Алекса́ндр Никола́евич Скря́бин (6 января 1872 года (25 декабря 1871 года), Москва — 27 (14) апреля 1915 года, там же) — русский композитор, пианист, поэт и мыслитель Серебряного века.
…мир есть результат моей деятельности, моего творчества, моего хотения (свободного)
— из философских записей 1904 года
Жизнь есть преодоление сопротивления.
— там же
История есть стремление к абсолютной дифференциации и абсолютному единству
— из философских записей 1906 года
Я весь желанье, весь порыв, но для меня желанье не томительно — оно моя стихия, мое счастье, оно живет во мне вместе с уверенностью в успехе
— дата и источник не установлены
В основе всего лежит любовь к жизни, к деятельности, к познанию.
— дата и источник не установлены
Я жить хочу! Я хочу нового, неизведанного. Я хочу творить. Я хочу свободно творить. Я хочу сознательно творить.
— дата и источник не установлены
Жизнь — деятельность, стремление, борьба.
— дата и источник не установлены
Музыка жива мыслью.
— дата и источник не установлены
К жизни, к жизни! Люди, звери, цветы и камни.
— дата и источник не установлены
Прометей есть символ, в разных формах встречающийся во всех древних учениях. Это — активная энергия вселенной, творческий принцип; это — огонь, свет, жизнь, борьба, мысль, прогресс, цивилизация, свобода.
— дата и источник не установлены
Шопен колоссально музыкален. Он несравненно музыкальнее всех современников, и с его данными можно было бы стать величайшим композитором мира, но, к сожалению, музыкальность эта не находилась в соответствии с широтой его умственного кругозора. История музыки знает такие случаи, когда эти две стороны не находились в соответствии. <...> Поразительно в Шопене то, что он, как композитор, почти не эволюционировал. Чуть не с первого орus'а это был уже законченный композитор, с ярко определённой индивидуальностью. Это была гордая, высоконравственная натура, которая целиком отразилась в его творчестве. Можно, не читая биографии Шопена, рассказать её, изучив его сочинения, — настолько ярко это отражение.
Сейчас я дней на десять поселился в имении у своего дяди, Нила Александровича Скрябина <...> У дяди Нила деверь – капитан корабля и всё время привозит ему заморские диковинки. В оранжерейке при доме у него растут пальмы, бамбук и даже кактусы, в точности как у тебя, только места больше. А в гостиной, где я занимаюсь на рояли, вся обстановка тоже из бамбука, и много всяких странных вещиц – в основном из Китая. Очень хорошо, но жаль, что нельзя так жить достаточно долго.[1]:383
— из письма 1900 года
Только вчера (при деньгах!) вернулся из Лейпцига, где записал на какую-то «Фонолу»[комм. 1] двадцать своих вещей, фортепианных, конечно. Вот дьявольская машинка, я тебе скажу, даже играть страшно! Однако, притом и заплатили 1500 франков, отсчитали все до одного. По-моему, очень неплохо... даже для «дьявольской машинки».[1]:586-597
Недавно у А. Н. Скрябина появился на губе какой-то прыщик.
На это, конечно, не обратили внимания.
Между тем, прыщик стал разрастаться.
Температура поднялась. Через несколько дней у А.Н.Скрябина на губе оказался злокачественный фурункул.
Вызвали профессоров И. К. Спижарного и Н. С. Щелкана.
Они пригласили дать консилиум профессора А. В. Мартынова.
К этому времени у А. Н. Скрябина все лицо являло признаки воспаления.
Профессора, посовещавшись, сделали А. Н. Скрябину на щеке и на губе четыре разреза.
Первые два разреза гноя не дали. Последние два дали немного гноя, и это пробудило надежду на благополучный исход, тем более, что, несмотря на очень высокую температуру (свыше 40°), сердце работало хорошо.
Вчера лицо у больного немного опало. Но на смену этой беде врачи обнаружили гнойный плеврит, стоящий, как полагают, в связи с заболеванием на лице.
Больной бредит. Температура около 40°. Сердце работает с перебоями.
Сегодня, в 3 часа утра, А. Н. Скрябин приобщился святых Тайн.[2]:130
— «Болезнь А. Н. Скрябина», «Русское слово», 27 апреля 1915 года
Всё лучшее, всё наиболее грандиозное и великое, все яркие мысли, которые приходили ему в голову, он предназначал как материал для Мистерии. Над последней он всё время работал, откладывая для неё лучшие сокровища вдохновения. Его жизнь с 1902 г. — собирание материала для Мистерии. Затем, когда полёт его творчества открывал ему новые звуки и новые грёзы, ещё более ярко предававшие идею, когда он в своём вдохновении находил нечто ещё более ценное, то прежние эскизы он использовал под симфонические произведения, под крупные и мелкие, уже чисто музыкальные вещи. Таким образом, не только по духу, но и по плоти всё его творчество родилось фактически из материала Мистерии — всё оно спаяно единством внутренней сущности.[3]:17
Скрябин окончательно замыкается в свой мир. Тени прошлого, которые ещё жили в третьей симфонии — перестают для него существовать. Всё увереннее несётся он на крыльях своего вдохновения в лучезарную область экстаза. Для него замолкли, стали непонятны и темны «песни земли», которые когда-то и он пел вместе с человечеством, стали непонятны те переживания трагизма, гнетущей тоски, которым и он отдавал дань. Сдвиг психологии всё больше и полнее завладевает его духом. Всё это пройдено и отмерло, как отмирают иссохшие листья на дереве. Он специализируется на настроениях той лучезарной области, куда он попал духом и которая так потрясла его. Кроме экстатических настроений и к ним привходящих — никакие иные его не интересуют, даже чужды и противны ему. Среди той огромной области переживаний, которая была захвачена им в третьей симфонии, он выбирает одну излюбленную, область экстаза, и начинает её усиленно культивировать, отвергая всё остальное.[3]:21
И он рассыпается блесками огней, капризных и причудливых, иногда искажённых гримасою, непонятною и чуждою, иногда обольстительным призраком, то вдруг озаряется ослепительным сиянием, в котором может почудиться свет великого сознания. Что это такое? Разве эти прихотливо сменяющиеся образы, то обольстительные, то ужасные, то грациозные, то «вежливые» — разве они не знакомы тем, кто погружался активно в мистический путь? Это — стихия дьяволизма, океан призраков — великая область астрала. В эту область иногда светят лучи, отражённые высшими сферами, иногда она погружена в мрак низших областей.[3]:76
...вообще А.Н. редко и не сильно прибегал к этому наркозу. «Когда-то мне это бывало нужно при сочинении, — говорил он. «Но сейчас мне это уже не нужно. <...> Я теперь и так, постоянно, как в опьянении», — говаривал он. «Мне не нужно это, внешнее — это слишком материально и грубо. Нужно более тонкое опьянение: взорами, ласками, ароматами, звуками...» [4]:130
«Пьяным» я его почти никогда не видел. Только навеселе. И А.Н. был очень «крепок» на вино. Раз как-то летом 1912 года мы, сговорившись, отправились в ресторан «Ампир» в Петровских линиях <...> сидели долго, и выпито было много. А.Н. захмелел, и когда уже гасились огни в ресторане, он взял меня за руку и повёл по темнеющему залу неуверенной поступью, говоря несколько не своим «томным» голосом:
«Наступает час, когда все должны быть знакомы друг с другом». И он начал здороваться с редкими посетителями ресторана, называя вместо своей какую-то «графскую» фамилию...[4]:130
— Леонид Сабанеев, «Воспоминания о Скрябине»
«Истины нет», отвечал мне Скрябин. «Истина нами творится. Истина творится творческой личностью и тем независимее, чем эта личность выше. Это – самое трудное для постижения, а между прочим это именно так. Полная свобода. А истина, какая бы она ни была, исключает свободу». [4]:152
«Творчество есть жизнь, и оно состоит в игре противоречий и в борьбе, в контрастах, во взлётах и падениях. Без этого жизнь – серые будни, Чайковский, нытьё... Надо, чтобы был праздник жизни, чтобы был взлёт, чтобы было откуда взлетать.» [4]:178
— Леонид Сабанеев, «Воспоминания о Скрябине»
«Чтобы стать праведным, надо пройти чрез бездну греховности, упиться ею, почувствовать порок...» [4]:178
— Леонид Сабанеев, «Воспоминания о Скрябине»
«Только иерархия может дать ритм в жизни. Если её нет, если будет полное равенство, то это такая тоска, что все мухи передо́хнут.» [4]:178
— Леонид Сабанеев, «Воспоминания о Скрябине»
«Какое ненормальное положение создаётся <…> я должен зарабатывать деньги концертами, играть эти старые прелюдии, когда я мог и должен бы писать то, к чему я предназначен... государство вообще должно содержать творцов, потому что они — цвет человечества, и всё людское общество существует для них и из-за них.»[4]:178
— Леонид Сабанеев, «Воспоминания о Скрябине»
«В настоящем общественном строе художники должны управлять народами, художники и мудрецы, потому что они — цвет и глава человечества. Это — естественная и необходимая иерархия. Равенство — это абсурд, нелепость и ужасная вещь. Ведь если все равны, то нет ни контрастов, ни различий, всё однотипно, однотонно. Ведь это — идеал примитивного социализма, когда всё материализуется и все качественные различия становятся только количественными.» [4]:178
— Леонид Сабанеев, «Воспоминания о Скрябине»
«Притом, ведь вообще на самом деле греха нет! – нет преступления. Есть только моменты, когда данный поступок не соответствует ритмувселенной, но он же в других условиях может быть высшей добродетелью. Единственное настоящее преступление – это бездарность.» [4]:179
— Леонид Сабанеев, «Воспоминания о Скрябине»
Праведность сопровождается большими размахами в греховность… и при том всё это ведь в пределах жизни расы. Когда иерархия достаточно восполнена, когда уже есть те, кто может вести к дематериализации, тогда наступает конец расы... [4]:179
— Леонид Сабанеев, «Воспоминания о Скрябине»
«Художник выше всех царей <…> короли должны преклоняться перед ним»... [4]:179
...действительно А.Н. страшно кутил во дни молодости и дружбы с Сафоновым, который был в этом деле первоклассный мастер, побивавший рекорды. Когда я уже значительно потом, после смерти А.Н. встретил Сафонова и спрашивал о годах его дружбы с А.Н. и в частности о генезисе Мистерии, Сафонов отвечал:
«Ведь Саша же пил тогда много. Ему с пьяну и мистерия сочинилась. Он так пил, что на всю жизнь опьянел»... [4]:260
«Раньше я нуждался в этих внешних возбуждениях», сознался он мне раз: «я ведь тогда очень бедовуюжизнь вёл… Мы сиживали с Василием Ильичём (Сафоновым) в Эрмитаже до утра, вы знаете, нас запирали там оффицианты на ночь и уходили, чтобы утром опять отпереть».
«Тогда мне нужно было это возбуждение внешнее, физиологическое… а теперь я в нём не нуждаюсь, потому что у меня иные способы постоянного возбуждения. Я теперь преодолел всё это — это не аскетизм, а преодоление. У меня теперь постоянная опьянённость, но не грубая, не физиологическая»... [4]:260
В искусстве (как, впрочем, и в науке) встречаются и такие тёмные вестники, которые лишены тёмных миссий и становятся глашатаями тёмного просто вследствие личных заблуждений. Ярким примером такого деятеля может служить Скрябин. В Бога он веровал и по-своему Его любил, самого себя считал Его вестником и даже пророком, но с удивительной лёгкостью совершал подмены, стал жертвой собственной духовной бесконтрольности и превратился в вестника Дуггура. Мало кто понимает, что в «Поэме экстаза», например, с поразительной откровенностью рисуется именно тот демонический слой с его мистическим сладострастием, с его массовыми сексуальными действами, с его переносом импульса похоти в космический план, и главное, рисуется не под разоблачающим и предупреждающим углом зрения, а как идеал. Естественно, что чуткий слушатель «Поэмы экстаза», совокупления, под конец ощущает как бы внутреннюю размагниченность и глубокую прострацию.
В Таганроге было множество меломанов, во многих домах стояли фортепьяно. Знакомые мне присяжные поверенные собирались друг у друга, чтоб играть квартеты великих классиков. Однажды в специальный концертный зал пригласили Скрябина, у рояля стояла большая лира из цветов. Скрябин, войдя, улыбнулся цветам. Лицо его было обычным, заурядным, пока он не стал играть, и тогда я услыхала и увидела перед собой гения. Наверно, его концерт втянул, втолкнул душу мою в музыку…[5]
Но как же скромен и неприхотлив наш отечественный любитель коридоров консерватории! И того немнóгого оказалось вполне достаточно! И если Римский-Корсаков всё больше нажимал на религиозно-эротическое помешательство и <...> манию величия,Глазунов неспешно толковал о “конце света” и музыкальных галлюцинациях, а милый, добрый “Вова” Рахманинов ограничился только скромным указанием на то, что Скрябин совсем сошёл с рельсов и идёт по ложной дороге.[1]:574
Помню, особенно меня печалила вечная привычка Скрябина ходить “в обществе”, неизменно выворачивая лаковые штиблеты “носками наружу”, наподобие того, как это делают балерины, привыкшие к “первой позиции”. Грешным делом, похожую привычку я знал отчасти и за самим собой, и с детства боролся с очевидным проявлением комплекса неполноценности. Непросто понять, отчего именно такая незатейливая “выворотность” ног придаёт человеку бóльшую уверенность в себе, в своём облике, обаянии и внешней привлекательности!..[1]:413
Рахманинов..., мрачнее тучи сидел в креслах и подлетевшему к нему с расспросами вечно возбуждённому Померанцеву ответил коротко, но смело: “Я-то думал, что Скрябин просто свинья, а оказалось – ещё и композитор”...[1]:403
Он не искал ― минутно позабавить,
Напевами утешить и пленить;
Мечтал о высшем: Божество прославить
И бездны духа в звуках озарить. <...> Но судит Рок. Не будет кончен труд! Расплавленный металл бесцельно стынет: Никто его, никто в русло не двинет…
И в дни, когда Война вершит свой суд
И мысль успела с жатвой трупов сжиться, ―
Вот с этой смертью сердце не мирится![6]
— Валерий Брюсов, «На смерть А. Н. Скрябина» (из книги «Семь цветов радуги»), 17 апреля 1915
И он пылал сердцам, как весть живая, О тайнах мира в звездном их цвету, Своим псалмом впервые разрешая Слепой земли глухую немоту.
Но в час, когда огонь преображенья
Коснулся праха всех земных дорог,
Не кончив чуда нашего рожденья,
Для райских песен колокол заглох…[7]
— Юргис Балтрушайтис, «Умершему другу» (Памяти А. Н. Скрябина
), 30 июня 1915
Скрябин сдернул плащ с человека,
не порфиру, а кожу.
Повесил на руку ему,
словно святому Варфоломею ―
плащ из содранной кожи.
Тот, стиснув зубы, стонет.[8]
Пятно всё то же щурым ликом
На руку нервную легло:
Склоняет Скрябин бледным тиком
Необъяснимое чело,
И ― пролетит скрипичным криком
В рои гностических эмблем,
Мигая из пустых эонов;
Рукою твердой тему тем
За ним выводит из тромбонов...[9]
↑«Фонола» ― одно из фирменных названий пианолы. Скрябин в своём письме (январь 1908 года) рассказывает о контракте с фирмой некоего господина Хупфельда, который заказал ему «записать» двадцать своих фортепианных произведений для пианолы (фонолы) его фирмы. Многократно изданный на виниловых пластинках и компакт-дисках, именно этот восковой валик до сих пор остаётся единственной прижизненной записью Александра Скрябина.