно менее понимали, но больше чувствовали. Пусть ухо их приучается к гармонии русского слова, сердца преисполняются чувством изящного; пусть и поэзия действует на них, как и музыка — прямо через сердце, мимо головы, для которой ещё настанет своё время, свой черёд.

— «О детских книгах», март 1840

Об отдельных

	«Вот дарования, вот успехи!» — кричат поклонники рифм и стихотворных безделок и затягивают на разлад шальную кантату. Между тем как люди благонамеренные трудятся во всю жизнь свою, собирают истины, как пчёлы мёд, <…> мнимые уставщики вкуса даже не ведают и не осведомляются, есть ли такие люди на свете: они ищут случая повергнуть венок свой к стопам рифмача или томного воздыхателя.:с.256
	— Михаил Дмитриев, «Мысли и замечания», февраль 1825

	Блестящие имена знаменитых поэтов освещают <в Северных Цветах> только ярче пустоту разрушения, всюду царствующего. <…> Удивительное дело!.. Пушкин как будто хотел подшутить над самим собой или, может быть, из снисходительности не хотел собой затмевать общество, в которое приглашён по приязни. Стихотворения, скреплённые его именем, все так посредственны… чуть-чуть не ничтожны.:с.31
	— Николай Надеждин, «Северные цветы на 1831 год», январь 1831

	В отделении стихов <…> стихи Пушкина <…> как произведение Пушкина не важны. Кажется, что у поэта вырвала их неотвязчивость альманачника.:с.317
	— Николай Полевой, рецензия на «Северные цветы» на 1831 год, февраль 1831

	Есть ещё здесь двустишие в древнем размере, под которым имя Пушкина кажется похожим на те большие ворота маленького города, над которыми в старину Диоген трунил так затейливо и ядовито.:с.141
	— «„Альциона“, альманах на 1832 год»

	Давным-давно не было печатано таких прелестных стихов Пушкина, как все сии пьесы. Ожил! <…> Истинно прекрасное, изящное по превосходству в сём альманахе есть сочинения А. С. Пушкина, и их одних достаточно для того, чтоб приобресть сию книжку и поставить на почётное местечко в библиотеке.:с.145
	— П. С., рецензия на «Северные цветы на 1832 год»

	… стихотворения Пушкина, помещённые в «Северных цветах», только что не портят альманаха, исключая одних «Бесов», в коих слышен ещё вольный скок его резвого одушевления.:с.173
	— Николай Надеждин, рецензия на то же, апрель 1832

В «Ангеле» — глубоко запавшее в душу самого отверженного духа зерно неба и полное презрение ко всему не-небесному <…>. Вот где обозначил себя Пушкин, вот где он становится выше современников, вот наши залоги того, что может он создать, если, сбросив оковы условий, приличий пошлых и суеты, скрытый в самого себя, захочет он дать полную свободу своему сильному гению! <…> «Андрей Шенье», полная поэма, где блеск стихов и живопись картин равны грозному негодованию, потрясающему душу поэта.:с.211-3

— Николай Полевой, рецензия на «Бориса Годунова»

	«Молитва», дышащая всею красотою христианского покаяния, умиляет сердце <…> чувством, которое, как мы видим, постоянно покоилось в душе его, но никогда не преобладало в поэзии: это чувство — религиозное.:с.242
	— Степан Шевырёв, «Перечень Наблюдателя», июнь 1837

Ни один поэт в мире не воспел так достойно смерть Наполеона, как Пушкин; ни одно стихотворение на эту тему не может равняться с пушкинским в выспренности и богатстве содержания. <…> Ещё замечательнее, ещё значительнее два другие стихотворения Пушкина, принадлежащие ко времени последней польской войны. <…> — Третья, замыкающая этот ряд песня, «Пир Петра Великого», должна покорить всё сердца поэту, который здесь с мыслию высокой, столько же русской, сколько и общечеловеческой, воплощает в могущественнейших, в трогательнейших образах торжественный акт прощения и примирения и рассыпает эти образы в формах быстрой, милой, весёлой песни. Никогда ещё такое духовное благородство и величие не соединялись так счастливо с высоким даром муз, как в этой песне. Эта одна песня может служить ручательством, что русская поэзия может смело поставить себя наряду со всякою другою поэзиею, достигшею до высочайшей степени развития.:с.320

— Карл Фарнхаген фон Энзе, «Сочинения А. Пушкина»

	Чего желал, чего искал он? Похвалить богатство и сластолюбие. Пообедать у вельможи и насладиться беседою полумёртвого, изможённого старика, недостойного своих почтенных лет? Вот в чём было недоумение и вот что возбуждало негодование [публики]. Понимание! Тем хуже было, что, писавши о недостойном предмете, Пушкин находил прекрасные стихи и как будто вдохновение.
	— Ксенофонт Полевой, «Записки о жизни и сочинениях Николая Алексеевича Полевого», 1850-е

	Когда для смертного умолкнет шумный день одинаково с 50-м псалмом («Помилуй мя, Боже»). Так же велико, оглушительно и религиозно.
	— Василий Розанов, «Опавшие листья» (Короб второй), 1915

	Совершенно поразительно, что с первого шага литературного своего поприща мальчик Пушкин выступает уже не как дилетант, <…> что «К другу стихотворцу» есть уже создание человека, не только обладающего определённо сложившимся литературным вкусом, но и примыкающего к известному лагерю, даже старающегося принять действенное участие в борьбе партий…
	— Владислав Ходасевич, «Первый шаг Пушкина (1814 — 4-го июля — 1914)»

• см. Григорий Гуковский, «Пушкин и проблемы реалистического стиля», 1948 — начало главы 4 о «Моей родословной» и «Румяный критик мой…»

Виссарион Белинский

	… Пушкин перевёл шестнадцать сербских песен с французского, а самые эти песни подложные, выдуманные двумя французскими шарлатанами, — и что ж?.. Пушкин умел придать этим песням колорит славянский, так что, если бы его ошибка не открылась, никто и не подумал бы, что это песни подложные. Кто что ни говори — а это мог сделать только один Пушкин!:с.116
	— рецензия на 4-ю часть «Стихотворений Александра Пушкина», март 1836

	Есть стихи Пушкина <…> чудные, глубокие и по тому самому незнаемые толпою и известные только немногим истинным поклонникам и жрецам изящного; в этих стихах заключается полнейшая характеристика поэта и высочайшая апофеоза художника. Поэт обращается к эху.
	— «Стихотворения М. Лермонтова», январь 1841

«Воспоминания в Царском Селе» написаны звучными и сильными стихами, хотя вся пьеса эта не более как декламация и риторика. Такими же стихами написана и пьеса «Наполеон на Эльбе», содержание которой теперь кажется забавно-детским. <…> Эти стихи и особенно этот взгляд на Наполеона, как освежительная гроза, раздались в 1821 году над полем русской литературы, заросшим сорными травами общих мест, и многие, поэты, престарелые и возмужалые, прислушивались к нему с удивлением, подняв встревоженные головы вверх, словно гуси на гром… <…> Это стихотворение двойственно: в некоторых куплетах его видишь Пушкина самобытного, а в некоторых чувствуешь что-то переходное. <…> Но всё остальное в этой пьесе как-то резко отзывается тоном декламации и несколько напряжённою восторженностию, под которой скрывается более раздражения, чем вдохновения. Впрочем, и тут много оригинального, что было до Пушкина неслыхано и невидано в русской поэзии…

— «Сочинения Александра Пушкина», статья четвёртая, ноябрь 1843

Об эпиграммах

	… поэт, на которого русская литература некогда надеялась как на подпору свою, написав в последние годы несколько неудачных произведений, пустился в эпиграммы, наполненные желчью и лишённые притом всякого эпиграмматического достоинства, т. е. остроты и весёлости.:с.59
	— Николай Греч, «„Денница“, альманах на 1831 год, изданный М. Максимовичем»

	… Пушкин такой был мастер писать их, что и чужие хорошие эпиграммы приписывались ему <…>. Что ни печаталось превосходного в этом роде в «Литературной газете» барона Дельвига, если не было подписано имени автора, всегда публикою приписывалось Пушкину.
	— Виссарион Белинский, «Репертуар русского театра. Третья книжка», апрель 1840

Ярче всего пушкинская новизна проявилась в эпиграммах-портретах. Если сравнить две эпиграммы на Аракчеева — одну, написанную Е. А. Баратынским, а другую — Пушкиным, то, отдавая должное Баратынскому, который создал законченный тип верноподданного «слуги царя», легко заметить, насколько глубже пушкинское постижение того же типа, выпестованного николаевским режимом. Аракчеев Баратынского может быть соотнесён с любым временщиком, а у пушкинского Аракчеева мы видим не только личину, свойственную царским сатрапам («Всей России притеснитель», «Полон злобы, полон мести»), но и черты, присущие исключительно Аракчееву, своеобразному «феномену» зла и жестокости. Курсивом выделяя слова «Преданный без лести», поэт, с одной стороны, усиливает индивидуализацию Аракчеева через девиз, который тот сочинил для своего герба, а с другой, даёт возможность в общем контексте всю фразу воспринять на слух, как «преданный бес лести», что приводит к уничтожающей «героя» игре слов. <…> Пушкин привнёс в русскую эпиграмму особого рода психологизм — тонкий инструмент постижения бездн человеческих душ.

— Владимир Васильев, «Неувядающий жанр» (1986) с изм. в «Беглый взгляд на эпиграмму» (1990)