Испу́г — одна из самых древних реакций животных, рефлекторная реакция на внезапную угрозу. В состав реакции обычно входит вздрагивание, расширение зрачков, застывание тела, реже случается мочеиспускание, дефекация, ощущение холода.
Испуг часто путают с чувством страха. Но испуг — это не эмоция и не чувство, он может сопровождаться чувством страха, однако это не обязательно. Кроме страха, испуг может вызывать и другие эмоции: панику, собранность, агрессию.
И тут все смешалось: <...> испуг никогда не увидеть ее больше, и новый испуг ― заразиться чужой кровью <...> и ещё больший испуг ― в этом испуге признаться…[8]
О вы, которые ещё верите в возможность истории Глупова, скажите мне: возможна ли такая история, которой содержанием был бы непрерывный бесконечный испуг?..[1]
Притом же хохот не только жесток, но и подозрителен или, лучше сказать, придирчив. Преследуя непосредственно Дон-Кихота, он придирается и к стороннему человеку: а ты что рот разинул? Он не терпит никакой неясности, и ежели до поры до времени позволяет воздержанию прозябать в тёмном углу, куда загнал его испуг, ― то именно только до поры до времени и притом в виде беспримерного снисхождения.[9]
Однажды явилась в нашу камору женщина жаловаться судье на то, что ее обругал и прибил в кабаке ее знакомый, портной, когда она зашла туда купить себе на пятачок водки. В жизнь свою я не видел такого печального, такого убогого женского лица. Лицо это, без слёз, так вот и плакало каждой своей чертой, каждой морщинкой, выражая в то же время какой-то застывший на нем беспредельный испуг: я не могу, по крайней мере, приискать другого более точного выражения для того, чтоб верно охарактеризовать его.[10]
Ужасно было зрелище по нищете, грязи, оборванности и испуганности этого народа. И, главное, ужасно по тому огромному количеству людей, которое было в этом положении. Одна квартира, и потом другая такая же, и третья, и десятая, и двадцатая, и нет им конца. И везде тот же смрад, та же духота, теснота, то же смешение полов, те же пьяные до одурения мужчины и женщины и тот же испуг, покорность и виновность на всех лицах...
Ещё более яркими примерами детской внушаемости являются патологические случаи, особенно же случаи развития нервных состояний под влиянием внешних впечатлений. Всем известно, например, что испуг, простой испуг, служит одной из частых причин развития падучей, которая в таких случаях нередко остаётся на всю жизнь. Также нередко под влиянием пережитого страха дети подвергаются заиканию, которое с течением времени закрепляется и при новых волнениях ещё более усиливается.[2]
Европа без филологии — даже не Америка; это — цивилизованная Сахара, мерзость запустения. По-прежнему будут стоять европейские кремли и акрополи, готические города, соборы, похожие на леса, и куполообразные сферические храмы, но люди будут смотреть на них, не понимая их, с бессмысленным испугом недоуменно спрашивая, какая сила их возвела и какая кровь течёт в жилах окружающей их мощной архитектуры.[11]
— Пётр Козлов, «Географический дневник Тибетской экспедиции 1923-1926 гг.», 1925
Вечером в назначенный день хлынул страшный ливень; царь вошел внутрь судна и захлопнул двери. С раннего утра вовсю разыгралась сильнейшая буря: на небо вползла огромная черная туча, из средины ее гремел бог бури Адад, другие боги и небесные духи свирепствовали вместе с ним, гром потрясал небо, молнии освещали землю. Весь мир окутался мраком, брат не видел брата, люди не узнавали друг друга. Сами боги испугались потопа и в страхе укрылись на высшее небо, к верховному божеству Ану.ref>Ярославский Е. М. Библия для верующих и неверующих. — М.: Госполитиздат, 1959 г.</ref>
Борьба всегда идет на уничтожение противника. Упрощенно можно сказать, что если Западу свойственна релятивизация абсолютного, то русским в ту же меру свойственна абсолютизация относительного. И корень этого ― в антиисторизме русского сознания, в вечном испуге перед историей, то есть сферой «перемены», сферой относительного. Испуг перед Западом, испуг перед «реформой» ― мы так и жили и живем испугом. Власть боится народа, народ боится власти. Все боятся культуры, то есть различения, оценки, анализа, без которых культура невозможна. Отсюда всегда эта пугливая оглядка на прошлое, потребность «возврата», а не движения вперед.[7]
5 мая. Я узнал, что хозяин получил письмо от графа с приказанием оставить за мной место в омнибусе. Но на мои вопросы он отвечал неохотно, притворясь, что не понимает моего немецкого языка, хотя до этого старик понимал меня отлично. Он с каким-то испугом переглядывался с женой. Пробормотав, что деньги для уплаты за номер были высланы ему в письме, хозяин гостиницы наотрез отказался сообщить мне кое-какие подробности. Когда я спросил его, знаком ли он с графом Дракулой и может ли что-нибудь рассказать про его замок, старик, перекрестившись, решительно заявил, что ничего не знает.
— Смотрите, братцы! — говорил другой, поднимая черепок из горшка, которого одна только уцелевшая половина держалась на голове Черевика, — какую шапку надел на себя этот добрый молодец! — Увеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших мертвецов, Солопия и его супругу, которые, полные прошедшего испуга, долго глядели в ужасе неподвижными глазами на смуглые лица цыган.
Пришёл он на базарную площадь, и кажется ему, что всё, что там ни наставлено, и на возах, и на рундуках, и в лавках, — всё это не его, а чужое. Никогда прежде этого с ним не бывало. Протёр он себе бесстыжие глаза и думает: «Не очумел ли я, не во сне ли всё это мне представляется?» Подошёл к одному возу, хочет запустить лапу, ан лапа не поднимается; подошёл к другому возу, хочет мужика за бороду вытрясти — о, ужас! длани не простираются!
Испугался.
«Что это со мной нынче сделалось? — думает Ловец, — ведь этаким манером, пожалуй, и напредки всё дело себе испорчу! Уж не воротиться ли, за добраума, домой?»
Но как мог, как мог он не думать о нем? Почему он так-таки и забыл тогда про этого офицера, забыл тотчас же, как узнал про него? Вот вопрос, который стоял пред ним, как какое-то чудище. И он созерцал это чудище действительно в испуге, похолодев от испуга. Но вдруг он тихо и кротко, как тихий и ласковый ребёнок, заговорил с Феней, совсем точно и забыв, что сейчас ее так перепугал, обидел и изумил. Он вдруг с чрезвычайною и даже удивительною в его положении точностью принялся расспрашивать Феню. А Феня хоть и дико смотрела на окровавленные руки его, но тоже с удивительною готовностью и поспешностью принялась отвечать ему на каждый вопрос, даже как бы спеша выложить ему всю «правду правдинскую».
— И ты, конечно, отказала этому шуту гороховому, моя девочка? — смеясь, ответил старик.
— Нет, папа. Я приняла его предложение! — чуть слышно, но твердо произнесла Танечка.
Старик, казалось, не расслышал. Он во все глаза смотрел на Танечку. Лицо его выражало испуг и изумление.
— Что ты сказала, Танечка? — переспросил он.
— Я сказала, что приняла предложение.
— Тебе понравился Искерский… этот…
Он не досказал фразы.
— Неужели это правда, Танечка? Неужели ты предпочла его Петру Александровичу?[14]
Листьев не было видно, но на яблонях и черешнях розовели круглые крепкие почки, совсем ещё закрытые, точно спящие. Мне один раз пришло в голову: откуда они, эти почки, зачем они? Зачем это небо, эта весна? Отчего я ничего не знаю? Но я испугался. Не надо, не надо вопросов, не нужно думать, нужно покориться и отдаться всему, и тогда будет не страшно и просто...[15]
― Проигрался будущий инспектор, ― блеющим голосом закричал Володин, ― жаль денежек!
― Несчастлив в игре ― счастлив в любви, ― сказал Рутилов, посмеиваясь и показывая гниловатые зубы. Передонов и без того был не в духе из-за проигрыша и от испуга, да еще его принялись дразнить Варварою.
Я видел, как агенты тайной полиции, шерифы и железнодорожные детективы передавали свои деньги кротко, как Моисей. Я видел еще, как один из храбрейших шерифов каких я когда-либо встречал, запрятал ружьё под сиденье и выворачивал свои карманы вместе с остальными, когда я собирал дань. Он не испугался, но просто сознавал, что за нами — преимущество.
Я потом видела этих несчастных на остановках. Они качались на ногах, испуганно щурились от света и все дышали, дышали, дышали… Они напоминали мне подводный корабль «Наутилус» Жюля Верна, который выплывал раз в месяц на поверхность моря и, причалив к «туземным» островам, запасался свежим воздухом.[16]
— Заборы-то невысокие, а люди-то бойкие, — говорила бабушка, посмеиваясь. — Вот, собираем мы с Варей малину в саду, вдруг он, отец твой, шасть через забор, я индо испугалась: идет меж яблонь эдакой могутной, в белой рубахе, в плисовых штанах, а — босый, без шапки, на длинных волосьях — ремешок. Это он — свататься привалил![17]
― Ой, Пётр мой Кирилыч, погода-то, видно, и в самом деле разгуляется. Мотри, какие волохна ветер из-за леса несёт!
В это время наискосок окна прорезала золотая стрела. Ульяна перекрестилась, посмотревши на образ. Пётр Кирилыч поперхнулся с испугу и тоже торопливо перекрестился. За лесом бабахнуло, и в крышу ударили редкие первые дождинки, предвещая бурю и ливень.[18]
— Константин Большаков, «Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова», 1928
Анна Григорьевна смотрела, подняв брови. Наденька крикнула в лицо Филиппу:
— Яблоко сейчас же!
Филипп с испугом глядел на Наденьку. Глядел секунду в почерневшие глаза. И вдруг Наденька резко повернулась, сорвала свою шубку с вешалки, проткнула мигом руки в рукава и без шапки бросилась на лестницу.
— Не надо ничего, я сама, — сказала она в дверях, и заплетались губы.[20]
— Борис Житков, «Виктор Вавич» (часть первая, «Яблоко»), 1934
— Что вы тут будете делать? — с испугом спрашивают больные.
Вместо ответа дирижёр кричит своей команде: «Три, четыре», — взмахивает рукой, и мощные, торжественные звуки «У самовара я и моя Маша» разносятся над многострадальным побережьем.[21]
...морской окунь очень пугливая рыба; оказавшись в трале, он умирает от испуга, и от испуга же у него глаза вылезают из орбит…
Подобные объяснения мне приходилось слышать не раз от старых рыбаков. Разумеется, это басня. Морской окунь живет на глубине многих десятков метров. И попадаться-то в наши тралы он стал лишь недавно, когда мы научились спускать тралы на большую глубину. И вот, когда окунь попадается в сеть и его быстро вытаскивают на поверхность, где давление в несколько раз ниже того, к которому приспособлен окунь, глаза его наливаются кровью и выходят из орбит.[4]
Гром расколол небо, вздрогнула черная вода, но в лесах еще бродили последние отблески солнца. Берг торопился.
Ваня потянул его руку:
— Глянь назад. Глянь, страх какой!
Берг не обернулся. Спиной он чувствовал, что сзади идет дикая тьма, пыль, — уже листья летели ливнем, и, спасаясь от грозы, низко неслись над мелколесьем испуганные птицы.[22]
Тем ножом она порезала палец. Как он испугался! ― до холода в спине ― при виде крови. От испуга накричал на Зою: голова садовая, надо же помнить, что нож наточен! Он видел кулачные бои, сам, пацаном, в кровь бился с пацанами; но здесь была ее кровь, бегущая струйкой из ее пальца, из продолговатой, как виноградина, подушечки ее пальца…[23]
― А как же трактор? ― растерянно спросила Нюша, все еще не понимая до конца смысла приказа.
― Что ж трактор? ― Уклейкин развел руками. ― Сама понимаешь: покрутила баранку ― и хватит.
― Как это «хватит»? ― испугалась Нюша, ― Зачем же я огород городила? С вами, парнями-дурнями. Девчат за ради чего растревожила?
Уклейкин, недоумевая, пожал плечами:
― Повышают же тебя, голова садовая! Радоваться надо. Теперь главкеросинщицей станешь.[24]
Большая серебряная рыбина высоко подскочила над водой. Женя вскрикнула от испуга и рассмеялась. Горы стали голубыми, запели птицы, одуряюще запахло чабрецом.[25]
― А так, очень просто. При Ленине Гитлер был бы невозможен. При Ленине он ведь в тюрьме сидел да мемуары сочинял… При Ленине только этот шут гороховый, Муссолини, мог появиться. Но как явились вы, архангелы, херувимы и серафимы ― как это поётся: стальные руки-крылья и вместо сердца пламенный мотор, ― да начали рубить и жечь, так сразу же западный обыватель испугался до истерики и загородился от вас таким же стальным фюрером.[26]
— Юрий Домбровский, «Факультет ненужных вещей», часть пятая, 1978
Неба не было видно, оно, казалось, начиналось с обвисших над озером берез, густой и сочный шелест дождя сливался с веселым шумом озера. От такой первобытной мощи бесстрашного сердца Даши коснулось чувство какого-то озноба, почти восторга, время тянулось бесконечно, и теперь Даша не могла даже вспомнить, когда она выбралась из дому и сколько длится ее путешествие. Границы сместились, и дом, и сад, и время, и Олега, и Семеновну размыл и растворил в себе дождь. Даша вдруг испугалась, представив, что никогда больше не вернется в родной сухой дом в саду, не увидит Олега, папы с мамой, Семеновны, Даша хотела заплакать и несколько раз шмыгнула носом, но из-за дождя слёз все равно не было видно.[27]
Врач говорит медленно, с паузами, как бы раздумывая над каждым словом.
― Это неопасно. Все симптомы указывают на то, что заболевание протекает в легкой форме. Временные патологические отклонения нас не пугают. Через несколько недель психика больного вернется к норме. Причина? Сильное нервное потрясение типа испуга, крайнего удивления или еще чего-нибудь в таком же роде.[28]
— Отец, отец! — твердила Туанетта с горькими слезами, гладя его по спине и плечам.
Сент-Коломб пошевелил пальцами и выдавил наконец из груди короткий возглас: «Ах!», словно тонущий человек в свой последний миг. Затем он вышел прочь из залы. Марен Маре плакал в объятиях Мадлен, что стояла перед ним на коленях, все еще дрожа от недавнего испуга.
Господин де Сент-Коломб вернулся с кошельком в руке. Развязав шнурок, он сосчитал золотые монеты, подошёл к Марену Маре бросил кошелёк к его ногам и собрался было выйти. Марен Маре вскочил и крикнул ему вслед:
— Сударь, вы могли хотя бы извинится за то, что совершили![29]
Его вкрадчивый голос не на шутку испугал меня. А то, что он добровольно назвался своей кличкой (нигде картавое «р» не звучит так раскатисто, так горохово, как в слове «кукуруза»), превратило мой испуг в панику. Я хотел бежать ― некуда, мы в кольце ребят. Язык прилип к гортани, и прежде чем я успел пролепетать какое-то оправдание, он ударил ― с «хеком», как мясник. Я успел отдернуть голову, и сокрушительный удар вместо подбородка угодил в узел туго повязанного шарфа.[30]
На телевидении же я впервые столкнулся с новыми для меня проблемами. «Вы ― автор музыки? ― строго спросила у меня дама ― музыкальный редактор, прослушав запись песни «Над Канадой небо сине». ― У вас там на шестом такте доминанта наступает на субдоминанту». Я очень испугался, поскольку не понял ни одного слова.[31]
Когда впервые увидел её ― в соседнем окне вдруг вспыхнул свет, ― от испуга я дернулся от окуляра и сбил все настройки. После чего долго не мог найти в муравейнике огней нужное многоточие и едва не смирился с тем, что узрел видение. Лицо девушки было наполовину обезображено несчастным случаем, на выбор: кислота, петарда, взрывпакет, плевок огнемёта, осколки лобового стекла, ― я не пластический хирург. Что-то, от чего она едва успела прянуть, спасти глаза. Если смотрела вполоборота, вы видели нетронутое чистое лицо, тревожной острой красоты. От нее в этом ракурсе невозможно было оторвать глаз. Я никогда не видел такого странного сочетания: благодати красоты, перечеркнутой надрывом.[32]
И тут все смешалось: жалость ― от вкуса губы расквашенной, и страх этой клятвы не сдержать, и испуг никогда не увидеть ее больше, и новый испуг ― заразиться чужой кровью: ведь из-за чего же именно бабушка на нужнейшую операцию лечь боялась! ― и еще больший испуг ― в этом испуге признаться… Изо всех сил стараясь не сглотнуть, он буркнул: «Ага, назавжды», ― и выскочил вон, за дом, за погреб, в самую гущу бурьяна, чтобы выплюнуть то святое, что ― навсегда, что ― мы.[8]
Дверь за спиной гулко грохнула. Какое-то время крошечный арестант глядел, не отрываясь, на мои кулаки, изуродованные сотнями ежедневных ударов о каменные полы прогулочных дворов. Я уловил короткую, сильную волну испуга, почти паники. Кулаки, я знал, смотрелись жутко. Кожа на костяшках свисала лохмотьями. Коричневая кровь запеклась. Царапины змеились по запястьям.[33]
Не пугайся, обезьяна!
Я люблю тебя… Я вижу
На твоей блестящей, голой,
Гладкой заднице три цвета: Чёрный, красный, золотистый! Эти три любезных цвета Мне родные, — и я с грустью Вспомнил знамя Барбароссы.
Нарцисс Сарона, Соломон,
Любил Балькис, царицу Юга.
Она цвела, как анемон,
Под лаской царственного друга.
Но часто плакал от испуга, Умом царицы ослеплён.
Великолепный Соломон...[37]
Она скрывала дрожь испуга,
Когда пальто свое сняла,
Когда в последний раз прислуга
Вошла зачем-то и ушла,
А он дрожал, нетерпеливо
Ее кидался раздевать,
Взирая жадно и блудливо
На их широкую кровать.[38]
― Хочу, чтоб ты сама, мой друг,
Меня морошкой покормила... ―
Упала на колени вдруг
И с ложки кормит: «Кушай, милый!»
В её глазах ― испуг и горе.
Всех поцелуев горячей,
Томительнее всех ночей
С ней проведённых ― эта горечь...[40]
↑Даниил Данин. «Нильс Бор». — М.: «Молодая гвардия», 1978 г.
↑ 12Беляев А.Р. Собрание сочинений в 8 т. Том 6. ― М.: Молодая гвардия, 1964 г.
↑В.А.Мезенцев, К. С. Абильханов. «Чудеса: Популярная энциклопедия». Том 2, книга 4. — Алма-Ата: Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1991 г.
↑М.Е. Салтыков-Щедрин, Собрание сочинений в 20 т. — М.: «Художественная литература», 1966 г. — Том 12.
↑Омулевский И. В. В мировой камере. — Художественный журнал, 1883 г.
↑Мандельштам О.Э. Слово и культура. — Москва, «Советский писатель», 1987 г.
↑Козлов П.К., «Дневники монголо-тибетской экспедиции. 1923-1926», (Научное наследство. Т. 30). СПб: СПИФ «Наука» РАН, 2003 г.
↑Гиляровский В.А. Собрание сочинений в четырёх томах, Том 4. Москва, «Правда», 1989 г.
↑Станюкович К.М. Собрание сочинений в десяти томах, Том 3. Москва, Правда, 1977 г.
↑Гиппиус З.Н. Сочинения: Стихотворения, Проза. Ленинград, «Художественная литература», 1991 г.
↑Тэффи Н.А. Юмористические рассказы. — М.: Художественная литература, 1990 г.
↑М. Горький. Полное собрание сочинений. Художественные произведения. Том 15. — М.: Наука, 1972.
↑Клычков С. А. Чертухинский балакирь: Романы. — М.: Советский писатель, 1988 г.
↑Константин Большаков, Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова. Роман. Стихотворения. — М.: Художественная литература, 1991 г.
↑Житков Б.С. «Виктор Вавич», роман. — Москва, Издательство «Независимая Газета», (Серия «Четвёртая проза»), 1999 г.
↑Ильф И., Петров Е., Собрание сочинений: В пяти томах. Т. 3. — М: ГИХЛ, 1961 г.
↑К.Г. Паустовский. «Золотая роза». — М.: «Детская литература», 1972. г.
↑Панова В.Ф., Собрание сочинений: В 5 т. Том 2. — Л.: «Художественная литература», 1987 г.
↑Алексей Мусатов. Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I. — М.: Детская литература, 1976 г.
↑Даниил Гранин, «Иду на грозу». — М., «Молодая гвардия», 1966 г.
↑Домбровский Ю.О. Собрание сочинений: В шести томах. Том пятый. — М.: «Терра», 1992 г.
↑Проскурин П. «Полуденные сны». — Москва: «Современник», 1985 г.
