Лев Николаевич Толстой

Лев Николаевич Толстой

Л. Н. Толстой в Ясной Поляне. Фото С. М. Прокудина-Горского. 23 мая 1908 года.

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Лев Никола́евич Толсто́й (28 августа (9 сентября) 1828 — 7 (20) ноября 1910) — один из самых значительных русских писателей и мыслителей.

Цитаты

Опять война. Опять никому не нужные, ничем не вызванные страдания, опять ложь, опять всеобщее одурение, озверение людей. Люди, десятками тысяч верст отделенные друг от друга, сотни тысяч таких людей, с одной стороны буддисты, закон которых запрещает убийство не только людей, но животных, с другой стороны христиане, исповедующие закон братства и любви, как дикие звери, на суше и на море ищут друг друга, чтобы убить, замучить, искалечить самым жестоким образом. Что же это такое? Во сне это или наяву? Совершается что-то такое, чего не должно, не может быть, — хочется верить, что это сон, и проснуться. Но нет, это не сон, а ужасная действительность.

— «Одумайтесь!»

Ведь совершенно очевидно, что если мы будем продолжать жить так же, как теперь, руководясь как в частной жизни, так и в жизни отдельных государств одним желанием блага себе и своему государству, и будем, как теперь, обеспечивать это благо насилием, то, неизбежно увеличивая средства насилия друг против друга и государства против государства, мы, во-первых, будем всё больше и больше разоряться, перенося большую часть своей производительности на вооружение; во-вторых, убивая в войнах друг против друга физически лучших людей, будем всё более и более вырождаться и нравственно падать и развращаться.

— «Одумайтесь!»

	Я хочу, чтобы любовь к миру перестала быть робким стремлением народов, приходящих в ужас при виде бедствий войны, а чтоб она стала непоколебимым требованием честной совести.
	— Интервью французскому журналисту Ж. А. Бурдону (газета «Фигаро»). Ясная Поляна. 2/15 марта 1904 г.

	Мы собрались здесь для того, чтобы бороться против войны…надеемся победить эту огромную силу всех правительств, имеющих в своем распоряжении миллиарды денег и миллионы войск…в наших руках только одно, но зато могущественнейшее средство в мире – истина.
	— Доклад, подготовленный для Конгресса мира в Стокгольме.

	Для меня безумие, преступность войны, особенно в последнее время, когда я писал и потому много думал о войне, так ясны, что кроме этого безумия и преступности ничего не могу в ней видеть.
	— Письмо к Л.Л. Толстому. 15 апреля 1904 г.

	Война такое несправедливое и дурное дело, что те, которые воюют, стараются заглушить в себе голос совести.
	— Дневник. 6 января 1853 г.

На протяжении тридцати пяти лет моей жизни я был в полном смысле слова нигилистом, не то, чтобы специалистом-революционером, но не верящим ни во что. Но пять лет тому назад ко мне пришла вера. Теперь я верю в доктрину об Иисусе Христе, и вся моя жизнь неожиданно совершенно изменилась… Жизнь и смерть перестали быть для меня злом, вместо безнадёжности и отчаяния, я теперь ощущаю радость и счастье, которых не сможет отнять у меня даже смерть.

	...Разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. — Запись 2, 3, 4 марта
	— Дневник 1855 г.

	Я убежден, что в человека вложена бесконечная не только моральная, но даже физическая сила, но вместе с тем на эту силу положен ужасный тормоз — любовь к себе, или скорее память о себе, которая производит бессилие. Но как только человек вырвется из этого тормоза, он получает всемогущество.
	— Дневник, запись от 15 мая 1857 г.

Одни — либералы и эстеты — считают меня сумасшедшим или слабоумным вроде Гоголя; другие — революционеры и радикалы — считают меня мистиком, болтуном; правительственные люди считают меня зловредным революционером; православные считают меня дьяволом.

Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по-французски, по-немецки и по-латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное — мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина — почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой — заметной в ребенке в самой первобытной форме — потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его.

По жизни человека, по делам его, как теперь, так и тогда никак нельзя узнать, православно-верующий он или нет. Даже напротив в большей части случаев: нравственная жизнь, честность, правдивость, доброта к людям встречались и встречаются чаще в людях неверующих. Напротив, признание своего православия и исполнение наглядное его обрядов большей частью встречается в людях безнравственных, жестоких, высокопоставленных, пользующихся насилием для своих похотей — богатства, гордости, сластолюбия. ("Исповедь", ПСС90, т. 23, с. 489).

	Филадельфия Я ни за русское, ни за японское правительства, но за обманутый рабочий народ обеих стран, вынужденный воевать против своего благополучия, совести и религии. Толстой 1904. Февраля 9/22 — Из письма Л. Н. Толстого в американскую газету «North American Newspaper»
	Philadelphia I am not for Russian nor Japanese governments, but for deceived labouring people of both country, obliged to fight against their welfare, conscience and religion. Tolstoy 1904. Февраля 9/22

Любить — значит жить жизнью того, кого любишь.

Где любовь, там и Бог.

Нельзя заставить себя любить. Но то, что ты не любишь, не означа­ет, что в тебе нет любви, а только то, что в тебе есть нечто мешающее любить . Твоя душа полна любви, но она не может открыться, ибо твои грехи не дают ей этого. Освободи душу от того, что ее очерняет. — Путь жизни (часть 6)

• Любовь? Что такое любовь? Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть Бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику.

Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, ошибаться, начинать и бросать… и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость.

Величайшие истины — самые простые.

Для того чтобы жить доброй жизнью, нет надобности знать о том, откуда ты явился и что будет на том свете.

Мир движется вперед благодаря тем, кто страдает.

Истинная сила человека не в порывах, а в нерушимом спокойствии.

• Детей не отпугнешь суровостью, они не переносят только лжи.
• Мы знаем, что с заряженными ружьями надо обращаться осторожно. А не хотим знать того, что так же надо обращаться и со словом. Слово может и убить, и сделать зло хуже смерти.
• У меня от Думы три впечатления: комичное, возмутительное и отвратительное. Комичное в том понимании, какое оттенял Шопенгауэр, то есть противоположное естественному, нужному. Вот как если упал человек, когда он должен идти и не падать. Делается именно то, чего не нужно делать. Комичное, потому что мне все кажется, будто эти дети играют во взрослых. Ничего нового, оригинального и интересного нет в думских прениях. Все это слышано-переслышано. Никто не выдумал и не сказал ничего своего. У депутатов все перенято с европейского, и говорят они по-перенятому, вероятно, от радости, что у них есть «кулуары», «блоки» и прочее и что можно все это выговаривать. Наша Дума напоминает мне провинциальные моды. Платья и шляпки, которые перестали носить в столице, сбываются в провинцию, и там их носят, воображая, что это модно. Наша Дума — провинциальная шляпка. Возмутительным в ней кажется то, что, по справедливым словам Спенсера, особенно справедливо для России: все парламентские люди стоят ниже среднего уровня своего общества и вместе с тем берут на себя самоуверенную задачу разрешить судьбу стомиллионного народа. Наконец, Дума отвратительна — по грубости, неправдивости выставляемых мотивов, ужасающей самоуверенности, а главное, озлобленности. Такая Дума никому не нужна.

  [интервью 1909 года]

Ужасно было зрелище по тесноте, в которой жался этот народ, и по смешению женщин с мужчинами. Женщины, не мертвецки пьяные, спали с мужчинами. Многие женщины с детьми на узких койках спали с чужими мужчинами. Ужасно было зрелище по нищете, грязи, оборванности и испуганности этого народа. И, главное, ужасно по тому огромному количеству людей, которое было в этом положении. Одна квартира, и потом другая такая же, и третья, и десятая, и двадцатая, и нет им конца. И везде тот же смрад, та же духота, теснота, то же смешение полов, те же пьяные до одурения мужчины и женщины и тот же испуг, покорность и виновность на всех лицах; и мне стало опять совестно и больно, как в Ляпинском доме, и я понял, что то, что я затевал, было гадко, глупо и потому невозможно. И я уже никого не записывал и не спрашивал, зная, что из этого ничего не выйдет.

— «Так что же нам делать?»

• Дело не в том чтобы знать много, а в том, чтобы знать из всего того, что можно знать, самое нужное.
• Я серьезно убежден, что миром правят совсем сумасшедшие. (Дневник: 12 июля 1900 г.)
• Сумасшедшие всегда лучше, чем здоровые, достигают своих целей, Происходит это оттого, что для них нет никаких нравственных преград, ни стыда, ни справедливости, ни даже страха. (Дневник)
• Степень правдивости человека есть указатель степени его нравственного совершенства.
• Верующим в троичность бога нельзя доказать того, что этого нет, но можно показать им, что утверждение их есть утверждение не знания, а веры, что если они утверждают, что богов три, то я с таким же правом могу утверждать, что их 17 1/2.
• Физический труд не только не исключает возможность умственной деятельности, не только улучшает ее достоинство, но поощряет ее.
• Я умер — я проснулся. Да, смерть — пробуждение!
• Если дикарь перестал верить в своего деревянного бога, то это не значит того, что Бога нет, а только то, что Бог не деревянный. (Суратская кофейня)
• Если человек научился думать, — про что бы он ни думал, — он всегда думает о своей смерти.
• В мечте есть сторона, которая лучше действительности; в действительности есть сторона лучше мечты. Полное счастье было бы соединение того и другого.
• Ценность жизни обратно пропорциональна квадрату расстояния до смерти.
• Если можно признать, что бы то ни было важнее чувства человеколюбия, хоть на один час и хоть в каком-нибудь одном, исключительном случае, то нет преступления, которое нельзя бы было совершать над людьми, не считая себя виноватым.
• Все люди живут и действуют отчасти по своим мыслям, отчасти по мыслям других людей. В том, насколько люди живут по своим мыслям и насколько по мыслям других людей, состоит одно из главных различий людей между собою.
• Люди часто гордятся чистотой своей совести только потому, что они обладают короткой памятью.
• Жизнь есть неперестающее изменение: ослабление плотской и усиление, увеличение духовной жизни.
• Ничто так не ослабляет силы человека, как надежда в чем-либо, кроме своего усилия, найти спасение и благо.
• Знания — орудие, а не цель.
• Для того чтобы продолжать жить, зная неизбежность смерти есть только два средства; одно — не переставая так сильно желать и стремиться достижению радостей этого мира, чтоб всё время заглушать мысль о смерти, другое — найти в этой временной жизни, короткой или долгой, такой смысл, который не уничтожался бы смертью.
• Все истины — парадоксы. Прямые выводы разума ошибочны, нелепые выводы опыта — безошибочны.
• Если ты ещё не дошёл до той степени, когда тебе представляются две истины противоречащими одна другой, ты ещё не начинал мыслить.
• Нет того негодяя, который, поискав, не нашел бы негодяев в каком-нибудь отношении хуже себя и который поэтому не мог бы найти повода гордиться и быть довольным собой.
• Счастье есть удовольствие без раскаяния.
• Человек, думающий о смерти со страхом, подобен путешественнику, заехавшему за океан и со страхом думающему о возвращении домой. Может быть и качка, и морская болезнь, и буря, а не миновать ворочаться домой.
• Жизнь истинная — есть только та, которая продолжает прошедшую, содействует благу жизни современной и благу жизни будущей.
• Старость — самая большая неожиданность в жизни.^{[источник?]}
• Как можно надеяться, что на земле воцарится мир и процветание, если наши тела являются живыми могилами, в которых погребены убитые животные?

Из письма к Александре Михайловне Калмыковой, от 31го августа 1896 г. Ясная Поляна:

• Сила правительства держится на невежестве народа, и оно знает это и потому всегда будет бороться против просвещения. Пора нам понять это.

Православная церковь? Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженных людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженных людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких -то таинств обманывать и обирать народ.

Не ждите многого от жизни, лучшего времени, чем теперь у вас, не будет… Счастья в жизни нет, есть только зарницы его — цените их, живите ими… — в частном разговоре с Буниным в январе 1894, опубликовано последним в книге «Освобождение Толстого» в 1937

Цитаты из произведений

Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным небом? Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? — Набег

…война… противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. — Война и мир

	Было время, когда на Руси ни одной музыки не любили больше цыганской... Цыганская музыка была у нас в России единственным переходом от музыки народной к музыке ученой. ...Каждый русский будет сочувствовать цыганской песне, потому что корень ее народный.
	— «Святочная ночь»

В одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно. — Война и мир

В этом и спасенье и казнь человека, что, когда он живет неправильно, он может себя затуманивать, чтобы не видать бедственности своего положения. — Крейцерова соната

Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи разъярённым зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъярённого зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нём. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его; но он всё держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна чёрная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают её. Вот-вот сам собой обломится и оборвётся куст, и он упадёт в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли мёда, достаёт их языком и лижет их. Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждёт дракон смерти, готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я пытаюсь сосать тот мёд, который прежде утешал меня; но этот мёд уже не радует меня, а белая и чёрная мышь — день и ночь--подтачивают ветку, за которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мёд уже не сладок мне. Я вижу одно — неизбежного дракона и мышей, — и не могу отвратить от них взор. И это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда. — Исповедь

«Так вот что значил мой сон. Пашенька именно то, что я должен был быть и чем я не был. Я жил для людей под предлогом Бога, она живет для Бога, воображая, что она живет для людей. Да, одно доброе дело, чашка воды, поданная без мысли о награде, дороже облагодетельствованных мною для людей. Но ведь была доля искреннего желания служить Богу?» — спрашивал он себя, и ответ был: «Да, но все это было загажено, заросло славой людской. Да, нет Бога для того, кто жил, как я, для славы людской. Буду искать его.» — Отец Сергий

Когда уже становилось жарко, но дамы наши ещё не выходили к чаю, я часто ходил в огород или сад есть все те овощи и фрукты, которые поспевали. И это занятие доставляло мне одно из главных удовольствий. Заберёшься, бывало, в яблочный сад, в самую середину высокой заросшей, густой малины. Над головой — яркое горячее небо, кругом — бледно-зелёная колючая зелень кустов малины, перемешанных с сорною зарослью. Тёмно-зелёная крапива с тонкой цветущей макушкой стройно тянется вверх; разлапистый репейник с неестественно лиловыми колючими цветками грубо растёт выше малины и выше головы и кое-где вместе с крапивою достаёт даже до развесистых бледно-зелёных ветвей старых яблонь, на которых наверху, в упор жаркому солнцу, зреют глянцевитые, как косточки, круглые, ещё сырые яблоки. Внизу молодой куст малины, почти сухой, без листьев, искривившись, тянется к солнцу; зелёная игловатая трава и молодой лопух, пробившись сквозь прошлогодний лист, увлаженные росой, сочно зеленеют в вечной тени, как будто и не знают о том, как на листьях яблони ярко играет солнце. — «Юность»

Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Так он и проповедуется везде, где проповедуется патриотизм. Патриотизм есть рабство. — Из книги «Христианство и патриотизм»

—

О Льве Толстом

	«Мой Толстой» (1928)
	— Махатмы Ганди

А когда пророк заговорил проповедью, обнаружилась ненужность самого пророчествования, ибо пророческий тип есть тип ветхозаветный: пророки до Христа-пророки Слова. Но Слово уже воплотилось, стало Плотью: реальность, подлинность воплощения отрицал Толстой; отрицал он оттого, что хотел быть пророком; не по гордыне и самонадеянности хотел он пророчествовать: искренне видел он в том свою миссию, не подозревая, что со Христом самая эта миссия упразднена. <...> Привлекая, он отвлекал; и наконец отвлекшись от своей отвлеченности, в сущности, замолчал Толстой-проповедник. «Мысль изреченная есть ложь». Эту правду он понял, как понял он и то, что вся его многословная жизнь — только опыт молчания. И когда он это понял, он пошел умирать: но смерть миновала его. И впервые луч какого-то огромного религиозного действа осветил на мгновенье сквозь Толстого Россию. Толстой на мгновенье стал подлинным разрывом туч, повисших над горизонтами нашей жизни.

— Андрей Белый, «Лев Толстой и культура», 1912

	Но что напечатано про Толстого, то заставляет дивиться, как доселе оставляют душегубствовать этому безумцу. Он зловреднее всех, ибо распространяет свое злоумие секретно.
	— Феофан Затворник

На днях один помещик рязанский, знакомый лишь письменно, - учь большая, временно живет в С.-Петербурге, прислал мне рукопись Льва Толстого башибузука. Врага Божия и слуги диавола. Заглавие: в чем моя вера? - 35 л., говорит, был я безбожником. Теперь принял учение Христа. Но и Христос у него не наш, - и учение не нашего Христа Бога. Он осчастливить хочет человечество. Вот проект счастливой жизни: 1) не противься злу, пусть бьют, режут, грабят, - терпи, но молчи, не защищайся. 2) Суды не нужны, ни полиция, ни войско. 3) Присяга - преступна; 4) Воевать богопротивно. 5) Разводить не следует, даже и при прелюбодеянии супругов. Доказывает, криво толкуя слова Господа в нагорной беседе, - Матф. 5:21-48, с большими натяжками. В тоне речи - непрестанно изрыгаются хулы на церковь, которая у него иначе не называется, как извратительницею учения Христова. Прежде этой статьи (5 листов убористого письма без полей), - говорит, - я написал критику догматов, - и Евангелие, - свод Еванг. учения. Мне присылал список его Евангелия Ушинский. Между истинными текстами вставлены искаженные переводы некоторых мест, а инде - вставлены совсем свои, содержание же такое, что, прочитав его, я должен был решить: се бред белогорячечного. И в настоящей рукописи - видны его мудрования. Он не верит в Пресвятую Троицу, отвергает воплощенное домостроительство, таинства, церковь, будущую жизнь. Христос его не Христос Господь, а какой-то резюме совершеннейшего человечества, или что-то в этом роде. Статья может иметь вредное влияние и приславший мне - писал, что в С.-Петербурге многие соблазняются, особенно из высшего круга барыни.

— Феофан Затворник

Атеисты, толстовщина! Где же это? Неужели около вас теперь в деревне? Господи помилуй! Этот Толстой, у которого в писаниях один бред - имеет последователей?! Верно Русь православная совсем оглупела. У него души нет, Бога нет, нет и другой жизни. Он не стыдясь изрыгает хулы на Божию Матерь, на Спасителя и всю веру православную. Дерзнул и новое евангелие составить, не согласное с настоящим, и чрез то подпал под анафему Апостольскую. Тексты цитируются по истинному евангелию, а самые тексты иное говорят, подделыватель. Из всех наших пустосмех, он самый пустой и зловредный. Настоящий сын сатанин. Спаси Господь от него ваших теперешних благодетеле

— Феофан Затворник

	Толстой извратил свою нравственную личность до уродливости, до омерзения.
	— Иоанн Кронштадский

	Несчастный Толстой: он едва не погибал в усилиях сделаться богоотступником и все-таки достиг погибели своей, сделавшись окончательно вероотступником
	— Иоанн Кронштадский

Поднялась же рука Толстого написать такую гнусную клевету на Россию, на ее правительство!.. Да если бы это была правда, тогда Лев Толстой давно бы был казнен или повешен за свое безбожие, за хулу на Бога, на Церковь, за свои злонамеренные писания, за соблазн десятков тысяч русского юношества, за десятки тысяч духоборов, им совращенных, обманутых, загубленных. Между тем Толстой живет барином в своей Ясной Поляне и гуляет на полной свободе.

— Иоанн Кронштадский

Главная магистральная ошибка Льва Толстого заключается в том, что он, считая Нагорную проповедь Христа и слово Его о непротивлении злу, превратно им истолкованное, за исходную точку своего сочинения, вовсе не понял ни Нагорной проповеди, ни заповеди о непротивлении злу. Толстой возгордился, как сатана, и не признает нужды покаяния, и какими-то своими силами надеется достигнуть совершенства без Христа и благодати Его, без веры в искупительные Его страдания и смерть, а под непротивлением злу разумеет потворство всякому злу, по существу – непротивление греху или поблажку греху и страстям человеческим, и пролагает торную дорогу всякому беззаконию и таким образом делается величайшим пособником дьяволу, губящему род человеческий, и самым отъявленным противником Христу. Вместо того, чтобы скорбеть и сокрушаться о грехах своих и людских, Толстой мечтает о себе как о совершенном человеке или сверхчеловеке, как мечтал известный сумасшедший Ницше; между тем, что в людях высоко, то есть мерзость пред Богом.

— Иоанн Кронштадский

	При этом невольно восклицаем: о, как ты сам ужасен, Лев Толстой, порождение ехидны, отверзший уста свои на хуление богодуховного Писания Ветхого и Нового Завета, составляющего святыню и неоцененное сокровище всего христианского мира!
	— Иоанн Кронштадский

Толстой — это тип рационалиста в религии… Это сплошной скандал и дилетантство… В нем нет никакой мистики, он не понимает даже, что такое мистика. Толстой имеет как будто огромную склонность быть праведником, но никакой к тому способности. Это, так сказать, бездарный праведник… Чехов просто скучен, а Толстой к тому же и в праведники рвется. А ведь знаете, это большие способности, все равно, как к композиции. Есть люди, способные к праведности, а есть бездарности, и с ними что ни делать, нечего у них не выходит. Толстой по природе страшно злой, а хочет быть добрым. Злость же кипит в каждом его слове.

— Александр Скрябин

Толстой — непревзойденный русский прозаик. Оставляя в стороне его предшественников Пушкина и Лермонтова, всех великих русских писателей можно выстроить в такой последовательности: первый — Толстой, второй — Гоголь, третий — Чехов, четвёртый — Тургенев. Похоже на выпускной список, и разумеется, Достоевский и Салтыков-Щедрин со своими низкими оценками не получили бы у меня похвальных листов. Читая Тургенева, вы знаете, что это — Тургенев. Толстого вы читаете потому, что просто не можете остановиться. Идеологическая отрава — пресловутая «идейность» произведения (если прибегнуть к понятию, изобретенному современными критиками-шарлатанами) начала подтачивать русскую прозу в середине прошлого века и прикончила её к середине нашего. Поначалу может показаться, что проза Толстого насквозь пронизана его учением. На самом же деле его проповедь, вялая и расплывчатая, не имела ничего общего с политикой, а творчество отличает такая могучая, хищная сила, оригинальность и общечеловеческий смысл, что оно попросту вытеснило его учение. В сущности, Толстого-мыслителя всегда занимали лишь две темы: Жизнь и Смерть. А этих тем не избежит ни один художник. — Лекции по русской литературе. М: Независимая газета, 1999. С. 215-216.

— Владимир Набоков

	Патриарх литературы русской — Лев Толстой. Это — Казбек или что там? — самое высокое. В общем, отец.
	— Василий Шукшин

Но на музыкальные собрания в доме Толстых Л.Н. появлялся не так часто и лишь на короткое время, вызывая обычно своим появлением панику среди присутствующих, которая успокаивалась, когда он вновь исчезал в недрах своей «половины». Очень многие из «игравших перед Толстым» на самом деле ограничивались игранием перед графиней и только впоследствии «вспоминали», как «Толстой плакал от их игры». Насколько мне доводилось наблюдать, его присутствие ни в каком случае не окрыляло и не вдохновляло музыкантов — наоборот, по большей части оно их угнетало и подавляло, как присутствие некоего огромного, чуждого и по существу недоброжелательного авторитета.:121

— Леонид Сабанеев, «Толстой в музыкальном мире»

Его острый, серый, пронизывающий и в то же время непроницаемый взор, в котором мне всегда чудилось скрытое недоброжелательство, следил внимательно — но не столько за музыкой, сколько за внешними аксессуарами музыкального исполнения. Когда играл Танеев, мне всегда казалось, что он смотрит, как Танеев своим большим животом напирает на клавиатуру, как краснеет и наливается его тучная апоплектическая шея, — баховская фуга оставалась где-то между Танеевым и Толстым, а до последнего доходил только танеевский живот. Чем менее симпатична была Толстому сама музыка, тем более его внимание было направлено на эти аксессуары — но иногда мне казалось, что Толстой нарочно отвлекается, чтобы не дать музыке себя захватить.:121-122

— Леонид Сабанеев, «Толстой в музыкальном мире»

Многие музыканты <…> рассказывали, как Толстой плакал от их музыки. Это наверное правда — не было ничего легче, как вызвать музыкой слёзы у Толстого, она как-то непосредственно действовала ему на нервы. Не надо было для этого ни артистического исполнения, ни талантливой интерпретации — более того, не надо было даже музыки. Мне довелось тоже «исторгнуть слёзы из глаз Толстого», и вот как это было — рассказываю об этом в подтверждение «физиологичности» его восприятия музыки. Когда в Москве установили в Большом зале консерватории орга́н в пятьдесят девять регистров, самый большой в России и в то время второй или третий по размерам в мире, мне пришло в голову показать его Толстому: принято было в нашем московском музыкальном мире, чтобы Толстого информировали обо всех музыкальных событиях <…> Смотрение органа продолжалось долго — это ведь был целый мир, царство многих тысяч больших и малых, крохотных и огромных труб, среди которых как в лесу мы ходили во внутренностях органа, причём было и странно и приятно смотреть, как этот бородатый старик с лёгкостью молодого человека (ему было уже семьдесят пять лет) взбирался на приставные лесенки и соскакивал с помостов, одновременно перекидываясь с французом-настройщиком фразами на великолепном французском языке. Когда дело дошло до того, чтобы показать Толстому звучность отдельных регистров, я нажал крайнюю ноту органного диапазона, знаменитое «нижнее do 32-футовой октавы», и вдруг с изумлением увидел, что Толстой весь в слезах. Музыки никакой ещё не было, был только один мощный и глубокий звук, и его было достаточно, чтобы вызвать у Толстого слёзы.:123

— Леонид Сабанеев, «Толстой в музыкальном мире»

Я третьего дня читал его «Послесловие». Убейте меня, но это глупее и душнее, чем «Письма к губернаторше», которые я презираю. Чёрт бы побрал философию великих мира сего! Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности. Диоген плевал в бороды, зная, что ему за это ничего не будет; Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами, потому что он тот же Диоген, которого в участок не поведешь и в газетах не выругаешь. Итак, к чёрту философию великих мира сего! Она вся, со всеми юродивыми послесловиями и письмами к губернаторше, не стоит одной кобылки из «Холстомера».

— Антон Чехов, письмо А.С. Суворину 8 сентября 1891 г.

Чем я особенно в нём восхищаюсь, так это его презрением ко всем нам, прочим писателям, или, лучше сказать, не презрением, а тем, что он всех нас, прочих писателей, считает совершенно за ничто. Вот он иногда хвалит Мопассана, Куприна, Семёнова, меня... Отчего хвалит? Оттого, что он смотрит на нас как на детей. Наши повести, рассказы, романы для него детские игры, и поэтому он, в сущности, одними глазами глядит и на Мопассана и на Семёнова. Вот Шекспир — другое дело. Это уже взрослый и раздражает его, что пишет не по-толстовски.

— Антон Чехов

Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не любил так, как его; я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру. Во-вторых, когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются. В-третьих, Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шершавые, озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени. Только один его нравственный авторитет способен держать на известной высоте так называемые литературные настроения и течения. Без него бы это было беспастушное стадо или каша, в которой трудно было бы разобраться.

— Антон Чехов, письмо М. О. Меньшикову 28 января 1900 г.

Мы находились на Пречистенке. Скоро подошла конка, на которую намеревался сесть Л. Н. ― Вот поднимусь в горку ― там и сяду! Казалось, он жалел лошадей, не желая садиться ранее, чем они поднимутся в гору. Когда конка была близка, мы расстались. Я смотрел с удивлением и радостью, как Л. Н. проворно, «по-молодому», на полном ходу вскочил на подножку вагона, несмотря на то что в руках его была корзиночка с только что купленными куриными яйцами, а в кармане находилась бутылка с виноградным соком. На площадке вагона была масса народу, так что Л. Н. долго пришлось стоять на подножке, пока пассажиры не потеснились и не дали ему места.

— Николай Никольский, «Прогулка с Л. Н. Толстым», 1900

	По мнению Толстого, только тот может быть признан настоящим учёным, кто трудится «для пользы народа» и направляет свою деятельность на «участие в борьбе с природою за свою жизнь и жизнь других людей».:77
	— Илья Мечников

	Говорили о Тургеневе. Я вспомнил, как Горький басил про него со своей лошадиной высоты: «Парное молоко!» Я говорил ещё, что Пушкин молодым писателям нравственно вреден. Его лёгкое отношение к жизни безбожно. Один Толстой должен быть учителем во всём.
	— Иван Бунин, «Устами Буниных» Том I, 1916

	Ян недавно перечитал «Семейное счастье» и опять в восторге. Он говорит, что мы даже и представить себе не можем, какой переворот в литературе сделал Лев Николаевич. Ян перечитывает старые журналы, а потому ему очень ярко бросается в глаза разница между Толстым и его современниками.
	— Иван Бунин, «Устами Буниных» Том I, 1919

Пожалуй, достаточно напомнить одно только знаменитое определение того же Константина Аксакова: «в публике ― грязь в золоте; в народе ― золото в грязи». Одним словом, славянофилы были демократы. Какая цена была в жизни их демократизму, другой вопрос. Л.Н. Толстой со своей холодной усмешкой рассказывал, что цену эту он постиг однажды из следующего небольшого эпизода: он шёл по Арбату в обычном крестьянском платье; ему встретился проезжавший на лихаче вождь славянофилов И.С. Аксаков. Толстой поклонился, Аксаков бегло оглянул его и не счёл нужным ответить: в старом мужике он не узнал графа Толстого. Грязь в золоте не удостоила поклона золота в грязи. ― Славянофилы были такие же демократы, как большевики.

— Марк Ландау-Алданов, «Огонь и дым» 1919 год

Попробую записать то, что слышала сегодня у Алданова за завтраком. Рахманинов рассказывал о Толстом, который жестоко обошёлся с ним. «Это тяжёлое воспоминание. Было это в 1900 году. В Петербурге года 3 перед тем исполнялась моя симфония, которая провалилась. Я потерял в себя веру, не работал, много пил. Вот, общие знакомые рассказали Толстому о моём положении и просили ободрить меня. Был вечер, мы приехали с Шаляпиным, — тогда я всегда ему аккомпанировал. Забыл, что он пел первое, вторая вещь была Грига, а третья — моя, на скверные слова Апухтина «Судьба», написанные под впечатлением 5 Бетховенской симфонии, что и могло соблазнить музыканта. Шаляпин пел тогда изумительно, 15 человек присутствующих захлопали. Я сразу заметил, что Толстой нахмурился и, глядя на него, и другие затихли. Я, конечно, понял, что ему не понравилось и стал от него убегать, надеясь уклониться от разговора. Но он меня словил, и стал бранить, сказал, что не понравилось, прескверные слова. Стал упрекать за повторяющийся лейтмотив. Я сказал, что это мотив Бетховена. Он обрушился на Бетховена. А Софья Андреевна, видя, что он горячо о чём-то говорит, всё сзади подходила и говорила: «Л.Н. вредно волноваться, не спорьте с ним». А какой шор, когда он ругается! Потом, в конце вечера, он подошёл ко мне и сказал: «Вы не обижайтесь на меня. Я старик, а вы — молодой человек». Тут я ответил ему даже грубо: «Что ж обижаться мне, если Вы и Бетховена не признаёте». — Он мне сказал, что работает ежедневно от 7 до 12 ч. дня. «Иначе нельзя. Да и не думайте, что мне всегда это приятно, иногда очень не нравится, и трудно писать». Я, конечно, больше ни разу не был у него, хотя С.А. и звала. Темирязев тоже говорил, что он спорил с ним по физиологии растений, хотя в этом ничего не понимал. Вообще, когда он говорил, то никого не слушал». Ян старался оправдать Л.Н. Сергей Вас. до сих пор задет.

— Иван Бунин, «Устами Буниных» Том II, 1930

Люди, видевшие в библиотеке в Ясной Поляне те четырнадцать тысяч томов, которые без конца испещрены пометками Толстого, знают его «невежество»! Только его универсально-анархический ум так же мало признавал суверенитет науки, как и суверенитет государства… Алданов тут прибавляет: «Сам Чехов, наверно, не прочитавший одной десятой книг, известных Толстому, прохаживался насчет его невежества». Алданов прав, ― «прохаживался». На Чехова Толстой имел огромное влияние, и не только как художник. <...> Алданов начинает свою книгу о Толстом известной цитатой из Канта: «Две вещи наполняют мой дух вечно новым и все большим благоговением ― звездное небо надо мной, нравственный закон во мне». Алданов говорит, что если разделить эту формулу, выражающую идею совершенного гармонического человека, на две части, то нужно будет отнести первую часть к язычнику Гёте, а вторую к христианину Толстому. Для Толстого, говорит Алданов, существует только нравственный закон: das ewig Eine, которому всю жизнь «удивлялся» Гёте, это «звездное небо» Канта, в толстовстве не имеет места.

— Иван Бунин, «Освобождение Толстого», 1937

	У царского правительства хватило ума не трогать Толстого и не пытаться заткнуть ему рот. Однако молодых людей, которые следовали его учению и отказывались служить в армии, отправляли в тюрьму или высылали в Сибирь.
	— Фримен Дайсон, «Оружие и надежда»

	…Большой ум уживался у него с отсутствием интуиции — разительная аналогия со Львом Толстым, великим писателем и ничтожным мыслителем. Толстой, пытаясь создать философскую систему, стал только анархистом русской мысли.
	— Антон Антонович Керсновский

См. также

• Категория:Произведения Льва Толстого
• Категория:Экранизации произведений Льва Толстого
• Толстовство